чание продолжалось минуты две.
 - Ну, - сказал профессор в очках.
 Иконин открыл рот и снова замолчал.
 - Ведь  не  вы  одни;  извольте  отвечать или  нет?  -  сказал  молодой
профессор,  но  Иконин даже не  взглянул на него.  Он пристально смотрел в
билет и  не произнес ни одного слова.  Профессор в очках смотрел на него и
сквозь очки, и через очки, и без очков, потому что успел в это время снять
их,  тщательно протереть стекла  и  снова  надеть.  Иконин не  произнес ни
одного слова.  Вдруг улыбка блеснула на  его лице,  он встряхнул волосами,
опять всем боком развернувшись к  столу,  положил билет,  взглянул на всех
профессоров  поочередно,   потом  на  меня,  повернулся  и  бодрым  шагом,
размахивая  руками,  вернулся  к  лавкам.  Профессора  переглянулись между
собой.
 - Хорош голубчик! - сказал молодой профессор, - своекоштный!
 Я  подвинулся ближе  к  столу,  но  профессора продолжали почти шепотом
говорить между  собой,  как  будто  никто из  них  и  не  подозревал моего
присутствия.  Я  был  тогда  твердо убежден,  что  всех  трех  профессоров
чрезвычайно занимал вопрос о  том,  выдержу ли я экзамен и хорошо ли я его
выдержу,  но что они так только,  для важности,  притворялись,  что это им
совершенно все равно и что они будто бы меня не замечают.
 Когда профессор в очках равнодушно обратился ко мне, приглашая отвечать
на вопрос,  то,  взглянув ему в глаза, мне немножко совестно было за него,
что он так лицемерил передо мной,  и  я несколько замялся в начале ответа;
но  потом пошло легче и  легче,  и  так как вопрос был из русской истории,
которую  я  знал  отлично,  то  я  кончил  блистательно  и  даже  до  того
расходился,  что,  желая дать почувствовать профессорам, что я не Иконин и
что меня смешивать с ним нельзя,  предложил взять еще билет; но профессор,
кивнув  головой,  сказал:  "Хорошо-с",  -  и  отметил  что-то  в  журнале.
Возвратившись к лавкам,  я тотчас же узнал от гимназистов, которые, бог их
знает как, все узнавали, что мне было поставлено пять.

Глава XI. ЭКЗАМЕН МАТЕМАТИКИ
 На  следующих экзаменах,  кроме  Грапа,  которого я  считал недостойным
своего знакомства,  и  Ивина,  который почему-то дичился меня,  я уже имел
много  новых  знакомых.  Некоторые уже  здоровались со  мной.  Иконин даже
обрадовался, увидав меня, и сообщил мне, что он будет переэкзаменовываться
из  истории,  что  профессор истории  зол  на  него  еще  с  прошлогоднего
экзамена,  на котором он будто бы тоже сбил его. Семенов, который поступал
в  один факультет со мной,  в математический,  до конца экзаменов все-таки
дичился всех, сидел молча один, облокотясь на руки и засунув пальцы в свои
седые волосы,  и  экзаменовался отлично.  Он  был  вторым;  первым же  был
гимназист  первой  гимназии.  Это  был  высокий  худощавый брюнет,  весьма
бледный,  с  подвязанной черным галстуком щекой  и  покрытым прыщами лбом.
Руки у него были худые,  красные, с чрезвычайно длинными пальцами, и ногти
обкусаны так, что концы пальцев его казались перевязаны ниточками. Все это
мне  казалось  прекрасным и  таким,  каким  должно  было  быть  у  первого
гимназиста.  Он  говорил со  всеми так же,  как и  все,  даже и  я  с  ним
познакомился,  но все-таки, как мне казалось, в его походке, движениях губ
и черных глазах было заметно что-то необыкновенное, магнетическое.
 На  экзамен математики я  пришел раньше обыкновенного.  Я  знал предмет
порядочно,  но  было два вопроса из  алгебры,  которые я  как-то  утаил от
учителя и  которые мне  были совершенно неизвестны.  Это были,  как теперь
помню:  теории  сочетаний и  бином  Ньютона.  Я  сел  на  заднюю  лавку  и
просматривал два  незнакомые вопроса;  но  непривычка заниматься в  шумной
комнате и  недостаточность времени,  которую я предчувствовал,  мешали мне
вникнуть в то, что я читал.
 - Вот он,  поди сюда,  Нехлюдов,  -  послышался за  мной знакомый голос
Володи.
 Я обернулся и увидал брата и Дмитрия,  которые в расстегнутых сюртуках,
размахивая руками,  проходили  ко  мне  между  лавок.  Сейчас  видны  были
студенты второго курса,  которые в  университете как  дома.  Один  вид  их
расстегнутых сюртуков  выражал  презрение к  нашему  брату  поступающему и
нашему  брату  поступающему внушал зависть и  уважение.  Мне  было  весьма
лестно думать,  что  все  окружающие могли видеть,  что я  знаком с  двумя
студентами второго курса, и я поскорее встал им навстречу.
 Володя  даже  не  мог  удержаться,  чтоб  не  выразить  чувства  своего
превосходства.
 - Эх, ты, горемычный! - сказал он. - Что, не экзаменовался еще?
 - Нет.
 - Что ты читаешь? Разве не приготовил?
 - Да, два вопроса не совсем. Тут не понимаю.
 - Что? Вот это? - сказал Володя и начал мне объяснять бином Ньютона, но
так скоро и неясно,  что,  в моих глазах прочтя недоверие к своему знанию,
он  взглянул на  Дмитрия и,  в  его  глазах,  должно быть,  прочтя то  же,
покраснел, но все-таки продолжал говорить что-то, чего я не понимал.
 - Нет,  постой,  Володя,  дай я  с ним пройду,  коли успеем,  -  сказал
Дмитрий, взглянув на профессорский угол, и подсел ко мне.
 Я  сейчас  заметил,   что  друг  мой  был  в  том  самодовольно-кротком
расположении духа, которое всегда на него находило, когда он бывал доволен
собой, и которое я особенно любил в нем. Так как математику он знал хорошо
и говорил ясно,  он так славно прошел со мной вопрос, что до сих пор я его
помню.  Но едва он кончил. как St. - Jerome громким шепотом проговорил: "A
vous,  Nicolas!"[*] -  и  я вслед за Икониным вышел из-за лавки,  не успев
пройти другого незнакомого вопроса.  Я подошел к столу,  у которого сидело
два  профессора и  стоял  гимназист перед  черной доской.  Гимназист бойко
выводил какую-то  формулу,  со  стуком ломая мел  о  доску,  и  все писал,
несмотря на то,  что профессор уже сказал ему:  "Довольно",  - и велел нам
взять билеты.  "Ну что,  ежели достанется теория сочетаний!" -  подумал я,
доставая  дрожащими пальцами  билет  из  мягкой  кипы  нарезанных бумажек.
Иконин с  тем же смелым жестом,  как и в прошедший экзамен,  раскачнувшись
всем боком,  не выбирая,  взял верхний билет,  взглянул на него и  сердито
нахмурился.
 [* Вам, Николай! (фр.).]
 - Все этакие черти попадаются! - пробормотал он.
 Я посмотрел на свой.
 О ужас! это была теория сочетаний!..
 - А у вас какой? - спросил Иконин.
 Я показал ему.
 - Этот я знаю, - сказал он.
 - Хотите меняться?
 - Нет,  все равно,  я чувствую,  что не в духе, - едва успел прошептать
Иконин, как профессор уж подозвал нас к доске.
 "Ну,  все пропало! - подумал я. - Вместо блестящего экзамена, который я
думал сделать, я навеки покроюсь срамом, хуже Иконина". Но вдруг Иконин, в
глазах профессора,  поворотился ко мне,  вырвал у  меня из рук мой билет и
отдал мне свой. Я взглянул на билет. Это был бином Ньютона.
 Профессор был не старый человек,  с приятным, умным выражением, которое
особенно давала ему чрезвычайно выпуклая нижняя часть лба.
 - Что это, вы билетами меняетесь, господа? - сказал он.
 - Нет,  это он так,  давал мне свой посмотреть,  господин профессор,  -
нашелся Иконин,  и  опять  слово господин профессор было  последнее слово,
которое он произнес на этом месте;  и опять,  проходя назад мимо меня,  он
взглянул на профессоров, на меня, улыбнулся и пожал плечами, с выражением,
говорившим:  "Ничего,  брат!"  (Я  после узнал,  что Иконин уже третий год
являлся на вступительный экзамен.)
 Я  отвечал отлично на вопрос,  который только что прошел,  -  профессор
даже сказал мне, что лучше, чем можно требовать, и поставил - пять.

Глава XII. ЛАТИНСКИЙ ЭКЗАМЕН
 Все  шло  отлично  до  латинского экзамена.  Подвязанный гимназист  был
первым, Семенов - вторым, я - третьим. Я даже начинал гордиться и серьезно
думать, что, несмотря на мою молодость, я совсем не шутка.
 Еще  с  первого  экзамена все  с  трепетом рассказывали про  латинского
профессора,  который был будто бы  какой-то зверь,  наслаждавшийся гибелью
молодых людей,  особенно своекоштных,  и  говоривший будто  бы  только  на
латинском или греческом языке.  St.  -  Jerome,  который был моим учителем
латинского языка,  ободрял меня,  да  и  мне казалось,  что,  переводя без
лексикона Цицерона,  несколько од  Горация и  зная отлично Цумпта,  я  был
приготовлен не хуже других, но вышло иначе. Все утро только и было слышно,
что о погибели тех, которые выходили прежде меня: тому поставил нуль, тому
единицу,  того еще разбранил и  хотел выгнать и  т.  д.,  и т.  д.  Только
Семенов и  первый  гимназист,  как  всегда,  спокойно вышли  и  вернулись,
получив по пять каждый.  Я уже предчувствовал несчастие, когда нас вызвали
вместе с Икониным к маленькому столику, против которого страшный профессор
сидел совершенно один.  Страшный профессор был  маленький,  худой,  желтый
человек, с длинными маслеными волосами и с весьма задумчивой физиономией.
 Он дал Иконину книгу речей Цицерона и заставил переводить его.
 К  великому удивлению моему,  Иконин не  только прочел,  но  и  перевел
несколько строк с  помощью профессора,  который ему подсказывал.  Чувствуя
свое превосходство перед таким слабым соперником, я не мог не улыбнуться и
даже  несколько  презрительно,  когда  дело  дошло  до  анализа  и  Иконин
по-прежнему  погрузился в  очевидно безвыходное молчание.  Я  этой  умной,
слегка  насмешливой  улыбкой  хотел  понравиться  профессору,   но   вышло
наоборот.
 - Вы,  верно,  лучше знаете,  что  улыбаетесь,  -  сказал мне профессор
дурным русским языком, - посмотрим. Ну, скажите вы.
 Впоследствии  я  узнал,   что  латинский  профессор  покровительствовал
Иконину и  что Иконин даже жил у  него.  Я  ответил тотчас же на вопрос из
синтаксиса,  который был предложен Иконину,  но профессор сделал печальное
лицо и отвернулся от меня.
 - Хорошо-с,  придет и ваш черед, увидим, как вы знаете, - сказал он, не
глядя на меня, и стал объяснять Иконину то, об чем его спрашивал.
 - Ступайте,  -  добавил он; и я видел, как он в тетради баллов поставил
Иконину четыре. "Ну, - подумал я, - он совсем не так строг, как говорили".
После ухода Иконина он  верных минут пять,  которые мне показались за пять
часов,  укладывал книги, билеты, сморкался, поправлял кресла, разваливался
на них,  смотрел в залу,  по сторонам и повсюду, но только не на меня. Все
это притворство показалось ему,  однако,  недостаточным, он открыл книгу и
притворился, что читает ее, как будто меня вовсе тут не было. Я подвинулся
ближе и кашлянул.
 - Ах,  да!  еще вы?  Ну, переведите-ка что-нибудь, - сказал он, подавая
мне какую-то  книгу,  -  да нет,  лучше вот эту.  -  Он перелистывал книгу
Горация и  развернул мне ее  на  таком месте,  которое,  как мне казалось,
никто никогда не мог бы перевести.
 - Я этого не готовил, - сказал я.
 - А вы хотите отвечать то, что выучили наизусть, - хорошо! Нет, вот это
переведите.
 Кое-как  я  стал  добираться до  смысла,  но  профессор на  каждый  мой
вопросительный взгляд  качал  головой и,  вздыхая,  отвечал только  "нет".
Наконец  он  закрыл  книгу  так  нервически быстро,  что  захлопнул  между
листьями свой палец;  сердито выдернув его  оттуда,  он  дал  мне билет из
грамматики и,  откинувшись назад на  кресла,  стал  молчать самым зловещим
образом. Я стал было отвечать, но выражение его лица сковывало мне язык, и
все, что бы я ни сказал, мне казалось не то.
 - Не  то,  не  то,  совсем не  то,  -  заговорил он  вдруг своим гадким
выговором,  быстро  переменяя положение,  облокачиваясь об  стол  и  играя
золотым перстнем,  который у  него  слабо  держался на  худом пальце левой
руки. - Так нельзя, господа, готовиться в высшее учебное заведение; вы все
хотите  только  мундир носить с  синим  воротником;  верхов нахватаетесь и
думаете,  что вы можете быть студентами;  нет,  господа, надо основательно
изучать предмет, и т. д., и т. д.
 Во  все время этой речи,  произносимой коверканным языком,  я  с  тупым
вниманием  смотрел  на   его   потупленные  глаза.   Сначала  мучило  меня
разочарование не быть третьим, потом страх вовсе не выдержать экзамена, и,
наконец,   к   этому  присоединилось  чувство  сознания  несправедливости,
оскорбленного самолюбия и незаслуженного унижения; сверх того, презрение к
профессору за то, что он не был, по моим понятиям, из людей comme il faut,
- что я  открыл,  глядя на его короткие,  крепкие и круглые ногти,  -  еще
более разжигало во  мне  и  делало ядовитыми все эти чувства.  Взглянув на
меня и  заметив мои  дрожащие губы и  налитые слезами глаза,  он  перевел,
должно  быть,  мое  волнение  просьбой прибавить мне  балл  и,  как  будто
сжалившись надо мной, сказал (и еще при другом профессоре, который подошел
в это время):
 - Хорошо-с,  я поставлю вам переходный балл (это значило два),  хотя вы
его не заслуживаете, но это только в уважение вашей молодости и в надежде,
что вы в университете уже не будете так легкомысленны.
 Последняя  фраза  его,  сказанная при  постороннем профессоре,  который
смотрел на  меня так,  как будто тоже говорил:  "Да,  вот видите,  молодой
человек!"  -  окончательно смутила меня.  Была одна минута,  когда глаза у
меня  застлало туманом:  страшный профессор с  своим  столом показался мне
сидящим где-то вдали,  и  мне с страшной,  односторонней ясностью пришла в
голову дикая мысль:  "А  что,  ежели?..  что из этого будет?"  Но я  этого
почему-то  не сделал,  а  напротив,  бессознательно,  особенно почтительно
поклонился  обоим  профессорам  и,  слегка  улыбнувшись,  кажется  той  же
улыбкой, какой улыбался Иконин, отошел от стола.
 Несправедливость эта  до  такой  степени сильно  подействовала на  меня
тогда,  что,  ежели бы я  был свободен в  своих поступках,  я  бы не пошел
больше  экзаменоваться.  Я  потерял всякое честолюбие (уже  нельзя было  и
думать о  том,  чтоб  быть третьим),  и  остальные экзамены я  спустил без
всякого старания и  даже  волнения.  В  общем числе у  меня было,  однако,
четыре с  лишком,  но это уже вовсе не интересовало меня;  я  сам с  собою
решил и доказал это себе весьма ясно, что чрезвычайно глупо и даже mauvais
genre[*] стараться быть первым,  а надо так, чтоб только ни слишком дурно,
ни слишком хорошо,  как Володя.  Этого я  намерен был держаться и впредь в
университете,  несмотря на то, что в этом случае я в первый раз расходился
в мнениях с своим другом.
 [* дурной тон (фр.).]
 Я думал уже только о мундире,  трехугольной шляпе, собственных дрожках,
собственной комнате и, главное, о собственной свободе.

Глава XIII. Я БОЛЬШОЙ
 Впрочем, и эти мысли имели свою прелесть.
 Восьмого мая,  вернувшись с последнего экзамена,  закона божия, я нашел
дома знакомого мне подмастерье от Розанова, который еще прежде приносил на
живую  нитку  сметанные мундир и  сюртук из  глянцевитого черного сукна  с
отливом и отбивал мелом лацкана,  а теперь принес совсем готовое платье, с
блестящими золотыми пуговицами, завернутыми бумажками.
 Надев это платье и  найдя его прекрасным,  несмотря на  то,  что St.  -
Jerome уверял,  что спинка сюртука морщила,  я  сошел вниз с самодовольной
улыбкой,  которая совершенно невольно распускалась на моем лице, и пошел к
Володе,  чувствуя и  как  будто  не  замечая взгляды домашних,  которые из
передней и  из  коридора с  жадностью были  устремлены на  меня.  Гаврило,
дворецкий,  догнал меня в  зале,  поздравил с  поступлением,  передал,  по
приказанию  папа,   четыре  беленькие  бумажки  и  сказал,  что,  тоже  по
приказанию папа, с нынешнего дня кучер Кузьма, пролетка и гнедой Красавчик
в  моем полном распоряжении.  Я  так  обрадовался этому почти неожиданному
счастью,  что  никак  не  мог  притвориться равнодушным перед  Гаврилой и,
несколько растерявшись и  задохнувшись,  сказал первое,  что  мне пришло в
голову,  -  кажется,  что "Красавчик отличный рысак".  Взглянув на головы,
которые высовывались из  дверей передней и  коридора,  не  в  силах  более
удерживаться,  рысью побежал через залу в своем новом сюртуке с блестящими
золотыми пуговицами. В то время как я входил к Володе, за мной послышались
голоса Дубкова и Нехлюдова,  которые приехали поздравить меня и предложить
ехать  обедать куда-нибудь и  пить  шампанское в  честь  моего вступления.
Дмитрий сказал мне,  что он, хотя и не любит пить шампанское, нынче поедет
с нами,  чтобы выпить со мною на Ты;  Дубков сказал, что я почему-то похож
вообще  на  полковника;  Володя не  поздравил меня  и  весьма сухо  только
сказал,  что теперь мы послезавтра можем ехать в деревню.  Как будто, хотя
он был и рад моему поступлению,  ему немножко неприятно было, что теперь и
я такой же большой,  как и он.  St.  -  Jerome, который тоже пришел к нам,
сказал очень напыщенно,  что  его обязанность кончена,  что он  не  знает,
хорошо ли,  дурно ли она исполнена,  но что он сделал все,  что мог, и что
завтра он переезжает к своему графу.  В ответ на все,  что мне говорили, я
чувствовал,  как  против  моей  воли  на  лице  моем  расцветала  сладкая,
счастливая,  несколько глупо-самодовольная улыбка,  и замечал,  что улыбка
эта даже сообщалась всем, кто со мной говорил.
 И вот у меня нет гувернера, у меня есть свои дрожки, имя мое напечатано
в  списке студентов,  у  меня  шпага на  портупее,  будочники могут иногда
делать мне честь... я большой, я, кажется, счастлив.
 Обедать мы  решили у  Яра  в  пятом часу;  но  так  как Володя поехал к
Дубкову,  а  Дмитрий тоже по своей привычке исчез куда-то,  сказав,  что у
него есть до обеда одно дело,  то я  мог употребить два часа времени,  как
мне хотелось.  Довольно долго я  ходил по всем комнатам и смотрелся во все
зеркала  то  в  застегнутом  сюртуке,  то  совсем  в  расстегнутом,  то  в
застегнутом на одну верхнюю пуговицу,  и все мне казалось отлично.  Потом,
как  мне  ни  совестно  было  показывать слишком  большую  радость,  я  не
удержался,  пошел в конюшню и каретный сарай, посмотрел Красавчика, Кузьму
и  дрожки,  потом снова вернулся и  стал ходить по комнатам,  поглядывая в
зеркала и  рассчитывая деньги в  кармане и  все так же счастливо улыбаясь.
Однако не прошло и  часу времени,  как я  почувствовал некоторую скуку или
сожаление в  том,  что никто меня не видит в таком блестящем положении,  и
мне захотелось движения и деятельности.  Вследствие этого я велел заложить
дрожки и  решил,  что  мне лучше всего съездить на  Кузнецкий мост сделать
покупки.
 Я  вспомнил,  что  Володя  при  вступлении  в  университет  купил  себе
литографии лошадей  Виктора Адама,  табаку  и  трубки,  и  мне  показалось
необходимым сделать то же самое.
 При  обращенных со  всех  сторон на  меня взглядах и  при  ярком блеске
солнца на  моих пуговицах,  кокарде шляпы и  шпаге я  приехал на Кузнецкий
мост  и  остановился подле  магазина картин  Дациаро.  Оглядываясь на  все
стороны,  я вошел в него.  Я не хотел покупать лошадей В.  Адама, для того
чтобы меня не могли упрекнуть в обезьянстве Володе, но торопясь от стыда в
беспокойстве,   которое  я  доставлял  услужливому  магазинщику,   выбрать
поскорее,  я  взял гуашью сделанную женскую голову,  стоявшую на  окне,  и
заплатил за  нее  двадцать рублей.  Однако,  заплатив в  магазине двадцать
рублей,  мне  все-таки казалось совестно,  что  я  обеспокоил двух красиво
одетых магазинчиков такими пустяками,  и притом казалось,  что они все еще
слишком небрежно на  меня  смотрят.  Желая им  дать почувствовать,  кто  я
такой,  я  обратил  внимание  на  серебряную штучку,  которая  лежала  под
стеклом, и, узнав, что это был рorte-crayon[*], который стоил восемнадцать
рублей,  попросил завернуть его в бумажку и,  заплатив деньги и узнав еще,
что хорошие чубуки и  табак можно найти рядом в табачном магазине,  учтиво
поклонясь обоим магазинщикам,  вышел на  улицу с  картиной под  мышкой.  В
соседнем магазине, на вывеске которого был написан негр, курящий сигару, я
купил,  тоже из  желания не  подражать никому,  не Жукова,  а  султанского
табаку,  стамбулку трубку  и  два  липовых  и  розовых чу