что ей нравится его восхищение; что ей интересно потакать ему
и смотреть, как он поведет себя дальше. Ей даже нравилось сердиться на него,
когда он хамил, а хамил он постоянно.
     -- Тоже мне Дуглас Фербенкс нашелся, -- сказала она, пытаясь уничтожить
его  презрением; затем напраннлась  прочь со  всей  величественностью, какую
только позволяли ей напустить  на  себя две узкие  полоски белого атласа, и,
облокотясь  на парапет, стала разглядывать  долину внизу. Среди апельсиновых
деревьев копошились  крохотные, как муравьи, фигурки.  Она  лениво погадала,
что они там делают;  потом ее мысли  перешли к -----------------------------
Ягодичную седалищную  мышцу (лат.) 271  более интересным  и важным вещам.  К
Зигу и к тому,  что рядом с ним она всегда  чувствовала какое-то  волнение и
ничего  не  могла  с  собой поделать, даже если он вел себя,  как сейчас. И,
может быть, наступит день... наступит  день,  когда, просто ради любопытства
если ее в этом замке совсем одолеет скука .  Бедный Дядюшка Джо! -- подумала
она. Ну а на что он, собственно, рассчитывал, в его-то годы? Как ни странно,
за  все эти месяцы она ни разу не  дала  ему  повода для  ревности  -- если,
конечно, не считать  Инид  и Мэри Лу; а их-то она не считала; потому что она
ведь  на самом  деле не  такая;  а  то,  что  произошло,  было  обыкновенным
пустяком,  мило, но совершенно  ничего  не значит. А вот с  Зигом, если  что
случится, будет по-другому; хотя, конечно, и не очень серьезно; не то что, к
примеру, с Уолтом или даже с малышом Бастером, тогда, в  Портленде. И не как
с Инид  и Мэри  Лу, потому  что хочешь  не  хочешь,  а  мужчины почти всегда
смотрят  на  такие  вещи  чересчур  серьезно.  Только  это  и мешает с  ними
связываться, да  еще, конечно, то,  что все это грех, но последнее почему-то
редко когда берешь  в расчет,  особенно если парень понастоящему симпатичный
(а  Зиг,  как  ни верти, именно  такой, пусть даже  немного в  стиле Адольфа
Менжу,  и надо же, именно такие вот чернявые, с прилизанными волосами всегда
доставляли ей самое большое  удовольствие!).  И если,  скажем, выпьешь  пару
бокальчиков  и  чувствуешь,  что неплохо бы капельку пощекотать нервы, тогда
ведь тебе  и в  голову не  придет,  что это грех, а  потом одно цепляется за
другое,  и  не успеешь  сообразить,  что случилось,  --  глядь,  а  оно  уже
случилось;  и вообще, она просто не  могла поверить,  что это так дурно, как
говорил  отец  О'Райли,  и  уж  во  всяком  случае  Пресвятая  Дева  гораздо
понятливей и добрее его; жутко  вспомнить, как он ел, когда его приглашали к
обеду,  --  свинья свиньей,  другого  слова не подберешь;  а разве обжорство
лучше, чем то, другое? Так кто он такой, чтобы учить?
                        272

     -- Ну, как мы себя чувствуем? -- осведомился занявший  место  Вирджинии
Обиспо, подражая манерам про фессиональной  сиделки/ Он был в самом чудесном
расположение  духа. Его работа в лаборатории продвигалась вперед  неожиданно
быстро, новый препарат из желчных солей творил его печенью настоящие чудеса;
благодаря буму в производстве оружия его авиационные акции поднялись еще  на
три --пункта, и, наконец, было очевидно, что Вирджиния долго не продержится.
--  Как сегодня  наш  маленький больной? --  продолжал  он,  совершен  ствуя
найденный образ  за счет пародийного английского акцента, ибо после обучения
он целый год проработал в Оксфорде, повышая квалификацию.
     Стойт неразборчиво  буркнул что-то в ответ. Дурашливость  Обиспо всегда
раздражала его.  Каким-то чутьем он  угадывал  в ней скрытое издевательство.
Стойта не покидало чувство, что  за якобы добродушными  шутками Обиспо стоит
расчетливое и злое  презрение. При мысли об этом кровь закипала  у Стойта  в
жилах.  Но  стоило  ей закипеть, как у него, он знал,  поднималось давление,
укорачивалась жизнь.  Он не  мог позволить себе высказать  Обиспо  все,  что
хотел.  Больше того,  он и прогнать его не мог.  Обиспо был неизбежным злом.
"Бог есть  любовь; смерти нет". Но Стойт с ужасом  вспоминал, что у него был
удар, что он стареет. В тот раз он едва не умер; Обиспо поставил его на ноги
и обещал ему еще десять лет жизни, даже  если эти его исследования пойдут не
так  гладко,  как он надеялся;  а если они  пойдут хорошо --  тогда  больше,
гораздо больше. Двадцать лет, тридцать, сорок. А может, этот гнусный жидок и
вообще ухитрится  доказать, что миссис Эдди была права. Вдруг и в самом деле
никакой  смерти  не будет  -- хотя бы  только  для  него  одного. Прекрасная
перспектива! А пока  Стойт вздохнул покорно, глубоко. "Всем  нам  приходится
нести свой крест", -- подумал он про себя, повторяя через много-много лет те
самые слова, какие говаривала его бабка, заставляя внучка пить касторку.

       273

     Тем  временем Обиспо  простерилизовал иглу,  отломил кончик  стеклянной
ампулы, наполнил  шприц.  Все движения  он  проделывал  с  неким  утонченным
изяществом, с демонстративной и самодовольной точностью. Это  выглядело так,
словно он был одновременно и балетной труппой, и зрителем -- зрителем весьма
искушенным и  придирчивым,  это верно,  но  зато  какой труппой!  Нижинский,
Карсавина, Павлова, Мясин* -- все  на одной сцене.  Даже самые бурные овации
были вполне заслуженны.
     -- Готово, -- окликнул он наконец.
     Послушно и молча, как дрессированный  слон, Стойт перевалился со  спины
на живот.

        ГЛАВА ПЯТАЯ

     Джереми уже оделся и сидел в подземном хранилище, которое отныне должно
было служить ему  рабочим кабинетом. Сухая едкая пыль старых  бумаг  пьянила
его, как понюшка крепкого табаку. Пока он готовил  папки и  точил карандаши,
лицо  его  раскраснелось;  лысина  заблестела от  пота;  глаза  за  стеклами
бифокальных очков горели нетерпением.
     Наконец то! Все готово. Он повернулся на вращающемся  стуле и некоторое
время  сидел  неподвижно,  упиваясь  счастливыми  предвкушениями.  Документы
Хоберков,  бесчисленные пачки, обернутые в  коричневую  бумагу, ждали своего
первого  читателя.  Двадцать семь больших коробок, набитых еще непоруганными
невестами безмолвья*. Он улыбнулся про себя при мысли, что ему суждено стать
их Синей Бородой. Тысячи невест безмолвья, собранных в течение веков многими
поколениями  неутомимых Хоберков.  Хоберк за Хоберком, бароны  за  рыцарями,
графы за баронами, а  затем граф Гонистерский за графом Гонистерским, вплоть
до  последнего, восьмого. А  после восьмого  --  ничего,  кроме  налогов  на
наследство, да старого дома, да двух старых дев, все глуб
                        274
же погрязающих в одиночестве и причудах, в бедности и фамильной гордости, но
под  конец  --  увы!  --  погрязших  более  в бедности, чем в гордости.  Они
клялись, что никогда не продадут архива;  но потом все-таки  согласились  на
предложение Стойта.  Бумаги приплыли в  Калифорнию. Теперь их бывшие хозяйки
смогут заказать себе понастоящему пышные похороны. И на этом Хоберкам придет
конец.  Чудесный кусок английский истории! Быть  может, поучительный; а быть
может  и  это  еще  вероятнее,  --  просто  бессмысленный,  просто  повесть,
рассказанная идиотом*. Повесть  об  убийцах  и заговорщиках, о  покровителях
наук и  коварных интриганах,  о юных наложниках и воспевателях  епископов  и
королей, об адмиралах и сводниках,  о святых, и героинях,  и  нимфоманках, о
слабоумных и премьер-министрах, о садистах  и коллекционерах. И здесь лежало
все,  что от них осталось; в двадцати семи коробках, как  попало, без всякой
описи, никем не тронутое, абсолютно девственное. Ликуя над своим сокровищем,
Джереми  забыл все передряги путешествия, забыл Лос-Анджелес и шофера-негра,
забыл о кладбище и замке, забыл даже о  Стойте.  Теперь он  владел  бумагами
Хоберков  -- он один. Словно ребенок, который лезет в рождественский  чулок,
зная,  что  там его  ждет  необыкновенный подарок, Джереми выудил из  первой
коробки  коричневый  пакет  и  разрезал  веревку.  Какое  нестрое  богатство
обнаружилось  внутри!  Книга  домашних  расходов  за годы  1576-й и  1577-й;
рассказ представителя побочной линии  Хоберков об экспедиции  сэра  Кенельма
Дигби* в Скандерун;  одиннадцать писем на испанском от Мигеля де Молиноса* к
той самой  леди Энн Хоберк, обращение которой  в католичество стало причиной
семейного  скандала; пачечка медицинских  рецептов, писанных почерком начала
восемнадцатого века; трактат  "О смерти"  Дреленкура* и  случайный  томик из
сочинения   Андреа    де   Нерсья*   "Felicia,   ou   Mes   Fredames"1    Он
---------------------------- "Фелиция, или Мои шалости" (франц.).
                        275
едва успел  вскрыть  второй пакет и гадал,  кому бы мог принадлежать  светло
каштановый локон,  обнаруженный  им  между  страниц собственноручных записок
Третьего графа на  тему последнего папского заговора, как в дверь постучали.
Он поднял  глаза и увидел, что к нему направляется невысокий смуглый человек
в белом халате. Вошедший улыбнулся, сказал "Не буду мешать", но тем не менее
помешал.
     --  Моя фамилия  Обиспо,--  представился  он.-- Доктор Зигмунд  Обиспо;
лейб-медик  при дворе  его  величества  короля Стойта  Первого --  и,  будем
надеяться, последнего.
     Явно  довольный  собственной  шуткой, он  захохотал  неожиданно громким
металлическим  смехом.  Затем изящно-брезгливым  жестом,  словно аристократ,
роющийся в  куче  мусора,  взял  со  стола одно письмо  Молиноса и  принялся
медленно, вслух разбирать первую строку этого послания, написанного плавным,
аккуратным почерком семнадцатого века.
     --  "Ame  a  Dios  como es en  si  у по  сото се  lo  dice у  forma  su
imaginacion" 1 --  Он поглядел на Джереми поверх письма с довольной  улыбкой
--  Легче  сказать, чем сделать, я так  считаю  Женщину, и ту мы не можем лю
бить,  как  она  есть;  а  ведь этот  феномен, женская  человеческая  особь,
как-никак имеет под собой об®ективное материальное основание. И порой весьма
недурное. В то время как старикашка Диос есть чистый дух -- другими словами,
чистая  фантазия. А  этот болван, кем бы он там ни был,  пожалуйте, -- пишет
другому болвану, что людям не следует любить Бога таким, каким рисует его их
собственная  фантазия --  Опять  нарочито  аристократическим  жестом,  одним
движением кисти, он презрительно бросил письмо на стол -- До чего же все это
нелепо     --     продолжал     он     --     Набор      слов,     именуемый
------------------------------------
     1 Любите Бога таким, каков он есть, а не таким, каким рисуют  его слова
других или ваша фантазия (исп.).

       276
религией. Другой  набор  слов, именуемый философией. Еще полдюжины  наборов,
именуемых политическими идеалами. И все эти слова или двусмысленны, или вооб
ще  лишены смысла. И  люди входят из-за них в такой раж, что готовы ухлопать
соседа, если ему случится про изнести  не то слово. Слово, которое  на  деле
значит  меньше   хорошей  отрыжки.   Просто  сотрясение  воздуха,   даже  не
избавляющее вас от лишних газов  в желудке. "Ame a  Dios como  es en si", --
насмешливо повторил  он. -- Все равно что  сказать  принимай икоту, как  она
есть. Не понимаю, как вы, приверженцы litterae  humaniores 1 , умуд  ряетесь
все это терпеть Сидите по уши в бессмыслице -- и не надоедает?
     Джереми улыбнулся робкой, извиняющейся улыбкой
     -- Смысла ведь как  то и не  очень ищешь,-- сказал он.  И, предотвращая
дальнейшую критику самоуничижением и унижением  любимого дела, продолжал. --
Просто, знаете ли, забавно бывает покопаться в разном старом хламе
     Доктор Обиспо рассмеялся и одобрительно похлопал Джереми по плечу.
     -- Молодец! -- сказал он -- Вы хоть искренни. Это  мне по вкусу. Обычно
представители вашей  ученой бра  тии  -- вылитые  Пекснифы*.  Так  и норовят
вывалить  на  себя кучу  всякой высоконравственной муры!  Вам  это  знакомо:
мудрость де  лучше знания, Софокл лучше науки. "Любопытно, -- всегда  говорю
я, если им  вздумастся затеять со мной беседу на эту тему, -- любопытно, чго
вы  обязаны   своим   заработком  именно  тому,  благо  даря  чему  спасется
человечество". А вот вы  не делаете из своей любимой мушки слона. Вы честный
человек. При знаете, что занимаетесь  своим делом только ради забавы. Что ж,
и я занимаюсь своим по  той же причине. Ради забавы. Хотя,  разумеется, если
вы станете тыкать мне в нос своим Софоклом, я вполне могу начать распинаться
------------------ 1 Гуманитарных наук (лат )
                        277
насчет науки и прогресса, наукии счастья даже науки и абсолютной истины если
уж вы такой упрямый.
     Его веселье была заразительно. --Джеми тоже улыбнулся.
     --  Хорошо что я  не  такой  упрямый, --  певуче,с деланной скромностью
сказал он, как бы давая собеседнику понять, что  ни капли не заинтересован в
отыскании абсолютной истины.
     -- Заметьте, --  продолжал  Обиспо,  --  что я  вовсе не  равнодушен  к
прелестям вашей работы. Софоклом, конечно, меня не проймешь. И я помер бы со
скуки, если б  мне пришлось возиться со всем  этим, -- он кивнул на двадцать
семь коробок. -- Но  должен признать, -- заключил он любезно,  -- что в свое
время старые книжки доставили мне немало удовольствия. Право, немало.
     Джереми  кашлянул и  погладил лысину; затем помигал, готовясь отпустить
восхитительную  суховатую  шуточку. Но, к несчастью, Обиспо не  оставил  ему
необходимой паузы. Искренне не замечая  его приготовлений, он глянул на часы
и поднялся со стула.
     -- Я готов показать вам свою лабораторию, -- сказал он. -- До ленча еще
уйма времени.
     "Мог бы и спросить, охота ли мне смотреть его дурацкую лабораторию", --
подумал  про  себя Джереми,  проглотив заготовленную шутку; а ведь как  была
хороша! Конечно,  ему хотелось  и дальше разбирать бумаги Хоберков;  но,  не
найдя в себе мужества сказать об этом, он покорно встал и направился к двери
вслед за Обиспо.
     Долголетие, об®яснял по пути доктор. Вот над чем он бьется. С тех самых
пор, как окончил медицинский. Но,  разумеется, врачебная практика не  давала
ему работать  над этим  сколько-нибудь  серьезно.  Практика  губительна  для
серьезной работы, между  прочим  заметил он. Разве  у вас  выйдет что-нибудь
путное,  если вам  приходится тратить все свое время  на пациентов? Пациенты
делятся  на три  типа:  тех, что  воображают себя больными, но на самом деле
здоровы; тех, что на самом деле
                        278
больны,  но  выздоровеют и так; и тех  больных,  кому гораздо лучше  было бы
помереть  сразу. Если человек способен к серьезной работе, убивать  время на
пациентов  -- сущий  идиотизм.  И  конечно, его  вынуждали  к  этому  только
денежные затруднения. И он мог всю  жизнь катиться по этой дорожке.  Тратить
силы на разных болванов. Но тут, совершенно неожиданно, подвалило счастье. К
нему обратился Джо Стойт. Это был прямо-таки перст судьбы.
     -- Ах, что за  чудная  находка,-- пробормотал Джереми, вспомнив любимую
фразу из Колриджа.
     Джо Стойт,  повторил  Обиспо, Джо  Стойт,  --  а песок  из него сыпался
вовсю. Сорок фунтов лишнего веса, и уже  схлопотал один удар. К  счастью, не
очень сильный;  но  этого  оказалось достаточно, чтобы старикашку бросило  в
пот.  Верно  говорят, что можно испугаться до  смерти! (Обиспо оскалил белые
зубы в жизнерадостной волчьей усмешке.) Джо, так тот просто впал в панику. И
благодаря этой панике Обиспо освободился от своих пациентов; получил прочный
заработок, лабораторию для  трудов  над проблемой долголетия, замечательного
ассистента; благодаря  ей  были  оплачены  его  изыскания по фармацевтике  в
Беркли*, эксперименты с  обезьянами в Бразилии,  экспедиция на Галапагосские
острова  для  изучения черепах.  Он получил все,  чего только может пожелать
исследователь, в придачу с самим Джо вместо подопытной морской свинки; Стойт
был готов  подвергнуться  какой угодно вивисекции без наркоза, только бы это
дало ему надежду протянуть еще несколько лет.
     Правда,  сейчас  он  ничем  особенным  старого  хрыча  не  потчует.  Не
позволяет ему набирать вес; приглядывает за почками; да взбадривает время от
времени  половыми  гормонами;   да  еще  следит   за  этими  подозрительными
артериями. Самое обыкновенное разумное лечение для человека его возраста и с
его болезнями. Однако, пока суд да дело, он напал на след кое-чего нового, и
притом 279  многообещающего. Через несколько месяцев, а  то и недель он  уже
сможет дать определенное заключение.
     -- Это очень интересно, -- вежливо солгал Джереми.
     Они  шли  по  узкому  коридору  с  белеными стенами,  уныло освещенному
простыми  электрическими лампочками.  В открытых  дверях  мелькали  огромные
кладовые,  набитые  тотемными  столбами  и  рыцарскими  доспехами,  чучелами
орангутангов   и   мраморными   скульптурами   Торвальдсена*,  позолоченными
бодхисаттвами  и  первыми   паровыми  машинами,  лингамами,   дилижансами  и
перуанской керамикой, распятиями и образцами редких минералов.
     Тем временем Обиспо снова  завел  речь о долголетии Исследования на эту
тему, утверждал он, пока находятся на донаучной  стадии. Масса наблюдений, и
ни  одной об®ясняющей их гипотезы. Сплошной  хаос фактов.  И каких странных,
каких  удивительных фактов! Благодаря чему,  например, цикада живет  столько
же, сколько бык?  А  канарейка  может  пережить  три поколения овец?  Почему
собаки в четырнадцать  лет уже старые, а  столетние  попугаи еще  хоть куда?
Почему наши женщины становятся бесплодными  к  пятидесяти, а самки крокодила
откладывают яйца и на третьей сотне? По какой такой причине щука доживает до
двухсот  лет  без  всяких  признаков  старения? В то  время  как  несчастный
старикан Джо Стойт...
     Неожиданно из бокового коридора вынырнули люди с носилками, на  которых
лежали две мумии монашек. Произошло столкновение.
     -- Ослы чертовы -- громко выругался Обиспо
     -- Сам осел!
     -- Не видите, куда прете?
     -- Заткни хайло!
     Обиспо презрительно отвернулся и пошел прочь
     -- Ишь умник нашелся! -- пустили ему вслед.
     Во  время  этого  обмена  репликами  Джереми  с  живейшим  любопытством
разглядывал мумии.
                        280

     --  Босоногие  кармелитки*,-- сказал  он,  ни  к кому не обращаясь;  и,
смакуя  это  непривычное  сочетание звуков,  повторил со  вкусом еще раз: --
Босоногие кармелитки.
     --  Задница вы босоногая, -- свирепо огрызнулся первый носильщик, мигом
обернувшиеь к новому противнику.
     Джереми кинул только один взгляд на его красную рассерженную физиономию
и, бесславно стушевавшись, бросился догонять своего провожатого.
     Наконец доктор остановился.
     --  Пришли,  --  сказал  он,  отворяя дверь.  Изнутри  пахнуло мышами и
спиртом. -- Пожалуйста, -- радушно пригласил он.
     Джереми  вошел. Мыши тут действительно были --  ряды клеток тянулись по
стене  прямо  напротив  двери. Слева, через три  вырубленных  в  скале окна,
виднелся  теннисный  корт и  отдаленная панорама гор  и апельсиновых рощ. За
столом перед одним из окон смотрел в микроскоп какой-то человек. Услышав их,
он  поднял  лохматую белокурую голову  и  повернул  к  ним по-детски чистое,
открытое лицо.
     -- Привет, док, -- с обаятельной улыбкой сказал он.
     -- Мой ассистент,  --  пояснил Обиспо.  -- Питер  Бун. Пит, это  мистер
Пордидж
     Поднявшийся  из-за  стола  Пит  оказался  юным  гигантом  атлетического
сложения.
     -- Зовите меня просто по имени, -- сказал  он, когда Джереми назвал его
мистером Буном. -- Меня все Пиюм зовут.
     Джереми подумал, стоит ли предлагать  этому юноше, чтобы он называл его
Джереми,  но,  как  обычно, замешкался,  и  удобный момент был  безвозвратно
упущен.
     -- Пит -- светлая голова,  -- снова  заговорил Обиспо тоном, призванным
выразить  дружескую  симпатию,  но на деле звучащим  несколько  свысока.  --
Прекрасно разбирается в физиологии. И руки у него золотые. Мышей

       281
оперирует -- просто загляденье. -- Он похлопал парня по плечу.
     Пит  улыбнулся