лько ни ходили и ни чернели тучи, видно, не суждено им было
собраться   в   грозу   и  в  последний  раз  помешать  нашему
удовольствию.  К  вечеру  они  опять  стали  расходиться: одни
побледнели, подлиннели и бежали на горизонт; другие, над самой
головой,  превратились  в  белую прозрачную чешую; одна только
черная  большая  туча  остановилась  на  востоке.  Карл Иваныч
всегда  знал, куда какая туча пойдет; он объявил, что эта туча
пойдет   к  Масловке,  что  дождя  не  будет  и  погода  будет
превосходная.
   Фока,  несмотря  на свои преклонные лета, сбежал с лестницы
очень  ловко и скоро, крикнул: "Подавай!" - и, раздвинув ноги,
твердо  стал посредине подъезда, между тем местом, куда должен
был  подкатить  линейку  кучер, и порогом, в позиции человека,
которому не нужно напоминать о его обязанности. Барыни сошли и
после  небольшого прения о том, кому на какой стороне сидеть и
за  кого  держаться  (хотя,  мне кажется, совсем не нужно было
держаться}, уселись, раскрыли зонтики и поехали. Когда линейка
тронулась,  maman,  указывая  на  "охотничью лошадь", спросила
дрожащим голосом у кучера:
   - Это для Владимира Петровича лошадь?
   И  когда  кучер  отвечал утвердительно, она махнула рукой и
отвернулась.  Я  был  в  сильном  нетерпении:  взлез  на  свою
лошадку,  смотрел  ей  между  ушей  и  делал  по  двору разные
эволюции.
   - Собак  не  извольте  раздавить,  -  сказал  мне  какой-то
охотник.
   - Будь покоен: мне не в первый раз, - отвечал я гордо.
   Володя сел  на  "охотничью лошадь",  несмотря на  твердость
своего характера,  не  без некоторого содрогания и,  оглаживая
ее, несколько раз спросил:
   - Смирна ли она?
   На лошади же он был очень хорош -  точно большой. Обтянутые
ляжки его лежали на седле так хорошо,  что мне было завидно, -
особенно потому,  что,  сколько я мог судить по тени, я далеко
не имел такого прекрасного вида.
   Вот послышались шаги папа на  лестнице;  выжлятник подогнал
отрыскавших гончих; охотники с борзыми подозвали своих и стали
садиться.  Стремянный подвел  лошадь к  крыльцу;  собаки своры
папа,  которые прежде лежали в  разных живописных позах  около
нее,  бросились к  нему.  Вслед за ним,  в  бисерном ошейнике,
побрякивая  железкой,  весело  выбежала  Милка.  Она,  выходя,
всегда здоровалась с псарными собаками:  с одними поиграет,  с
другими понюхается и порычит, а у некоторых поищет блох.
   Папа сел на лошадь, и мы поехали.

Глава VII. ОХОТА

   Доезжачий,   прозывавшийся  Турка,  на  голубой  горбоносой
лошади  в  мохнатой шапке, с огромным рогом за плечами и ножом
на  поясе, ехал впереди всех. По мрачной и свирепой наружности
этого  человека  скорее  можно  было  подумать, что он едет на
смертный  бой,  чем  на  охоту.  Около  задних  ног его лошади
пестрым,  волнующимся  клубком  бежали сомкнутые гончие. Жалко
было  видеть,  какая  участь  постигала ту несчастную, которой
вздумывалось   отстать.  Ей  надо  было  с  большими  усилиями
перетянуть  свою подругу, и когда она достигала этого, один из
выжлятников,   ехавших   сзади,   непременно   хлопал  по  ней
арапником,  приговаривая:  "В  кучу!"  Выехав  за ворота, папа
велел охотникам и нам ехать по дороге, а сам повернул в ржаное
поле.
   Хлебная   уборка   была   во   всем   разгаре.  Необозримое
блестяще-желтое поле замыкалось только с одной стороны высоким
синеющим  лесом,  который  тогда казался мне самым отдаленным,
таинственным  местом,  за  которым  или  кончается  свет,  или
начинаются необитаемые страны. Все поле было покрыто копнами и
народом.  В  высокой  густой  ржи виднелись кой-где на выжатой
полосе   согнутая  спина  жницы,  взмах  колосьев,  когда  она
перекладывала  их  между  пальцев, женщина в тени, нагнувшаяся
над  люлькой,  и  разбросанные  снопы  по усеянному васильками
жнивью.  В  другой  стороне  мужики  в  одних рубахах, стоя на
телегах,  накладывали  копны  и пылили по сухому, раскаленному
полю. Староста, в сапогах и армяке внакидку, с бирками в руке,
издалека заметив папа, снял свою поярковую шляпу, утирал рыжую
голову  и  бороду  полотенцем  и  покрикивал на баб. Рыженькая
лошадка,  на  которой  ехал  папа,  шла легкой, игривой ходой,
изредка  опуская  голову к груди, вытягивая поводья и смахивая
густым  хвостом  оводов  и мух, которые жадно лепились на нее.
Две  борзые  собаки,  напряженно  загнув хвост серпом и высоко
поднимая  ноги, грациозно перепрыгивали по высокому жнивью, за
ногами  лошади; Милка бежала впереди и, загнув голову, ожидала
прикормки.  Говор народа, топот лошадей и телег, веселый свист
перепелов,  жужжание  насекомых,  которые  неподвижными стаями
вились  в  воздухе,  запах  полыни,  соломы и лошадиного пота,
тысячи  различных  цветов  и  теней, которые разливало палящее
солнце   по   светло-желтому   жнивью,   синей   дали  леса  и
бело-лиловым   облакам,  белые  паутины,  которые  носились  в
воздухе  или  ложились  по  жнивью, - все это я видел, слышал и
чувствовал.
   Подъехав к  Калиновому лесу,  мы  нашли линейку уже  там и,
сверх всякого ожидания,  еще телегу в одну лошадь, на середине
которой сидел буфетчик.  Из-под сена виднелись: самовар, кадка
с  мороженой формой и  еще  кой-какие привлекательные узелки и
коробочки.  Нельзя было  ошибиться:  это  был  чай  на  чистом
воздухе,  мороженое и  фрукты.  При  виде  телеги мы  изъявили
шумную радость,  потому что пить чай в  лесу на траве и вообще
на  таком  месте,  на  котором никто и  никогда не  пивал чаю,
считалось большим наслаждением.
   Турка подъехал к острову, остановился, внимательно выслушал
от папа подробное наставление,  как равняться и  куда выходить
(впрочем,  он  никогда не соображался с  этим наставлением,  а
делал по-своему),  разомкнул собак,  не спеша второчил смычки,
сел на лошадь и,  посвистывая,  скрылся за молодыми березками.
Разомкнутые гончие  прежде  всего  маханиями хвостов  выразили
свое  удовольствие,   встряхнулись,  оправились  и  потом  уже
маленькой рысцой,  принюхиваясь и  махая хвостами,  побежали в
разные стороны.
   - Есть ли у тебя платок? - спросил папа. Я вынул из кармана
и показал ему.
   - Ну, так возьми на платок эту серую собаку...
   - Жирана? - сказал я с видом знатока.
   - Да,  и беги по дороге. Когда придет полянка, остановись и
смотри: ко мне без зайца не приходить!
   Я  обмотал платком мохнатую шею Жирана и опрометью бросился
бежать к назначенному месту. Папа смеялся и кричал мне вслед:
   - Скорей, скорей, а то опоздаешь.
   Жиран   беспрестанно   останавливался,   поднимая   уши,  и
прислушивался  к  порсканью  охотников. У меня недоставало сил
стащить  его  с  места, и я начинал кричать: "Ату! ату!" Тогда
Жиран  рвался так сильно, что я насилу мог удерживать его и не
раз  упал,  покуда  добрался до места. Избрав у корня высокого
дуба  тенистое  и  ровное  место, я лег на траву, усадил подле
себя  Жирана  и  начал  ожидать.  Воображение  мое, как всегда
бывает    в    подобных    случаях,    ушло    далеко   вперед
действительности:  я  воображал  себе, что травлю уже третьего
зайца,  в  то время как отозвалась в лесу первая гончая. Голос
Турки   громче   и   одушевленнее  раздался  по  лесу;  гончая
взвизгивала,   и  голос  ее  слышался  чаще  и  чаще;  к  нему
присоединился    другой,   басистый   голос,   потом   третий,
четвертый...  Голоса  эти  то  замолкали,  то  перебивали друг
друга.  Звуки  постепенно  становились сильнее и непрерывнее и
наконец  слились  в  один  звонкий, заливистый гул. Остров был
голосистый, и гончие варили варом.
   Услыхав это, я замер на своем месте. Вперив глаза в опушку,
я  бессмысленно улыбался;  пот катился с  меня градом,  и хотя
капли его,  сбегая по подбородку,  щекотали меня, я не вытирал
их.  Мне казалось,  что не может быть решительнее этой минуты.
Положение этой напряженности было слишком неестественно, чтобы
продолжаться долго.  Гончие то  заливались около самой опушки,
то  постепенно отдалялись от  меня;  зайца  не  было.  Я  стал
смотреть по сторонам.  С Жираном было то же тамое:  сначала он
рвался и взвизгивал,  потом лег подле меня,  положил морду мне
на колени и успокоился.
   Около оголившихся корней того дуба, под которым я сидел, по
серой,  сухой земле, между сухими дубовыми листьями, желудьми,
пересохшими,  обомшалыми  хворостинками,  желто-зеленым мхом и
изредка  пробивавшимися тонкими зелеными травками кишмя кишели
муравьи.  Они один за другим торопились по пробитым ими торным
дорожкам:  некоторые  с тяжестями, другие порожняком. Я взял в
руки  хворостину  и загородил ею дорогу. Надо было видеть, как
одни, презирая опасность, подлезали под нее, другие перелезали
через;  а  некоторые,  особенно  те, которые были с тяжестями,
совершенно  терялись  и не знали, что делать: останавливались,
искали  обхода,  или  ворочались  назад,  или  по  хворостинке
добирались до моей руки и, кажется, намеревались забраться под
рукав  моей  курточки.  От  этих  интересных  наблюдений я был
отвлечен  бабочкой  с  желтыми крылышками, которая чрезвычайно
заманчиво  вилась  передо  мною.  Как  только я обратил на нее
внимание, она отлетела от меня шага на два, повилась над почти
увядшим  белым цветком дикого клевера и села на него. Не знаю,
солнышко  ли  ее пригрело, или она брала сок из этой травки, -
только видно было, что ей очень хорошо. Она изредка взмахивала
крылышками  и  прижималась к цветку, наконец совсем замерла. Я
положил голову на обе руки и с удовольствием смотрел на нее.
   Вдруг Жиран завыл и рванулся с такой силой, что я чуть было
не  упал.  Я  оглянулся.  На опушке леса,  приложив одно ухо и
приподняв  другое,  перепрыгивал заяц.  Кровь  ударила  мне  в
голову,  и я все забыл в эту минуту: закричал что-то неистовым
голосом,  пустил собаку и бросился бежать. Но не успел я этого
сделать,  как  уже  стал  раскаиваться:  заяц  присел,  сделал
прыжок, и больше я его не видал.
   Но  каков был мой стыд,  когда вслед за гончими,  которые в
голос вывели на опушку, из-за кустов показался Турка! Он видел
мою  ошибку (которая состояла в  том,  что я  не  выдержал) и,
презрительно взглянув на меня,  сказал только: "Эх, барин!" Но
надо знать,  как это было сказано! Мне было бы легче, ежели бы
он меня, как зайца, повесил на седло.
   Долго стоял я  в сильном отчаянии на том же месте,  не звал
собаки и только твердил, ударяя себя по ляжкам.
   - Боже мой, что я наделал!
   Я  слышал,  как  гончие  погнали дальше,  как  заатукали на
другой  стороне острова,  отбили зайца  и  как  Турка  в  свой
огромный рог вызывал собак, - но все не трогался с места...

Глава VIII. ИГРЫ

   Охота  кончилась.  В  тени  молодых  березок  был разостлан
ковер,  и  на  ковре  кружком  сидело  все  общество. Буфетчик
Гаврило,  примяв  около  себя  зеленую сочную траву, перетирал
тарелки  и  доставал  из коробочки завернутые в листья сливы и
персики.  Сквозь  зеленые  ветви  молодых  берез  просвечивало
солнце  и  бросало  на  узоры  ковра,  на  мои  ноги и даже на
плешивую   вспотевшую   голову  Гаврилы  круглые  колебающиеся
просветы. Легкий ветерок, пробегая по листве деревьев, по моим
волосам и вспотевшему лицу, чрезвычайно освежал меня.
   Когда нас  оделили мороженым и  фруктами,  делать на  ковре
было  нечего,  и  мы,  несмотря на  косые палящие лучи солнца,
встали и отправились играть.
   - Ну,  во  что?  -  сказала Любочка,  щурясь  от  солнца  и
припрыгивая по траве. - Давайте в Робинзона.
   - Нет...  скучно,  -  сказал Володя,  лениво повалившись на
траву и пережевывая листья, - вечно Робинзон! Ежели непременно
хотите, так давайте лучше беседочку строить.
   Володя заметно важничал:  должно быть, он гордился тем, что
приехал на охотничьей лошади,  и притворялся, что очень устал.
Может быть,  и то,  что у него уже было слишком много здравого
смысла  и   слишком  мало   силы  воображения,   чтобы  вполне
наслаждаться  игрою  в   Робинзона.   Игра   эта   состояла  в
представлении сцен из  "Robinson Suisse",  которого мы  читали
незадолго пред этим.
   - Ну,  пожалуйста...  отчего ты не хочешь сделать нам этого
удовольствия?  -  приставали  к  нему  девочки.  -  Ты  будешь
Charles,  или  Ernest,  или  отец -  как  хочешь?  -  говорила
Катенька, стараясь за рукав курточки приподнять его с земли.
   - Право, не хочется - скучно! - сказал Володя потягиваясь и
вместе с тем самодовольно улыбаясь.
   - Так лучше бы дома сидеть,  коли никто не хочет играть,  -
сквозь слезы выговорила Любочка. Она была страшная плакса.
   - Ну,  пойдемте;  только не плачь,  пожалуйста,  терпеть не
могу!
   Снисхождение  Володи доставило нам очень мало удовольствия;
напротив,  его  ленивый  и скучный вид разрушал все очарование
игры.  Когда  мы  сели  на  землю  и, воображая, что плывем на
рыбную  ловлю,  изо всех сил начали грести, Володя сидел сложа
руки  и  в позе, не имеющей ничего схожего с позой рыболова. Я
заметил  ему  это;  но  он  отвечал,  что оттого, что мы будем
больше  или  меньше  махать руками, мы ничего не выиграем и не
проиграем  и  все  же далеко не уедем. Я невольно согласился с
ним.  Когда, воображая, что я иду на охоту, с палкой на плече,
я  отправился  в  лес,  Володя  лег на спину, закинул руки под
голову и сказал мне, что будто бы и он ходил. Такие поступки и
слова,  охлаждая  нас к игре, были крайне неприятны, тем более
что  нельзя  было  в душе не согласиться, что Володя поступает
благоразумно.
   Я  сам знаю,  что из палки не только что убить птицу,  да и
выстрелить никак нельзя.  Это игра.  Коли так рассуждать, то и
на стульях ездить нельзя; а Володя, я думаю, сам помнит, как в
долгие зимние вечера мы  накрывали кресло платками,  делали из
него коляску,  один садился кучером,  другой лакеем, девочки в
середину, три стула были тройка лошадей, - и мы отправлялись в
дорогу.  И какие разные приключения случались в этой дороге! и
как  весело и  скоро  проходили зимние вечера!..  Ежели судить
по-настоящему,  то игры никакой не будет. А игры не будет, что
ж тогда остается?..

Глава. IX ЧТО-ТО ВРОДЕ ПЕРВОЙ ЛЮБВИ

   Представляя,  что она рвет с  дерева какие-то  американские
фрукты,  Любочка  сорвала на  одном  листке  огромной величины
червяка,  с ужасом бросила его на землю, подняла руки кверху и
отскочила,   как  будто  боясь,  чтобы  из  него  не  брызнуло
чего-нибудь.  Игра  прекратилась;  мы  все,  головами  вместе,
припали к земле - смотреть эту редкость.
   Я  смотрел через плечо Катеньки,  которая старалась поднять
червяка на листочке, подставляя ему его на дороге.
   Я  заметил,  что  многие девочки имеют привычку подергивать
плечами,  стараясь этим движением привести спустившееся платье
с открытой шеей на настоящее место. Еще помню, что Мими всегда
сердилась  за  это движение и говорила: C'est un geste de femm
de  chambre*).  Нагнувшись  над червяком, Катенька сделала это
самое  движение,  и  в то же время ветер поднял косыночку с ее
беленькой  шейки.  Плечико во время этого движения было на два
пальца   от   моих   губ.   Я   смотрел  уже  не  на  червяка,
смотрел-смотрел  и  изо всех сил поцеловал плечо Катеньки. Она
не  обернулась,  но  я заметил, что шейка ее и уши покраснели.
Володя, не поднимая головы, презрительно сказал:
   ------------
   *) Это жест горничной (фр).

   - Что за нежности?
   У меня же были слезы на глазах.
   Я  не  спускал глаз с  Катеньки.  Я  давно уже привык к  ее
свеженькому  белокуренькому личику  и  всегда  любил  его;  но
теперь я  внимательнее стал всматриваться в него и полюбил еще
больше.  Когда мы подошли к  большим,  папа,  к  великой нашей
радости, объявил, что, по просьбе матушки, поездка отложена до
завтрашнего утра.
   Мы  поехали назад  вместе с  линейкой.  Володя и  я,  желая
превзойти   один    другого   искусством   ездить   верхом   и
молодечеством, гарцевали около нее. Тень моя была длиннее, чем
прежде,  и,  судя по ней, я предполагал, что имею вид довольно
красивого  всадника;  но  чувство  самодовольства,  которое  я
испытывал,  было  скоро  разрушено  следующим  обстоятельством
Желая  окончательно прельстить  всех  сидевших  в  линейке,  я
отстал немного,  потом,  с помощью хлыста и ног, разогнал свою
лошадку,  принял  непринужденно-грациозное положение  и  хотел
вихрем пронестись мимо их,  с  той стороны,  с  которой сидела
Катенька. Я не знал только, что лучше: молча ли проскакать или
крикнуть?  Но  несносная  лошадка,  поравнявшись с  упряжными,
несмотря на все мои усилия, остановилась так неожиданно, что я
перескочил с седла на шею и чуть-чуть не полетел.

Глава X. ЧТО ЗА ЧЕЛОВЕК БЫЛ МОЙ ОТЕЦ?

   Он  был  человек прошлого века  и  имел общий молодежи того
века   неуловимый   характер   рыцарства,    предприимчивости,
самоуверенности, любезности и разгула. На людей нынешнего века
он смотрел презрительно,  и  взгляд этот происходил столько же
от врожденной гордости,  сколько от тайной досады за то, что в
наш  век он  не  мог иметь ни  того влияния,  ни  тех успехов,
которые имел в  свой.  Две  главные страсти его  в  жизни были
карты  и  женщины;   он  выиграл  в  продолжение  своей  жизни
несколько миллионов и  имел связи с бесчисленным числом женщин
всех сословий.
   Большой   статный   рост,   странная,  маленькими  шажками,
походка,   привычка   подергивать  плечом,  маленькие,  всегда
улыбающиеся  глазки,  большой  орлиный нос, неправильные губы,
которые  как-то неловко, но приятно складывались, недостаток в
произношении  -  пришепетывание,  и  большая,  во  всю голову,
лысина:  вот  наружность  моего  отца,  с  тех  пор  как я его
запомню,  - наружность, с которою он умел не только прослыть и
быть  человеком  a  bonnes  fortunes *), но нравиться всем без
исключения - людям всех сословий и состояний, в особенности же
тем, которым хотел нравиться.
   -----------
   *)удачливым (фр.).

   Он  умел  взять верх в отношениях со всяким. Не быв никогда
человеком  очень  большого  света,  он всегда водился с людьми
этого  круга,  и так, что был уважаем. Он знал ту крайнюю меру
гордости  и  самонадеянности,  которая,  не  оскорбляя других,
возвышала его в мнении света. Он был оригинален, но не всегда,
а  употреблял  оригинальность  как средство, заменяющее в иных
случаях  светскость  или  богатство.  Ничто  на свете не могло
возбудить  в  нем  чувства  удивления:  в  каком  бы он ни был
блестящем  положении, казалось, он для него был рожден. Он так
хорошо  умел  скрывать  от  других и удалять от себя известную
всем   темную,  наполненную  мелкими  досадами  и  огорчениями
сторону  жизни,  что  нельзя  было  не  завидовать ему. Он был
знаток всех вещей, доставляющих удобства и наслаждения, и умел
пользоваться  ими.  Конек  его был блестящие связи, которые он
имел  частию по родству моей матери, частию по своим товарищам
молодости, на которых он в душе сердился за то, что они далеко
ушли  в  чинах,  а  он  навсегда  остался  отставным поручиком
гвардии.  Он,  как  и  все  бывшие  военные, не умел одеваться
по-модному;  но  зато он одевался оригинально и изящно. Всегда
очень  широкое  и  легкое  платье,  прекрасное  белье, большие
отвороченные  манжеты  и  воротнички... Впрочем, все шло к его
большому  росту,  сильному сложению, лысой голове и спокойным,
самоуверенным  движениям.  Он был чувствителен и даже слезлив.
Часто,  читая  вслух, когда он доходил до патетического места,
голос  его начинал дрожать, слезы показывались, и он с досадой
оставлял  книгу.  Он любил музыку, певал, аккомпанируя себе на
фортепьяно,  романсы  приятеля  своего А..., цыганские песни и
некоторые  мотивы  из  опер;  но  ученой музыки не любил и, не
обращая  внимания  на  общее  мнение,  откровенно говорил, что
сонаты  Бетховена  нагоняют  на  него  сон и скуку и что он не
знает  лучше  ничего,  как  "Не  будите  меня, молоду", как ее
певала  Семенова,  и "Не одна", как певала цыганка Танюша. Его
натура  была одна из тех, которым для хорошего дела необходима
публика.  И