или  меньшей  силе  души,  сосредоточивается на  одном,  на  некоторых или
изливается на многих,  про любовь к матери,  к отцу,  к брату,  к детям, к
товарищу, к подруге, к соотечественнику, про любовь к человеку.
 Любовь  красивая заключается в  любви  красоты  самого  чувства  и  его
выражения.  Для людей, которые так любят, - любимый предмет любезен только
настолько,  насколько  он  возбуждает то  приятное  чувство,  сознанием  и
выражением  которого  они  наслаждаются.   Люди,  которые  любят  красивой
любовью,  очень мало заботятся о  взаимности,  как  о  обстоятельстве,  не
имеющем  никакого влияния  на  красоту  и  приятность чувства.  Они  часто
переменяют предметы своей любви,  так как их главная цель состоит только в
том,  чтоб  приятное чувство любви было  постоянно возбуждаемо.  Для  того
чтобы  поддержать в  себе  это  приятное чувство,  они  постоянно в  самых
изящных выражениях говорят о  своей любви как самому предмету,  так и всем
тем,  кому даже и нет до этой любви никакого дела.  В нашем отечестве люди
известного класса,  любящие красиво,  не только всем рассказывают про свою
любовь, но рассказывают про нее непременно по-французски. Смешно и странно
сказать,  но  я  уверен,  что  было очень много и  теперь есть много людей
известного общества,  в  особенности женщин,  которых  любовь  к  друзьям,
мужьям, детям сейчас бы уничтожилась, ежели бы им только запретили про нее
говорить по-французски.
 Второго рода  любовь -  любовь самоотверженная,  заключается в  любви к
процессу жертвования собой  для  любимого предмета,  не  обращая  никакого
внимания на  то,  хуже  или  лучше от  этих жертв любимому предмету.  "Нет
никакой неприятности,  которую бы  я  не решился сделать самому себе,  для
того  чтобы доказать всему свету и  ему  или  ей  свою  преданность".  Вот
формула этого рода любви.  Люди,  любящие так, никогда не верят взаимности
(потому  что  еще  достойнее  жертвовать  собою  для  того,  кто  меня  не
понимает),  всегда бывают болезненны,  что тоже увеличивает заслугу жертв;
большей частью постоянны,  потому что им  тяжело бы  было потерять заслугу
тех  жертв,  которые они сделали любимому предмету;  всегда готовы умереть
для того,  чтоб доказать ему или ей всю свою преданность,  но пренебрегают
мелкими ежедневными доказательствами любви,  в  которых не нужно особенных
порывов самоотвержения.  Им все равно,  хорошо ли вы ели, хорошо ли спали,
весело ли вам,  здоровы ли вы, и они ничего не сделают, чтоб доставить вам
эти удобства,  ежели они в их власти; но стать под пулю, броситься в воду,
в  огонь,  зачахнуть от  любви -  на  это они всегда готовы,  ежели только
встретится случай.  Кроме того,  люди,  склонные к  любви самоотверженной,
бывают всегда горды своею любовью,  взыскательны,  ревнивы, недоверчивы и,
странно сказать, желают своим предметам опасностей, чтоб избавлять от них,
несчастий, чтоб утешать, и даже пороков, чтоб исправлять от них.
 Вы  одни  живете  в  деревне  с  своей  женой,   которая  любит  вас  с
самоотвержением.  Вы здоровы,  спокойны,  у  вас есть занятия,  которые вы
любите;  любящая жена ваша так слаба,  что не может заниматься ни домашним
хозяйством,  которое передано на  руки слуг,  ни детьми,  которые на руках
нянек,  ни даже какие-нибудь делом,  которое бы она любила, потому что она
ничего не любит,  кроме вас. Она видимо больна, но, не желая вас огорчить,
не  хочет говорить вам этого;  она видимо скучает,  но  для вас она готова
скучать всю  свою жизнь;  ее  видимо убивает то,  что  вы  так  пристально
занимаетесь своим делом (какое бы оно ни было:  охота,  книги,  хозяйство,
служба);  она видит что эти занятия погубят вас,  - но она молчит и терпит
Но  вот вы сделались больны,  -  любящая жена ваша забывает свою болезнь и
неотлучно, несмотря на ваши просьбы не мучить себя напрасно, сидит у вашей
постели.  и  вы всякую секунду чувствуете на себе ее соболезнующий взгляд,
говорящий:  "Что же, я говорила, но мне все равно, и я все-таки не оставлю
тебя". Утром вам немного получше, вы выходите в другую комнату. Комната не
протоплена,  не  убрана;  суп,  который один вам  можно есть,  не  заказан
повару,  за  лекарством не  послано;  но,  изнуренная от  ночного  бдения,
любящая жена ваша все с таким же выражением соболезнования смотрит на вас,
ходит  на  цыпочках  и   шепотом  отдает  слугам  непривычные  и   неясные
приказания. Вы хотите читать - любящая жена с вздохом говорит вам, что она
знает,  что вы  ее  не  послушаетесь,  будете сердиться на нее,  но она уж
привыкла к этому,  -  вам лучше не читать; вы хотите пройтись по комнате -
вам  этого  тоже  лучше  не  делать;  вы  хотите  поговорить с  приехавшим
приятелем -  вам  лучше не  говорить.  Ночью у  вас снова жар,  вы  хотите
забыться,  но  любящая  жена  ваша,  худая,  бледная,  изредка вздыхая,  в
полусвете ночника  сидит  против  вас  на  кресле  и  малейшим  движением,
малейшим звуков возбуждает в  вас чувства досады и нетерпения.  У вас есть
слуга,  с  которым вы  живете уж  двадцать лет,  к  которому вы  привыкли,
который с  удовольствием и отлично служит вам,  потому что днем выспался и
получает за  свою службу жалованье,  но  она не позволяет ему служить вам.
Она все делает сама своими слабыми,  непривычными пальцами, за которыми вы
не  можете не следить с  сдержанной злобой,  когда эти белые пальцы тщетно
стараются  откупорить  склянку,  тушат  свечку,  проливают  лекарство  или
брюзгливо дотрагиваются до вас.  Ежели вы нетерпеливый,  горячий человек и
попросите ее уйти, вы услышите своим раздраженным, болезненным слухом, как
она  за  дверью будет  покорно вздыхать и  плакать и  шептать какой-нибудь
вздор вашему человеку.  Наконец,  ежели вы  не умерли,  любящая жена ваша,
которая  не   спала  двадцать  ночей  во  время  вашей  болезни  (что  она
беспрестанно  вам  повторяет),   делается  больна,   чахнет,   страдает  и
становится еще меньше способна к  какому-нибудь занятию и,  в то время как
вы находитесь в нормальном состоянии,  выражает свою любовь самоотвержения
только кроткой скукой, которая невольно сообщается вам и всем окружающим.
 Третий род -  любовь деятельная, заключается в стремлении удовлетворять
все  нужды,  все желания,  прихоти,  даже пороки любимого существа.  Люди,
которые любят так,  любят всегда на  всю жизнь,  потому что чем больше они
любят,  тем больше узнают любимый предмет и  тем легче им любить,  то есть
удовлетворять его  желания.  Любовь их  редко выражается словами,  и  если
выражается,  то не только не самодовольно,  красиво, но стыдливо, неловко,
потому что они всегда боятся,  что любят недостаточно. Люди эти любят даже
пороки  любимого существа,  потому  что  пороки эти  дают  им  возможность
удовлетворять  еще  новые  желания.   Они  ищут  взаимности,  охотно  даже
обманывая себя,  верят в нее и счастливы,  если имеют ее; но любят все так
же  даже и  в  противном случае и  не  только желают счастия для  любимого
предмета,  но всеми теми моральными и  материальными,  большими и  мелкими
средствами,  которые находятся в их власти,  постоянно стараются доставить
его.
 И  вот  эта-то  деятельная любовь к  своему племянника,  племяннице,  к
сестре,  к Любовь Сергеевне,  ко мне даже,  за то, что меня любил Дмитрий,
светилась в глазах, в каждом слове и движении Софьи Ивановны.
 Только гораздо после я  оценил вполне Софью Ивановну,  но  и  тогда мне
пришел  в  голову  вопрос:  почему  Дмитрий,  старавшийся понимать  любовь
совершенно иначе,  чем  обыкновенно молодые люди,  и  имевший всегда перед
глазами милую,  любящую Софью Ивановну,  вдруг страстно полюбил непонятную
Любовь Сергеевну и  только допускал,  что  в  его  тетке есть тоже хорошие
качества.  Видно,  справедливо изречение: "Нет пророка в отечестве своем".
Одно из  двух:  или  действительно в  каждом человеке больше дурного,  чем
хорошего, или человек больше восприимчив к дурному, чем к хорошему. Любовь
Сергеевну он  знал недавно,  а  любовь тетки он испытывал с  тех пор,  как
родился.

Глава XXV. Я ОЗНАКАМЛИВАЮСЬ
 Когда я  вернулся на  галерею,  там  вовсе не  говорили обо мне,  как я
предполагал;  но Варенька не читала,  а,  отложив в сторону книгу, с жаром
спорила с  Дмитрием,  который,  расхаживая взад и  вперед,  поправлял шеей
галстук и  зажмуривался.  Предмет споров был  будто  бы  Иван  Яковлевич и
суеверие;  но спор был слишком горяч для того, чтобы подразумеваемый смысл
его  не  был  другой,  более  близкий всему  семейству.  Княгиня и  Любовь
Сергеевна сидели молча,  вслушиваясь в  каждое слово,  видимо желая иногда
принять участие в  споре,  но удерживаясь и предоставляя говорить за себя,
одна -  Вареньке,  другая -  Дмитрию. Когда я вошел, Варенька взглянула на
меня с выражением такого равнодушия,  что видно было,  спор сильно занимал
ее,  и  ей  было все равно,  буду ли  я,  или не буду слышать то,  что она
говорила. Такое же выражение имел взгляд княгини, которая, видимо. была на
стороне Вареньки.  Но Дмитрий еще горячее стал спорить при мне,  а  Любовь
Сергеевна как будто очень испугалась моего прихода и сказала, не обращаясь
ни к кому в особенности:
 - Правду  говорят старые  люди  -  si  jeunesse savait,  si  vieillesse
рouvait[*].
 [* если бы молодость знала, если бы старость могла (фр.).]
 Но  это изречение не прекратило спора,  а  только навело меня на мысль,
что сторона Любовь Сергеевны и моего друга была неправая сторона. Хотя мне
было  несколько совестно  присутствовать при  маленьком семейном  раздоре,
однако  и   было  приятно  видеть  настоящие  отношения  этого  семейства,
выказывавшиеся вследствие спора,  и  чувствовать,  что  мое присутствие не
мешало им выказываться.
 Как  часто бывает,  что  вы  года видите семейство под  одной и  той же
ложной завесой приличия,  и истинные отношения его членов остаются для вас
тайной  (я  даже  замечал,  что  чем  непроницаемее и  потому красивее эта
завеса, тем грубее бывают истинные, скрытые от вас отношения)! Но случится
раз,   совершенно   неожиданно   поднимется  в   кругу   этого   семейства
какой-нибудь,  иногда кажущийся незначащим,  вопрос о  какой-нибудь блонде
или визите на  мужниных лошадях,  -  и,  без всякой видимой причины,  спор
становится ожесточеннее и  ожесточеннее,  под завесой уже становится тесно
для разбирательства дела,  и  вдруг,  к ужасу самих спорящих и к удивлению
присутствующих,  все истинные,  грубые отношения вылезают наружу,  завеса,
уже  ничего  не  прикрывая,  праздно болтается между  воюющими сторонами и
только напоминает вам о том,  как долго вы были ею обмануты.  Часто не так
больно со  всего  размаху удариться головой о  притолоку,  как  чуть-чуть,
легонько  дотронуться  до  наболевшего,   натруженного  места.   И   такое
натруженное,  больное место бывает почти в  каждом семействе.  В семействе
Нехлюдовых такое натруженное место была  странная любовь Дмитрия к  Любовь
Сергеевне,  возбуждавшая в  сестре и  матери если не  чувство зависти,  то
оскорбленное родственное чувство.  Поэтому-то и спор об Иване Яковлевиче и
суеверии имел для всех них такое серьезное значение.
 - Ты всегда стараешься видеть в  том,  над чем другие смеются и что все
презирают,   -   говорила  Варенька  своим  звучным  голосом  и  отчетливо
выговаривая каждую букву,  -  ты  именно во  всем этом стараешься находить
что-нибудь необыкновенно хорошее.
 - Во-первых,  только  самый  легкомысленный человек  может  говорить  о
презрении к такому замечательному человеку,  как Иван Яковлевич, - отвечал
Дмитрий,  судорожно подергивая головою в противную сторону от сестры,  - а
во-вторых,  напротив,  ты стараешься нарочно не видать хорошего, которое у
тебя стоит перед глазами.
 Вернувшись к нам,  Софья Ивановна несколько раз испуганно посмотрела то
на племянника,  то на племянницу,  то на меня и раза два, как будто сказав
что-то мысленно, открыв рот, тяжело вздохнула.
 - Варя,  пожалуйста,  читай поскорее, - сказала она, подавая ей книгу и
ласково потрепав ее по руке,  -  я  непременно хочу знать,  нашел ли он ее
опять.  (Кажется,  что в  романе и  речи не было о  том,  чтобы кто-нибудь
находил кого-нибудь.) А ты,  Митя, лучше бы завязал щеку, мой дружок, а то
свежо и опять у тебя разболятся зубы,  -  сказала она племяннику, несмотря
на недовольный взгляд,  который он бросил на нее,  должно быть за то,  что
она прервала логическую нить его доводов. Чтение продолжалось.
 Эта маленькая ссора нисколько не  расстроила того семейного спокойствия
и разумного согласия, которым дышал этот женскии кружок.
 Этот кружок,  которому направление и характер,  видимо,  давала княгиня
Марья Ивановна,  имел для меня совершенно новый и привлекательный характер
какой-то логичности и  вместе с  тем простоты и  изящества.  Этот характер
выражался для меня и в красоте,  чистоте и прочности вещей - колокольчика,
переплета книги,  кресла, стола, - и в прямой, поддержанной корсетом, позе
княгини,  и в выставленных напоказ буклях седых волос; и в манере называть
меня при первом свидании просто Nicolas и он, в их занятиях, в чтении, и в
шитье платья, и в необыкновенной белизне дамских рук. (У них у всех была в
руке общая семейная черта,  состоящая в  том,  что мякоть ладони с внешней
стороны  была   алого   цвета   и   отделялась  резкой  прямой  чертой  от
необыкновенной белизны верхней части руки.)  Но  более всего этот характер
выражался  в   их  манере,   всех  трех,   отлично  говорить  по-русски  и
по-французски,   отчетливо  выговаривая  каждую  букву,   с  педантической
точностью доканчивая каждое слово и предложение.  Все это,  и особенно то,
что в  этом обществе со мной обращались просто и серьезно,  как с большим,
говорили мне свои,  слушали мои мнения,  -  к этому я так мало привык, что
несмотря на блестящие пуговицы и голубые обшлага,  я все боялся, что вдруг
мне  скажут:  "Неужели вы  думаете,  что  с  вами  серьезно разговаривают?
ступайте-ка  учиться",  -  все  это делало то,  что в  этом обществе я  не
чувствовал ни малейшей застенчивости.  Я вставал, пересаживался с места на
место и смело говорил со всеми,  исключая Вареньки, с которой мне казалось
еще неприлично, почему-то запрещено было говорить для первого разу.
 Во время чтения, слушая ее приятный, звучный голос, я, поглядывая то на
нее,  то  на песчаную дорожку цветника,  на которой образовывались круглые
темнеющие пятна дождя,  и  на липы,  по листьям которых продолжали шлепать
редкие капли дождя из бледного, просвечивающего синевой края тучи, которым
захватило нас,  то снова на нее, то на последние багряные лучи заходившего
солнца,  освежающего мокрые от  дождя,  густые старые березы,  и  снова на
Вареньку, - я подумал, что она вовсе не дурна, как мне показалась сначала.
 "А жалко,  что я уже влюблен, - подумал я, - и что Варенька не Сонечка;
как бы хорошо было вдруг сделаться членом этого семейства: вдруг бы у меня
сделалась и мать,  и тетка, и жена". В то же самое время, как я думал это,
я пристально глядел на читавшую Вареньку и думал,  что я ее магнетизирую и
что  она  должна  взглянуть на  меня.  Варенька подняла голову  от  книги,
взглянула на меня и, встретившись с моими глазами, отвернулась.
 - Однако дождик не перестает, - сказала она.
 И  вдруг я испытал странное чувство:  мне вспомнилось,  что именно все,
что было теперь со мною, - повторение того, что было уже со мною один раз:
что  и  тогда точно так  же  шел  маленький дождик,  и  заходило солнце за
березами,  и я смотрел на нее,  и она читала, и я магнетизировал ее, и она
оглянулась, и даже я вспомнил, что это еще раз прежде было.
 "Неужели она...  она?  -  подумал я.  - Неужели начинается?" Но я скоро
рещил, что она не она и что еще не начинается. "Во-первых, она нехороша, -
подумал я,  -  да  и  она просто барышня,  и  с  ней я  познакомился самым
обыкновенным манером,  а  та  будет  необыкновенная,  с  той  я  встречусь
где-нибудь в необыкновенном месте;  и потом мне так нравится это семейство
только потому,  что еще я не видел ничего, - рассудил я, - а такие, верно,
всегда бывают, и их еще очень много я встречу в жизни".

Глава XXVI. Я ПОКАЗЫВАЮСЬ С САМОЙ ВЫГОДНОЙ СТОРОНЫ
 Во время чая чтение прекратилось и дамы занялись разговором между собой
о  лицах и  обстоятельствах мне незнакомых,  как мне казалось,  только для
того,  чтобы,  несмотря на ласковый прием, все-таки дать мне почувствовать
ту разницу,  которая по годам и положению в свете была между мною и ими. В
разговорах же  общих,  в  которых я  мог  принимать участие,  искупая свое
предшествовавшее молчание,  я  старался выказать свой необыкновенный ум  и
оригинальность,  к  чему особенно я  считал себя обязанным своим мундиром.
Когда зашел разговор о дачах, я вдруг рассказал, что у князя Ивана Иваныча
есть такая дача около Москвы,  что на  нее приезжали смотреть из Лондона и
из Парижа, что там есть решетка, которая стоит триста восемьдесят тысяч, и
что  князь Иван Иваныч мне очень близкий родственник,  и  я  нынче у  него
обедал,  и  он звал меня непременно приехать к нему на эту дачу жить с ним
целое лето, но что я отказался, потому что знаю хорошо эту дачу, несколько
раз бывал на ней,  и  что все эти решетки и мосты для меня незанимательны,
потому что я терпеть не могу роскоши,  особенно в деревне,  а люблю чтоб в
деревне уж было совсем как в деревне... Сказав эту страшную, сложную ложь,
я  сконфузился и  покраснел,  так что все,  верно,  заметили,  что я  лгу.
Варенька,  передававшая мне  в  это  время  чашку чая,  и  Софья Ивановна,
смотревшая на меня в  то время,  как я говорил,  обе отвернулись от меня и
заговорили о другом,  с выражением лица,  которое потом я часто встречал у
добрых людей,  когда  очень  молодой человек начинает очевидно лгать им  в
глаза,  и  которое значит:  "Ведь мы знаем,  что он лжет,  и  зачем он это
делает, бедняжка!.."
 - Что я сказал,  что у князя Ивана Иваныча есть дача, - это потому, что
я  не  нашел лучшего предлога рассказать про свое родство с  князем Иваном
Иванычем и про то,  что я нынче у него обедал; но для чего я рассказал про
решетку,  стоившую триста восемьдесят тысяч,  и  про то,  что я  так часто
бывал у  него,  тогда как я  ни  разу не  был и  не  могу быть князя Ивана
Иваныча,  жившего только в  Москве или  Неаполе,  что  очень  хорошо знали
Нехлюдовы, - для чего я это сказал, я решительно не могу дать себе отчета.
Ни в  детстве,  ни в  отрочестве,  ни потом в  более зрелом возрасте я  не
замечал за  собой порока лжи;  напротив,  я  скорее был  слишком правдив и
откровенен;  но в  эту первую эпоху юности на меня часто находило странное
желание,  без  всякой видимой причины,  лгать  самым отчаянным образом.  Я
говорю именно "отчаянным образом",  потому что  я  лгал в  таких вещах,  в
которых очень легко было поймать меня. Мне кажется, что тщеславное желание
выказать себя совсем другим человеком, чем есть, соединенное с несбыточною
в жизни надеждой лгать, не быв уличенным в лжи, было главной причиной этой
странной наклонности.
 После чая, так как дождик прошел и погода на вечерней заре была тихая и
ясная,  княгиня предложила идти  гулять  в  нижний сад  и  полюбоваться ее
любимым местом.  Следуя своему правилу быть всегда оригинальным и  считая,
что  такие умные люди,  как  я  и  княгиня,  должны стоять выше  банальной
учтивости,  я отвечал, что терпеть не могу гулять без всякой цели, и ежели
уж люблю гулять,  то совершенно один.  Я вовсе не сообразил,  что это было
просто грубо;  но мне тогда казалось,  что так же,  как нет ничего стыднее
пошлых комплиментов,  так  и  нет  ничего милее  и  оригинальнее некоторой
невежливой  откровенности.   Однако,  очень  довольный  своим  ответом,  я
пошел-таки гулять вместе со всем обществом.
 Любимое место княгини было  совершенно внизу,  в  самой глуши сада,  на
маленьком  мостике,   перекинутом  через  узкое  болотце.  Вид  был  очень
ограниченный,  но очень задумчивый и грациозный. Мы так привыкли смешивать
искус