ании, а когда он
начал  отнекиваться,  стала настаивать  --  потому что  это  было так  жутко
интересно,  потому  что  Передний  План еще никогда об  этом не  слышал,  да
потому, в конце-то концов, что она так хотела.
     Пит покорился.  Едва  слышно,  языком, состоящим  из  жаргона  и клише,
перемежаемых  словами  паразитами  и  неразборчивыми восклицаниями,  --  тем
языком,   подумал   Джереми,   украдкой    слушая   его   сквозь   цветистые
разглагольствования доктора Малджа; тем поразительно убогим и жалким языком,
на который  обрекает  большинство молодых англичан и  американцев,  завзятых
демократов,  страх  показаться  слишком  непохожими  на других, или чересчур
много умничающими, или до неприличия кичащимися своей образованностью,--  он
начал

       292
описывать свои приключения в бытность добровольцем, членом Интернациональной
бригады  в героические  дни  1937  года.  Это был  трогательный  рассказ. За
безнадежно  изуродованной  речью Джереми угадывал пылкое стремление  юноши к
свободе  и  справедливости;  его  мужество,  его  любовь  к  товарищам;  его
ностальгию  -- даже  в  соседстве с этой  коротенькой верхней  губкой,  даже
посреди  захватывающего  научного  поиска --  по  жизни людей,  об®единенных
верностью  общему делу,  сплотившихся перед  лицом суровых  тягот  и  вместе
несущих бремя опасностей и смертельных угроз.
     -- Точно, -- повторял он, -- классные были ребята.
     Они все были  классные ребята: Кнуд, который однажды спас ему жизнь, --
это  случилось  в Арагоне; Ангон  и  Мак, и несчастный малыш Дино,  которого
убили; Андре, который потерял ногу; Ян, у которого была  жена и двое  детей;
Фриц, который шесть месяцев провел в нацистском концлагере, и все  остальные
--  самые чудесные  ребята  на свете.  А  он-то хорош --  подвел их,  взял и
свалился  с ревматизмом,  а  потом  схлопотал  миокардит  -- а  это означало
негодность к строевой  службе, нельзя  ничего, кроме сидячей работы. Поэтому
он и сидит здесь, извиняющимся  тоном сказал Питер. Но до чего  ж тогда было
здорово!  Вот,  например,  когда  они  с  Кнудом  сделали  ночную   вылазку,
взобрались в темноте но обрыву и застали  врасплох  целый взвод марокканцев;
убили человек шесть и вернулись с пулеметом и тремя пленными.
     -- А как вы относитесь к Творческому Труду, мистер Пордидж?
     Джереми, позволивший себе возмутительно расслабиться и забыть о докторе
Малдже, виновато встрепенулся.
     --  К творческому  труду?-- промямлил  он,  пытаясь выиграть время.-- К
творческому труду?  Ну  конечно, положительно. Вне  всякого  сомнения,-- уже
увереннее закончил он.
                                293

     -- Рад слышать от  вас  это, --  произнес  Малдж. -- Потому что  именно
такова цель, к которой я стремлюсь в Тарзана. Творческий Труд -- все более и
более Творческий. Сказать вам, какая у меня заветная мечта? --  Ни Стойт, ни
Джереми не отозвались  на предложение.  Однако  Малдж, нимало не смутившись,
продолжал: --  Я хочу сделать из Тарзана активный Центр  Новой  Цивилизации,
которой  суждено расцвести  здесь, на  Западе. --  Он поднял большую, пухлую
руку,  точно  принося  торжественную  клятву.  --  Наш  Замечательный  Город
ЛосАнджелес скоро превратится в Афины Двадцатого Века. Я хочу, чтобы Тарзана
стал  его Парфеноном  и  его  Академией, его Стоей*  и  его  Святилищем Муз.
Религия, Искусство, Философия,  Наука -- я хочу, чтобы Тарзана стал  для них
родным домом, чтобы благодаря нам они согревали своим теплом мир, чтобы...
     Посреди рассказа о марокканцах и ночной  стычке Пит, словно  очнувшись,
заметил,  что  его  слушает  только  Передний  План.  Вирджиния  --  сначала
украдкой, а потом совершенно прямо и откровенно -- переключила свое внимание
на соседей слева; там доктор Обиспо  нашептывал  что-то  другой  ее подруге,
шатенке.
     -- Как-как? -- спросила Вирджиния.
     Обиспо наклонился  поближе  к  ней и начал снова.  Три  головы, гладкая
черная,  темно-русая в  тщательно завитых кудряшках  и золотисто-каштановая,
почти  соприкасались. По выражению  на  их лицах  Пит догадался,  что доктор
рассказывает один  из своих любимых непристойных анекдотов. Утихшая было под
действием ее улыбки и  просьбы рассказать об Испании сосущая боль в груди --
на том месте, где вместо сердца зияла пустота, -- возобновилась с  удвоенной
силой. Это  была сложная боль,  смешанная из ревности и мучительного чувства
утраты  и  собственной неполноценности,  из боязни,  что  его  ангела  могут
развратить, и еще более глубокого  страха,  который  он  не отваживался даже
сознательно сформулировать, что и развращать-то некого, что ангел этот

       294
вовсе  не такой уж  ангел,  каким видится  ему  в  свете  его пылкой  любви.
Красноречие Пита мигом иссякло. Он умолк.
     -- Ну, и что же  дальше? -- спросил  Передний План с написанным на лице
жадным  интересом и  восхищением  перед  его  отвагой, которое всякий другой
юноша счел бы чрезвычайно лестным.
     Он покачал головой.
     -- Так, ничего особенного.
     -- Но марокканцы-то...
     -- Черт! -- нетерпеливо воскликнул он. -- Да какое это имеет значение?
     Его  слова потонули  в громком  взрыве хохота,  который  разбросал  три
заговорщицки сдвинутые головы -- черную, русую, прелестную  каштановую --  в
разные стороны. Он взглянул на  Вирджинию и увидел лицо,  искаженное смехом.
Над  чем?  --  отчаянно  вопрошал  он  себя,  стараясь  оценить  степень  ее
испорченности; и в мыслях у него сразу, одним махом пронеслись все слышанные
когда-то школьные анекдоты, шутки и стишки.
     Может,  она  смеялась над  этим? Или  над  этим? А если над  этгм? Боже
упаси! Он изо всех сил надеялся, что не над этим; но чем больше он надеялся,
тем  крепче  становилась безумная уверенность,  что  именно над  этим она  и
смеялась.
     --  ...важнее всего,--  говорил Малдж,-- Творческий Труд  в  Искусстве.
Отсюда  насущнейшая потребность  в новой  Школе  Искусств,  Школе  Искусств,
достойной Тарзана-колледжа, достойной высочайших традиций...
     Раздавшийся со стороны девушек взрыв смеха  по силе  был пропорционален
витающим  над  столом социальным табу.  Стойт резко обернулся к  нарушителям
спокойствия.
     -- Что там за  шуточки? --  подозрительно спросил он. Он  не  собирался
позволять  Детке слушать  похабщину.  Его нелюбовь к  похабщине в  смешанной
компании  была  295  почти  такой же искренней, как у  его бабки, плимутской
сестры. -- Чего вы там радуетесь?
     Ответил ему  Обиспо.  Он рассказал  им один  анекдот, который слышал по
радио,  об®яснил  он  со  своей  обычной  подчеркнутой  вежливостью,   столь
походившей на сарказм. Весьма забавная историйка. Может, мистеру Стойту тоже
угодно послушать? Так он повторит.
     Стойт яростно хрюкнул и отвернулся.
     Мимолетный  взгляд на  хмурое лицо хозяина убедил доктора Малджа в том,
что обсуждение, касающееся Школы Искусств, лучше отложить до  более удобного
случая.  Жаль;  а ему-то казалось, что  дело  уже идет на  лад. Но ничего не
попишешь! Бывает и так. Директор колледжа, испытывающий хроническую  нужду в
пожертвованиях, Малдж прекрасно изучил  богачей. Он знал, например, что они,
как   гориллы,  с   трудом   поддаются  приручению,  весьма   подозрительны,
попеременно  скучают  и  раздражаются.   К  ним  нужен   осторожный  подход,
обращаться с  ними следует мягко  и прибегая к  бесчисленным уловкам. И даже
тогда  они могут вдруг рассвирепеть и  показать зубы.  Полжизни разговоров с
банкирами, стальными магнатами  и  удалившимися  от  дел  мясозаготовителями
научили Малджа переносить мелкие неудачи вроде сегодняшней, проявляя истинно
философское   терпение.  С  безмятежной   улыбкой   на  крупном  лице,  лице
благородного римлянина, он повернулся к Джереми.
     --  А как  вам нравится наш  калифорнийский климат,  мистер Пордидж? --
спросил он.
     Тем  временем Вирджиния заметила, что Пит помрачнел, и мигом догадалась
о причине его страданий.  Бедняжка Пит! Но если он  и правда  думает, что ей
больше нечего  делать,  кроме как  постоянно  слушать  его рассказы про  эту
дурацкую войну в Испании... а не про  войну, так  про лабораторию; а они там
занимаются вивисекцией, это ведь просто ужас; потому что, в конце концов, на
охоте звери хоть убежать могут, особенно если плохо

       296
стреляешь, вот как она; да к тому  же охотиться так интересно, и так здорово
выбраться в горы подышать свежим воздухом; а Пит режет их под землей, в этом
своем подвале...  Нет  уж,  если  он думает, что ей делать больше нечего, он
сильно  ошибается.  Все  равно он славненький  мальчик;  а до  чего влюблен!
Приятно,  когда  рядом  есть  люди,  которые  так к  тебе  относятся; как-то
поднимает  настроение. Хотя  иногда  бывает  и  утомительно.  Потому что  им
начинает казаться, будто у них есть на тебя какие-то  права; будто они могут
тебя  журить и вообще  лезть в твои  дела.  Пит,  правда,  не злоупотребляет
разговорами; зато  у него такая манера смотреть -- словно собака, которая не
одобряет,  что  хозяйка взяла  еще один  коктейль. Говорит глазами, как Хеди
Ламарр,  --  только Хеди-то  своими  глазами  говорит  совсем не то, что он;
собственно,  как раз противоположное. Вот и  сейчас то же самое -- а что она
такого сделала? Ей просто надоела эта глупая война, и она стала слушать, что
Зиг рассказывает Мэри Лу. И не позволит она  никому мешать ей жить,  как она
хочет, вот и весь  сказ.  Это ее дело.  А  Пит, когда  так на  нее  смотрит,
кажется  ничем не  лучше какого-нибудь Дядюшки Джо,  или ее мамаши, или отца
0'Райли. Ну, эти-то, понятно, не только смотрят; они еще и поговорить любят.
Пит, конечно, не со зла так, бедняжка, -- просто  он еще ребенок, глупенький
еще;  и влюблен-то,  как ребенок, как  тот мальчишка-школьник  из последнего
фильма Дины Дурбин. Бедняжка Пит, скова подумала она. Не повезло ему, но что
тут поделаешь,  если ей никогда  не  нравились такие  большие  светловолосые
парни типа Кэри Гранта. Не тянуло ее к ним, вот и весь разговор. Он славный;
ей приятно, что он в нее влюблен. Но и только.
     Она поймала через  угол стола  его взгляд, подарила  ему  ослепительную
улыбку и пригласила, если у него найдется полчасика после ленча, отправиться
с ними и научить ее и подружек кидать подковы.
                                297

        ГЛАВА СЕДЬМАЯ

     Наконец встали из-за стола; компания распалась. Доктор Малдж отправился
в  Пасадену, на встречу со вдовой  одного фабриканта, выпускавшего резиновые
изделия, в  надежде разжиться тридцатью  тысячами долларов на новое  женское
общежитие. Стойт, как всегда по пятницам после полудня, уехал в Лос-Анджелес
на заседания правлений  и  деловые консультации.  Обиспо собирался проводить
какие-то  операции   на  кроликах   и   спустился  в   лабораторию  готовить
инструменты. Пита ждала  стопка научных журналов, но  он  все-таки  позволил
себе поблаженствовать  несколько минут в обществе Вирджинии.  А  Джереми  --
Джереми  призывали  к  себе  бумаги  Хоберков.  Придя   в  свой  подвал,  он
почувствовал  почти  физическое  облегчение,  будто  вернулся  к  привычному
домашнему   уюту.   Время   полетело  стрелой,   но  сколько  оно   принесло
удовольствия,  сколько  пользы!  За  три часа среди хозяйственных  отчетов и
деловой  переписки отыскалась  еще одна связка писем  от Молиноса.  А  также
третий и  четвертый  тома "Фелиции". А  также иллюстрированное  издание  "Le
Portier des  Carmes"1  и  еще переплетенный,  словно  молитвенник, экземпляр
редчайшего из  творений Божественного  Маркиза,  "Les  Cent-Vingt  Jours  de
Sodome"2.  Какое  сокровище!  Какая  неожиданная  удача!   Впрочем,  подумал
Джереми, не такая уж  неожиданная, если вспомнить историю рода Хоберков. Ибо
время  выпуска книг  заставляло  предположить, что  они  были собственностью
Пятого графа -- того, который  носил  титул более полувека и умер, когда ему
перевалило за девяносто, при Вильгельме IV*, закоренелым грешником. Учитывая
характер этого старого джентльмена, вы не  могли  удивляться, напоровшись на
склад

 1"Привратник Кармского монастыря"* (франц.).
2 "Сто двадцать дней Содома" (франц.).

       298
порнографии,-- наоборот, имели все основания рассчитывать на большее.
     Настроение у Джереми  подымалось с каждым новым открытием. Как всегда в
самые  счастливые свои  минуты,  он  начал  мурлыкать себе под  нос песенки,
запомнившиеся    со    времен    детства.     Молинос    вызвал    радостное
"трам-пам-пам-тирирам-пам-па!",   "Фелиция"  и   "Le  Portier   des  Carmes"
появились  на  свет под  романтический напев  "Пчелки  и жимолости".  А "Les
Cent-Vingt  Jours",  которых он никогда прежде  не читал и даже в  глаза  не
видел, привели его в такое  восхищение, что, раскрыв этот  псевдотребник (он
взял  книгу  скрепя  сердце,  поскольку  надо  же  было  делать  и  черновую
библиографическую   работу)   и   обнаружив   вместо   англиканских   молитв
суховато-изящную прозу  маркиза де  Сада,  Джереми  не  удержался  и  пропел
строчки  из "Розы  и  Кольца"*, те самые строчки, которым его,  трехлетнего,
научила  мать  и которые  с  тех  пор остались  для него  символом  детского
изумления  и  восторга, единственной вполне  адекватной  реакцией на  всякий
нежданный подарок, всякий ниспосланный судьбою чудесный сюрприз.

              Плюшечка румяная -- просто об®едение,
              Не кончайся, плюшечка, сделай одолжение!

     Она,  к  счастью,  пока и  не  думала кончаться,  не  была даже начата;
непрочтенная   книга  лежала   перед   ним,   обещая  приятное  и   полезное
времяпрепровождение. Он снисходительно усмехнулся,  вспомнив укол  ревности,
который испытал  наверху, в бассейне. Пусть этот Стойт услаждает себя какими
угодно   девочками;    хорошо    написанное    порнографическое    сочинение
восемнадцатого века лучше всякой Монсипл. Он закрыл  томик, который держал в
руках. Тисненый сафьяновый переплет его был прост и изящен; золотые буквы на
корешке, лишь слегка потускневшие за столько лет, гласили: "Книга Литургий".
Он отложил его на уголок стола вместе с другими
                                299
curiosa.  Когда закончит на сегодня работу, возьмет всю коллекцию с  собой в
спальню.
     -- "Плюшечка румяная  -- просто об®едение! --  промурлыкал он  себе под
нос, разворачивая очередной сверток с документами, а потом: -- Знойным летом
на   лугу,   где  жимолость  благоухает   и  вся   Природа   отдыхает".   --
Вордсвортовская манера описания природы всегда чрезвычайно импонировала ему.
Новая  пачка  бумаг оказалась перепиской между  Пятым  графом  и несколькими
известными вигами  по  поводу огораживания,  в его пользу,  трех тысяч акров
общинного выгона в Ноттингемшире. Джереми сунул письма в  папку, набросал на
карточке краткое  предварительное описание ее содержимого, отправил  папку в
шкаф,  а карточку  --  в  специальный ящичек;  затем  нагнулся  и  выудил из
рождественского  чулка следующую связку. Разрезал шпагат. "Ты милый мой, мой
сладенький цветочек, я пчелка". Интересно,  что подумал бы  об  этом  доктор
Фрейд? Анонимные  памфлеты  против  деизма нагоняли  скуку; он  отложил их в
сторону. Но тут  же обнаружился "Серьезный призыв" Лоу*  с собственноручными
пометками Эдварда Гиббона*,  а  затем  несколько  отчетов,  составленных для
Пятого графа мистером Роджерсом из Ливерпуля; в них подсчитывались расходы и
выручка  от  трех экспедиций по  торговле рабами, которые граф финансировал.
Как явствовало  из бумаг, второе  путешествие оказалось особенно  удачным: в
пути погибло менее пятой части груза, а остальное было  продано в Саванне по
необычайно высоким ценам. При сем  Роджерс прилагал чек на  семнадцать тысяч
двести  двадцать четыре фунта одиннадцать  шиллингов и  четыре пенса. Другое
послание,  писанное по-итальянски, из  Венеции, оповещало  того  же  графа о
появлении в продаже поясного изображения  Марии Магдалины  кисти Тициана  по
цене,   которую  итальянский   корреспондент   находил  смехотворно   малой.
--------------------------  Здесь-  книги легкомысленного  содержания (лат )
300 В  покупателях недостатка не было, но  из уважения к  столь же  ученому,
сколь  и  прославленному  английскому  cognoscente   1  владелец  соглашался
подождать ответа от его светлости. Тем  не менее его  светлости настоятельно
советовали не откладывать дела в долгий ящик; ибо в противном случае...
                                ***

     Было  пять  часов  пополудни;  солнце  стояло  низко   над  горизонтом.
Облаченная  в  белые  тапочки и  носки, белые  шорты,  спортивную  кепочку и
розовый шелковый свитер, Вирджиния пришла посмотреть, как кормят бабуинов.
     Ее мотороллер, тоже розовый,  стоял  у обочины дороги, наверху, футах в
тридцати-сорока от питомника. Вместе с Обиспо и  Питом она спустилась оттуда
поглядеть на животных вблизи.
     Прямо  напротив их пункта  наблюдения, на выступе  искусственной скалы,
сидела  обезьяна-мать,   держа  в  руках  сморщенный,  разлагающийся  трупик
детеныша,  с  которым  никак не могла расстаться,  хотя  умер  он две недели
назад. Время  от времени она с  истовой,  машинальной нежностью  принималась
вылизывать маленькое тельце. Под напористыми движениями  ее языка от трупика
отделялись  клочки  зеленоватой  шерсти   и  даже  кусочки  шкуры.  Обезьяна
аккуратно вынимала их изо рта черными пальцами, потом снова начинала лизать.
Над нею, у входа в маленькую пещерку,  неожиданно затеяли  драку два молодых
самца. Воздух наполнился  воплями, рычанием и скрежетом зубов. Затем один из
дерущихся  отбежал в  сторону,  а второй тут  же напрочь  забыл  о  ссоре  и
принялся искать перхоть у себя на  груди. Справа, на другом уступе, огромный
старый  самец  с кожаной мордой и серым ежиком волос, точно  у англиканского
--------------------------- Знатоку (устар. итал.).
                                301
богослова  семнадцатого столетия, охранял принадлежащую ему самку.  Это  был
бдительный  страж;  ибо, стоило ей пошевелиться без его  дозволения,  как он
оборачивался и кусал  ее; а  тем  временем  его маленькие  черные  глазки  и
широкие  ноздри,  зияющие  на  конце  трубообразной  морды,  так  и  рыскали
туда-сюда с неослабным подозрением. Пит вынул из принесенной с собой корзины
картофелину и бросил в его сторону; потом туда же полетела морковка и вторая
картофелина.  Блеснув  ярко-красными ягодицами, старый  бабуин  сорвался  со
своего  насеста, схватил  морковку  и,  поедая ее, засунул одну картошку  за
левую щеку, другую -- за правую; потом, дожевывая морковь, подбежал к ограде
и  стал выпрашивать еще. Путь  был свободен.  Молодой самец, который искал у
себя перхоть, вдруг заметил открывшуюся возможность. Бормоча от возбуждения,
он  соскочил  на  уступ,  где попрежнему  сидела  самочка,  не  отважившаяся
последовать за своим повелителем. Через десять секунд они уже совокуплялись.
     Вирджиния восторженно захлопала в ладоши.
     -- Прелесть какая! -- воскликнула она. -- Ну точно как люди!
     Ее слова почти потонули в очередном взрыве обезьяньего гомона.
     Пит  прервал раздачу корма,  чтобы сказать  спутникам, как давно  он не
видел мистера Проптера. Может, им всем спуститься с холма да пойти заглянуть
к нему?
     -- Из обезьяньего питомника в Проптеров загончик,  -- отозвался Обиспо,
--  а  из Проптерова загончика  опять в Стойтов  дом и Монсиплову норку. Что
скажете, ангел?
     Вирджиния  бросила  старому самцу картошку -- бросила с таким расчетом,
чтобы заставить его  обернуться  и  отойти назад к выступу, где осталась его
самка.  Она надеялась, что ей удастся подвести бабуина поближе  и он увидит,
как подружка коротает время в его отсутствие.
                                302

     -- А что, пошли  навестим душку  Пропи, -- сказала она не оборачиваясь.
Затем кинула за  ограду еще одну картофелину. Взметнув серым  ежиком, бабуин
скакнул  к ней;  но вместо того  чтобы посмотреть  вверх  и