дчувствовал,
что со всем этим я не управлюсь,  и поэтому не мог встать, и действительно
не мог встать.  Валахина,  верно,  удивлялась,  глядя на мое красное,  как
сукно,  лицо и совершенную неподвижность;  но я решил,  что лучше сидеть в
этом глупом положении, чем рисковать как-нибудь нелепо встать и выйти. Так
я и сидел довольно долго,  ожидая,  что какой-нибудь непредвиденный случай
выведет меня из этого положения. Случай этот представился в лице невидного
молодого человека, который, с приемами домашнего, вошел в комнату и учтиво
поклонился  мне.   Валахина  встала,   извиняясь,  сказала,  что  ей  надо
поговорить  с   своим  homme  d'affaires[*],   и   взглянула  на   меня  с
недоумевающим выражением,  говорившим:  "Ежели вы век хотите сидеть,  то я
вас не выгоняю". Кое-как сделав страшное усилие над собою, я встал, но уже
не  был  в  состоянии  поклониться,   и,   выходя,  провожаемый  взглядами
соболезнования матери и дочери, зацепил за стул, который вовсе не стоял на
моей дороге,  - но зацепил потому, что все внимание мое было устремлено на
то, чтобы не зацепить за ковер, который был под ногами. На чистом воздухе,
однако, - подергавшись и помычав так громко, что даже Кузьма несколько раз
спрашивал:  "Что угодно?"  -  чувство это рассеялось,  и  я  стал довольно
спокойно размышлять об моей любви к  Сонечке и  о  ее отношениях к матери,
которые мне  показались странны.  Когда я  потом рассказывал отцу  о  моем
замечании, что Валахина с дочерью не в хороших отношениях, он сказал:
 [* поверенным по делам (фр.).]
 - Да,  она ее мучит,  бедняжку,  своей страшной скупостью, и странно, -
прибавил он с чувством более сильным,  чем то,  которое мог иметь просто к
родственнице.  -  Какая была прелестная,  милая, чудная женщина! Я не могу
понять,  отчего она так переменилась. Ты не видел там, у ней, ее секретаря
какого-то?  И что за манера русской барыне иметь секретаря?  -  сказал он,
сердито отходя от меня.
 - Видел, - отвечал я.
 - Что, он хорош собой по крайней мере?
 - Нет, совсем нехорош.
 - Непонятно, - сказал папа и сердито подергал плечом и покашлял. "Вот я
и влюблен", - думал я, катясь далее в своих дрожках.

Глава XIX. КОРНАКОВЫ
 Второй визит по дороге был к Корнаковым.  Они жили в бельэтаже большого
дома  на  Арбате.  Лестница была  чрезвычайно парадна  и  опрятна,  но  не
роскошна.  Везде лежали полосушки, прикрепленные чисто-начисто вычищенными
медными прутами,  но  ни  цветов,  ни зеркал не было.  Зала,  через светло
налощенный пол которой я прошел в гостиную,  была также строго,  холодно и
опрятно убрана,  все блестело и казалось прочным,  хотя и не совсем новым,
но  ни  картин,  ни  гардин,  никаких  украшений нигде  не  было  заметно.
Несколько княжон были в гостиной.  Они сидели так аккуратно и праздно, что
сейчас было заметно: они не так сидят, когда у них не бывает гостя.
 - Maman сейчас выйдет,  -  сказала мне старшая из  них,  подсев ко  мне
ближе. С четверть часа эта княжна занимала меня разговором весьма свободно
и так ловко,  что разговор ни на секунду не умолкал. Но уж слишком заметно
было,  что  она  занимает меня,  и  поэтому она  мне не  понравилась.  Она
рассказала мне между прочим,  что их брат Степан, которого они звали Этьен
и  которого  года  два  тому  назад  отдали  в  Юнкерскую школу,  был  уже
произведен в офицеры.  Когда она говорила о брате и особенно о том, что он
против воли  maman пошел в  гусары,  она  сделала испуганное лицо,  и  все
младшие княжны,  сидевшие молча,  сделали тоже испуганные лица;  когда она
говорила о  кончине бабушки,  она  сделала печальное лицо,  и  все младшие
княжны сделали то  же;  когда она  вспомнила о  том,  как я  ударил St.  -
Jerome'а и  меня вывели,  она  засмеялась и  показала дурные зубы,  и  все
княжны засмеялись и показали дурные зубы.
 Вошла княгиня;  та  же маленькая,  сухая женщина с  бегающими глазами и
привычкой оглядываться на других,  в то время как она говорила с вами. Она
взяла меня за руку и подняла свою руку к моим губам, чтобы я поцеловал ее,
чего бы я иначе, не полагая этого необходимым, никак не сделал.
 - Как  я  рада  вас  видеть,  -  заговорила она  с  своей  обыкновенной
речивостью,  оглядываясь на дочерей.  - Ах, как он похож на свою maman. Не
правда ли, Lise?
 Lise сказала,  что правда,  хотя я знаю наверно,  что во мне не было ни
малейшего сходства с матушкой.
 - Так вот как вы, уж и большой стали! И мой Этьен, вы его помните, ведь
он ваш троюродный...  нет,  не троюродный,  а как это, Lise? моя мать была
Варвара  Дмитриевна,  дочь  Дмитрия  Николаича,  а  ваша  бабушка  Наталья
Николаевна.
 - Так четвероюродный, maman, - сказала старшая княжна.
 - Ах,  ты  все путаешь,  -  сердито кликнула на нее мать,  -  совсем не
троюродный,  а issus de germains[*], - вот как вы с моим Этьеночкой. Он уж
офицер,  знаете?  Только нехорошо,  что уж слишком на воле. Вас, молодежь,
надо еще держать в руках,  и вот как!.. Вы на меня не сердитесь, на старую
тетку,  что я вам правду говорю; я Этьена держала строго и нахожу, что так
надо.
 [* четвероюродный брат (фр.).]
 - Да,  вот как мы родня, - продолжала она, - князь Иван Иваныч мне дядя
родной и  вашей матери был дядя.  Стало быть,  двоюродное мы были с  вашей
maman, нет, троюродные, да, так. Ну, а скажите: вы были, мой друг, у князя
Ивана?
 Я сказал, что еще нет, но буду нынче.
 - Ах,  как это можно!  -  воскликнула она,  - это вам первый визит надо
было сделать.  Ведь вы  знаете,  что князь Иван вам все равно что отец.  У
него детей нет,  стало быть его наследники только вы да мои дети. Вам надо
его уважать и по летам,  и по положению в свете,  и по всему.  Я знаю, вы,
молодежь нынешнего века,  уж не считаете родство и не любите стариков;  но
вы меня послушайте,  старую тетку,  потому что я  вас люблю,  и вашу maman
любила,  и бабушку тоже очень,  очень любила и уважала. Нет, вы поезжайте,
непременно, непременно поезжайте.
 Я сказал,  что непременно поеду,  и так как уж визит,  по моему мнению,
продолжался достаточно долго,  я  встал и  хотел уехать,  но  она удержала
меня.
 - Нет,  постойте минутку. Где ваш отец, Lise? позовите его сюда; он так
рад будет вас видеть, - продолжала она, обращаясь ко мне.
 Через минуты две  действительно вошел князь Михайло.  Это был невысокий
плотный господин,  весьма неряшливо одетый,  невыбритый и с каким-то таким
равнодушным выражением в  лице,  что  оно  походило  даже  на  глупое.  Он
нисколько не  был рад меня видеть,  по  крайней мере не выразил этого.  Но
княгиня, которой он, по-моему, очень боялся, сказала ему:
 - Не  правда ли,  как Вольдемар (она забила,  верно,  мое имя) похож на
свою  maman?  -  и  сделала такой жест глазами,  что  князь,  должно быть,
догадавшись,  чего она хотела, подошел ко мне и с самым бесстрастным, даже
недовольным выражением лица протянул мне свою небритую щеку,  в  которую я
должен был поцеловать его.
 - А ты еще не одет,  а тебе надо ехать,  - тотчас же после этого начала
говорить ему княгиня сердитым тоном,  который,  видимо,  был ей привычен в
отношении е  домашними,  -  опять чтоб  на  тебя  сердились,  опять хочешь
восстановить против себя.
 - Сейчас,   сейчас,   матушка,  -  сказал  князь  Михайло  и  вышел.  Я
раскланялся и вышел тоже.
 Я  в первый раз слышал,  что мы были наследники князя Ивана Иваныча,  и
это известие неприятно заразило меня.

Глава XX. ИВИНЫ
 Мне  еще  тяжелей стало  думать  о  предстоящем необходимом визите.  Но
прежде,  чем к  князю,  по дороге надо было заехать к Ивиным.  Они жили на
Тверской,  в  огромном красивом доме.  Не  без боязни вошел я  на парадное
крыльцо, у которого стоял швейцар с булавой.
 Я спросил его - дома ли?
 - Кого вам надо? Генеральский сын дома, - сказал мне швейцар.
 - А сам генерал? - спросил я храбро.
 - Надо доложить.  Как прикажете? - сказал швейцар и позвонил. Лакейские
ноги в штиблетах показались на лестнице.  Я так оробел,  сам не знаю чего,
что сказал лакею,  чтоб он не докладывал генералу, а что я пройду прежде к
генеральскому сыну.  Когда  я  шел  вверх по  этой  большой лестнице,  мне
показалось,  что я  сделался ужасно маленький (и  не  в  переносном,  а  в
настоящем значении этого слова).  То же чувство я  испытал и тогда,  когда
мои дрожки подъехали к большому крыльцу:  мне показалось,  что и дрожки, и
лошадь,  и  кучер сделались маленькие.  Генеральский сын лежал на диване с
открытой перед ним книгой и спал,  когда я вошел к нему.  Его гувернер, г.
Фрост,  который все  еще  оставался у  них  в  доме,  вслед за  мной своей
молодецкой походкой вошел в  комнату и разбудил своего воспитанника.  Ивин
не изъявил особенной радости при виде меня, и я заметил, что, разговаривая
со мной,  он смотрел мне в брови.  Хотя он был очень учтив,  мне казалось,
что он занимает меня так же,  как и  княжна,  и что особенного влеченья ко
мне он не чувствовал,  а надобности в моем знакомстве ему не было, так как
у  него,  верно,  был свой,  другой круг знакомства.  Все это я  сообразил
преимущественно потому,  что он  смотрел мне в  брови.  Одним словом,  его
отношения со  мной были,  как мне ни  неприятно признаться в  этом,  почти
такие же, как мои с Иленькой. Я начинал приходить в раздраженное состояние
духа,  каждый взгляд Ивина ловил на лету и,  когда он встречался с глазами
Фроста, переводил его вопросом: "И зачем он приехал к нам?"
 Поговорив немного со мной,  Ивин сказал,  что его отец и мать дома, так
не хочу ли я сойти к ним вместе.
 - Сейчас я оденусь, - прибавил он, выходя в другую комнату, несмотря на
то,  что  и  в  своей комнате был хорошо одет -  в  новом сюртуке и  белом
жилете.  Через несколько минут он вышел ко мне в  мундире,  застегнутом на
все пуговицы,  и мы вместе пошли вниз.  Парадные комнаты, через которые мы
прошли,  были  чрезвычайно велики,  высоки  и,  кажется,  роскошно убраны,
что-то было там мраморное,  и золотое,  и обвернутое кисеей, и зеркальное.
Ирина в  одно время с  нами из  другой двери вошла в  маленькую комнату за
гостиной. Она очень дружески-родственно приняла меня, усадила подле себя и
с участием расспрашивала меня о всем нашем семействе.
 Ивина,  которую я  прежде раза два видал мельком,  а  теперь рассмотрел
внимательно,  очень понравилась мне.  Она была велика ростом,  худа, очень
бела  и  казалась  постоянно грустной и  изнуренной.  Улыбка  у  нее  была
печальная,  но чрезвычайно добрая; глаза были большие, усталые и несколько
косые,  что давало ей еще более печальное и привлекательное выражение. Она
сидела не сгорбившись,  а  как-то опустившись всем телом,  все движенья ее
были падающие.  Она говорила вяло,  но звук голоса ее и  выговор с неясным
произношением р и л были очень приятны.  Она не занимала меня. Ей, видимо,
доставляли грустный интерес мои ответы об  родных,  как будто она,  слушая
меня,  с  грустью вспоминала лучшие времена.  Сын  ее  вышел куда-то,  она
минуты две молча смотрела на меня и  вдруг заплакала.  Я сидел перед ней и
никак не  мог придумать,  что бы  мне сказать или сделать.  Она продолжала
плакать, не глядя на меня. Сначала мне было жалко ее, потом я подумал: "Не
надо ли утешать ее,  и  как это надо сделать?"  -  и,  наконец,  мне стало
досадно за то, что она ставила меня в такое неловкое положение. "Неужели я
имею такой жалкий вид?  -  думал я, - или уж не нарочно ли она это делает,
чтоб узнать, как я поступлю в этом случае?"
 "Уйти же теперь неловко,  -  как будто я бегу от ее слез",  - продолжал
думать  я.   Я  повернулся  на  стуле,  чтоб  хоть  напомнить  ей  о  моем
присутствии.
 - Ах,  какая я  глупая!  -  сказала она,  взглянув на  меня и  стараясь
улыбнуться, - бывают такие дни, что плачешь без всякой причины.
 Она  стала  искать платок подле себя  на  диване и  вдруг заплакала еще
сильнее.
 - Ах,  боже мой!  как это смешно,  что я  все плачу.  Я так любила вашу
мать, мы так дружны... были... и...
 Она нашла платок,  закрылась им и продолжала плакать. Опять повторилось
мое неловкое положение и продолжалось довольно долго. Мне было и досадно и
еще больше жалко ее.  Слезы ее казались искренни,  и мне все думалось, что
она не столько плакала об моей матери, сколько о том, что ей самой было не
хорошо теперь,  и когда-то, в те времена, было гораздо лучше. Не знаю, чем
бы это кончилось,  ежели бы не вошел молодой Ивин и не сказал,  что старик
Ивин ее спрашивает.  Она встала и хотела уже идти,  когда сам Ивин вошел в
комнату.  Это  был маленький,  крепкий,  седой господин с  густыми черными
бровями,  с  совершенно седой,  коротко обстриженной головой и чрезвычайно
строгим и твердым выражением рта.
 Я  встал и  поклонился ему,  но  Ивин,  у  которого было три  звезды на
беленом фраке, не только не ответил на мой поклон, но почти не взглянул на
меня,  так что я  вдруг почувствовал,  что я  не  человек,  а  какая-то не
стоящая внимания вещь -  кресло или окошко,  или ежели человек,  то такой,
который нисколько не отличается от кресла или окошка.
 - А  вы  все  не  записали  графине,   моя  милая,  -  сказал  он  жене
по-французски, с бесстрастным, но твердым выражением лица.
 - Прощайте,  monsieur Irteneff, - сказала мне Ивина, вдруг как-то гордо
кивнув головой и так же,  как сын, посмотрев мне в брови. Я поклонился еще
раз и  ей и ее мужу,  и опять на старого Ивина мой поклон подействовал так
же,  как ежели бы открыли или закрыли окошко.  Студент Ивин проводил меня,
однако,  до двери и  дорогой рассказал,  что он переходит в  Петербургский
университет, потому что отец его получил там место (он назвал мне какое-то
очень важное место).
 "Ну,  уж как папа хочет, - пробормотал я сам себе, садясь в дрожки, - а
моя нога больше не  будет здесь никогда;  эта нюня плачет,  на меня глядя,
точно я несчастный какой-нибудь,  а Ивин,  свинья,  не кланяется; я же ему
задам..."  Чем это я  хотел задать ему,  я решительно не знаю,  но так это
пришлось к слову.
 После часто мне надо было выдерживать увещания - отца, который говорил,
что необходимо кюльтивировать это знакомство и  что я  не  могу требовать,
чтоб человек в таком положении,  как Ивин, занимался мальчишкой, как я; но
я выдержал характер довольно долго.

Глава XXI. КНЯЗЬ ИВАН ИВАНОВИЧ
 - Ну,  теперь последний визит на Никитскую,  -  сказал я  Кузьме,  и мы
покатили к дому князя Ивана Иваныча.
 Пройдя  через  несколько визитных испытаний,  я  обыкновенно приобретал
самоуверенность и  теперь  подъезжал было  к  князю  с  довольно спокойным
духом,   как  вдруг  мне  вспомнились  слова  княгини  Корнаковой,  что  я
наследник;  кроме того,  я  увидел у  крыльца два  экипажа и  почувствовал
прежнюю робость.
 Мне казалось, что и старый швейцар, который отворил мне дверь, и лакей,
который снял с меня шинель,  и три дамы и два господина, которых я нашел в
гостиной,  и  в  особенности сам  князь Иван  Иваныч,  который в  штатском
сюртуке сидел на диване,  -  мне казалось, что все смотрели на меня как на
наследника,  и вследствие этого недоброжелательно. Князь был со мной очень
ласков,  поцеловал меня,  то есть приложил на секунду к  моей щеке мягкие,
сухие и  холодные губы,  расспрашивал о  моих занятиях,  планах,  шутил со
мной,  спрашивал,  пишу ли я все стихи,  как те, которые написал в именины
бабушки, и сказал, чтобы я приходил нынче к нему обедать. Но чем больше он
был  ласков,  тем  больше мне  все казалось,  что он  хочет обласкать меня
только с тем,  чтобы не дать заметить,  как ему неприятна мысль, что я его
наследник.  Он имел привычку,  происходившую от фальшивых зубов, которых у
него был полон рот,  - сказав что-нибудь, поднимать верхнюю губу к носу и,
производя легкий звук сопения, как будто втягивать эту губу себе в ноздри,
и  когда он это делал теперь,  мне все казалось,  что он про себя говорил:
"Мальчишка, мальчишка, и без тебя знаю: наследник, наследник", и т. д.
 Когда мы  были  детьми,  мы  называли князя Ивана Иваныча дедушкой,  но
теперь,  в  качестве наследника,  у  меня язык не  ворочался сказать ему -
"дедушка",  а сказать -  "ваше сиятельство", - как говорил один из господ,
бывших тут,  мне казалось унизительным,  так что во  все время разговора я
старался никак не называть его. Но более всего меня смущала старая княжна,
бывшая тоже наследницей князя и жившая в его доме.  Во все время обеда, за
которым я сидел рядом с княжной,  я предполагал,  что княжна не говорит со
мной потому, что ненавидит меня за то, что я такой же наследник князя, как
и она,  и что князь не обращает внимания на нашу сторону стола потому, что
мы - я и княжна - наследники, ему одинаково противны.
 - Да, ты не поверишь, как мне было неприятно, - говорил я в тот же день
вечером Дмитрию,  желая похвастаться перед ним чувством отвращения к мысли
о том,  что я наследник (мне казалось,  что это чувство очень хорошее),  -
как мне неприятно было нынче целых два часа пробыть у князя. Он прекрасный
человек и  был очень ласков ко  мне,  -  говорил я,  желая,  между прочим,
внушить своему другу,  что все это я  говорю не  вследствие того,  чтобы я
чувствовал себя униженным перед князем,  -  но,  -  продолжал я, - мысль о
том,  что на меня могут смотреть,  как на княжну,  которая живет у  него в
доме и подличает перед ним, - ужасная мысль. Он чудесный старик и со всеми
чрезвычайно добр и деликатен,  а больно смотреть, как он мальтретирует эту
княжну.  Эти отвратительные деньги портят все отношения!  Знаешь, я думаю,
гораздо бы лучше прямо объясниться с князем,  -  говорил я, - сказать ему,
что я  его уважаю как человека,  но о наследстве его не думаю и прошу его,
чтобы он мне ничего не оставлял,  и что только в этом случае я буду ездить
к нему.
 Дмитрий не расхохотался, когда я сказал ему это; напротив, он задумался
и, помолчав несколько минут, сказал мне:
 - Знаешь что? Ты не прав. Или тебе не должно вовсе предполагать, чтоб о
тебе могли думать так же,  как об этой вашей княжне какой-то, или ежели уж
ты предполагаешь это,  то предполагай дальше, то есть что ты знаешь, что о
тебе могут думать,  но  что  мысли эти  так  далеки от  тебя,  что  ты  их
презираешь и на основании их ничего не будешь делать.  Ты предполагай, что
они предполагают, что ты предполагаешь это... но, одним словом, - прибавил
он, чувствуя, что путается в своем рассуждении, - гораздо лучше вовсе и не
предполагать этого.
 Мой  друг был  совершенно прав;  только гораздо,  гораздо позднее я  из
опыта  жизни убедился в  том,  как  вредно думать и  еще  вреднее говорить
многое,  кажущееся очень благородным, но что должно навсегда быгь спрятано
от всех в сердце каждого человека,  - и в том, что благородные слова редко
сходятся с благородными делами.  Я убежден в том,  что уже по одному тому,
что хорошее намерение высказано, - трудно, даже большей частью невозможно,
исполнить  это  хорошее  намерение.   Но   как  удержать  от  высказывания
благородно-самодовольные порывы юности?  Только гораздо позже  вспоминаешь
их  и  жалеешь о  них,  как о  цветке,  который -  не  удержался -  сорвал
нераспустившимся и потом увидел на земле завялым и затоптанным.
 Я,  который сейчас только говорил Дмитрию,  своему другу,  о  том,  как
деньги портят отношения,  на  другой день  утром,  перед  нашим отъездом в
деревню,  когда  оказалось,  что  я  промотал все  свои  деньги на  разные
картинки и  стамбулки,  взял  у  него двадцать пять рублей ассигнациями на
дорогу,  которые он  предложил мне,  и  потом  очень  долго  оставался ему
должен.

Глава XXII. ЗАДУШЕВНЫЙ РАЗГОВОР С МОИМ ДРУГОМ
 Теперешний разговор наш  происходил в  фаэтоне  на  дороге  в  Кунцево.
Дмитрий отсоветовал мне ехать утром с визитом к своей матери,  а заехал за
мной после обеда, чтоб увезти на весь вечер, и даже ночевать, на дачу, где
жило его семейство.  Только когда мы  выехали из  города и  грязно-пестрые
улицы и  несносный оглушительный шум  мостовой заменились просторным видом
полей и  мягким похряскиванием колес по пыльной дороге и  весенний пахучий
воздух и  простор