385
Старый  обманщик! Решил за ней шпионить! Ну нет, она этого не  потерпит; раз
так, поделом ему, что Зиг читал ей эту книжку. Он просто получил по заслугам
за то, что вздумал проверять ее и хотел поймать на чем-нибудь недозволенном.
Ладно же, если он и дальше собирается так себя вести, она скажет Зигу, чтобы
приходил каж- дый день и читал новую главу. Хотя как все-таки этот,  который
написал книжку, сможет продолжать в том же духе целых сто двадцать дней, она
себе, честное слово, не представляет. Если учесть, сколько  там произошло за
одну только неделю, а она-то  воображала, будто знает  уже все на свете! Да,
век  живи --  век  учись. Хотя  коечему  из этого у нее точно не  было охоты
учиться. Вспом- нишь, и аж  к горлу подкатывает. Ужас! Все  равно  что детей
рожать!  (Она содрогнулась.) Правда,  в этой книж- ке полно и  смешных мест.
Один  кусок она даже заста- вила Зига перечитать -- это было  грандиозно, ей
страш- но понравилось. И то, другое место, где девушка...
     -- Ну, Детка,--  сказал Стойт, застегнув на  жилете последнюю пуговицу,
-- что-то ты задумалась, а? Хотел бы я знать о чем!
     По-детски короткая верхняя  губка Вирджинии при- поднялась в  улыбке, и
сердце Стойта затопила волна не- жности и желания.
     -- Я думала о тебе, Дядюшка Джо, -- сказала она.

        ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

                               Пусть на челе твоем и нет следа
                               Высоких  дум -- близка ты к небесам,
                               Ты  в лоне Авраамовом живешь,
                               Тебе доступен сокровенный Храм,
                               Не  видим мы, но Бог с тобой всегда*.

     --  Тонко, и даже весьма,-- вслух сказал Джереми. Прозрачно, решил  он,
вот подходящее слово. Смысл тут внутри, как муха в янтаре. Или, вернее, мухи
вовсе нет;
                                386
один янтарь; янтарь-то  и есть смысл. Он  взглянул  на часы.  Без трех минут
полночь.  Он закрыл  Вордсворта, -- и  подумать только,  в очередной  раз  с
горечью нспомнил он, подумать только, что  сейчас  можно было  бы освежить в
памяти  "Фелицию"! -- положил книгу на столик рядом с кроватью  и снял очки.
Лишившись по- правочных шести с половиной  диоптрий, глаза его  не- медленно
очутились во власти физиологического  отчая- ния. Выпуклое стекло давно  уже
стало  для них средой обитания; разлученные с нею, они напоминали пару  сту-
денистых  морских жителей,  внезапно  вынутых из  воды. Затем погас свет  --
словно  к  бедным тварям  прониклись  наконец  состраданием  и опустили их в
аквариум, где им ничто не грозило.
     Джереми потянулся под одеялом и зевнул. Ну и де- нек!  Но теперь, слава
Богу, можно поблаженствовать в постели. Благая Дева возлежит на райском ложе
золо- том*. Однако простыни-то у них хлопковые, не  льня- ные; что отнюдь не
делает чести такому дому, как этот! Дом, битком набитый Рубенсами и Греко,--
а  простыни, нате вам, из  хлопка!  Но это "Распятие святого Петра" -- какая
все-таки  поразительная штука!  Уж  точно не хуже, чем  "Успение" в  Толедо.
Которое,   кстати,   в   последнее   время  запросто  могли  взорвать.  Дабы
продемонстрировать,  что  бывает, когда люди принимают мир чересчур всерьез.
Не  скажешь,   конечно,  продолжал   размышлять  он,  что  в  этом   чудаке,
Проптере-Поптере,  нет  вовсе  ни-  чего  впечатляющего  (ибо  так  он решил
называть этого человека в своих мыслях и в письмах к матери: ПроптерПоптер).
Смахивает, пожалуй,  на  Старого  Морехода*. И Гость себя ударил  в грудь  и
повторял  сие неоднократ- но;  а следовало, может быть, и почаще, уж слишком
ре- шительно громил этот проповедник все общепринятые приличия и, a fortiori
1,  столь же общепринятые  неприли-  чия (такие, как  "Фелиция", как  каждая
вторая пятница ---------------------- 1 Тем  паче (лат.). 387 в Мэйда-Вейл).
И ведь  довольно  убедительно,  черт бы  побрал его  горящий взор!  Ибо  сей
необычный Мореход  не только завораживал этим своим взором; одновремен- но и
вместе с тем он  был  и  фаготом, который  вам хоте-  лось услышать. Кое-кто
слушал  его  не  без  удовольствия;  хотя,  разумеется,  кое-кто  отнюдь  не
собирался  позво- лять ему громить уютное  убежище, возведенное  кое-кем  из
облюбованных  им приличий и неприличий. Кое-кто был  решительно против того,
чтобы  религия  (нет, вы только подумайте!) нарушала неприкосновенность лич-
ной жизни. Дом англичанина -- его крепость; и,  как ни странно, американская
крепость  -- он обнаружил это,  когда у него прошел первый шок, -- на глазах
превраща- лась  в  дом  оторванного от родины англичанина. В ду- ховный, так
сказать,  дом.  Поскольку   она   представляет  собой  модель  идиотического
сознания,  у  которого нет дорожки. Ибо нет никакого выхода,  и ни один путь
ни- куда не ведет,  и оба варианта разрешения дилеммы кон- чаются тупиком, и
ты ходишь все кругом да кругом, как  гусеницы Фабра, в замкнутой, бесконечно
уютной  все-  ленной -- кругом  да кругом среди бумаг Хоберков,  от  святого
Петра к Малютке Морфиль  к Джамболонье к позолоченным бодхисаттвам в подвале
к бабуинам к  мар-  кизу де Саду к святому Франсуа де Салю к "Фелиции"  и, в
свой  черед,  опять  к  святому Петру. Кругом да  кру-  гом, как гусеницы  в
сознании идиота; кругом  да кругом  в милом  сердцу уютном  мирке бесплодных
мыслей  и чувств,  и  поступков,  герметически  закупоренного  искус- ства и
образования,  культуры  ради культуры,  маленьких  самодовлеющих приличий  и
неприличий, неразрешимых дилемм и моральных вопросов, которые находят вполне
удовлетворительный ответ в этом всепоглощающем иди- отизме.
     Кругом да кругом, кругом да кругом,  от ног  Петра к маленьким ягодицам
Морфиль и  задам бабуинов, от складок на  одеянии Будды, образующих чудесную
ки- тайскую спираль, к повисшему у  водяной  струи колибри  и  снова к ногам
Петра с торчащими в них гвоздями... Дремота его сгустилась в сон.
     Пит Бун, чья комната  была  расположена  на  том  же  этаже центральной
башни, заснуть и не пытался; наобо-  рот, он  пытался  во  всем  как следует
разобраться.  Разоб-  раться  в  науке  и  мистере  Проптере,  в  социальной
справедливости и вечности, и в Вирджинии, и в антифашизме. Это было нелегко.
Потому что  если мистер  Проптер  прав, то почти обо всем теперь приходилось
думать  совершен- но по-другому. "Бескорыстные поиски  истины" -- вот как ты
говорил  (когда тебя в кои-то веки заставляли преодолеть смущение и ответить
на  вопрос, почему ты стал биологом). А если  речь шла  о социализме, то это
было  "человеколюбие",  это было "наибольшее  счастье  большинства", это был
"прогресс" -- и тут, конечно, снова  связь с биологией:  счастье и  прогресс
благодаря  науке  вместе с социализмом. А  чтобы трудиться во имя  счастья и
прогресса,  нужна  преданность делу. Он вспом- нил,  как писал о преданности
Джосайя Рейс* -- они  проходили его на втором курсе колледжа.  Что-то насчет
того, как преданные люди особым образом познают ре- лигиозную истину -- они,
мол, достигают подлинного  религиозного  прозрения.  Тогда  эта  идея  очень
увлекла  его.  Он только что  перестал верить во всякую  чепуху насчет крови
Агнца и  прочего,  на которой был воспитан,  и  нашел  в Ройсе  как бы новую
опору, подтверждение,  что  он все равно остался  верующим, хоть  и не ходит
больше  в  церковь,--  и его  вера  стоит  на его  преданности.  Преданности
друзьям,  преданности  делу.  Ему  всегда  каралось,  что  он  был  верующим
человеком и там, на войне. И  в своем отношении к Вирджинии. Однако же, если
мистер Проптер  прав, то все рассуждения Ройса  о  пре- данности -- сплошная
ложь.  Мало  быть  преданным  --  само  по  себе  это  не  станет   причиной
религиозного прозрения.  Наоборот, это  может даже помешать твоему прозрению
-- да-да, просто обязательно помешает,  если только ты  не выберешь об®ектом
своей преданности самое
                                388
высшее;  а самое высшее  (если прав  мистер Проптер) прямо-таки пугает своей
странностью  и недосягаемос-  тью. Прямо-таки  пугает; и тем не  менее,  чем
больше он о нем думал, тем  больше начинал  сомневаться во  всем  остальном.
Может,  это  и  правда  самое  высшее.   Но  если  так,  то  социализма  уже
недостаточно.  А   социализма  не-  достаточно,   потому  что  человеколюбия
недостаточно. Потому что наибольшее счастье, оказывается, вовсе  не там, где
люди думали; потому что его нельзя  достичь путем  социальных реформ и всего
такого прочего. Самое лучшее,  что можно  сделать в этом направлении, -- это
облегчить  людям переход туда,  где наибольшего счастья действительно  можно
достичь.  А  то, что относится  к  со- циализму,  относится,  конечно,  и  к
биологии, и к любой другой науке, если считать  ее орудием прогресса.  Пото-
му  что,  если мистер Проптер прав, то прогресс  на  самом  деле никакой  не
прогресс. Он  не  прогресс,  если  не  об-  легчает  людям  пути  туда,  где
по-настоящему есть наи-  большее  счастье. Другими словами, если не помогает
им быть преданными самому высшему. А коли так, то, по- нятно, надо  семь раз
подумать, прежде чем  оправдывать науку ее служением  прогрессу. И  еще  эти
бескорыстные  поиски  истины. Если,  опять же, мистер  Проптер  прав,  то  и
биология,  и все прочее  есть  бескорыстный  поиск  только одной  из  сторон
истины. Но полуправда -- это уже ложь, и она остается ложью, даже  когда  ты
изрека- ешь  ее, свято веря,  что  это  вся правда.  Выходит, что  и  второе
оправдание не годится -- по крайней мере, если ты не пытаешься в то же время
бескорыстно отыскать и другую сторону истины, ту, которую ищут, когда преда-
ны самому высшему. И потом, как же Вирджиния, спро- сил он себя, мучась  все
больше и больше, как же  Вирд- жиния? Да ведь если мистер Проптер прав, то и
Вирджиния  -- это тоже  мало, и  Вирджиния может стать препятствием, которое
помешает  ему  посвятить  себя  са-  мому  высшему.  Даже  эти  глаза,  и ее
невинность, и ее удивительная, прекрасная улыбка; даже его чувства к

       390

 ней; даже сама любовь, даже ее лучшая разновидность
 (потому что он мог честно сказать, что ненавидит дру-
 гую любовь -- например, этот ужасный публичный дом
 в Барселоне, а здесь, дома, эти обжимания после третье-
 го или четвертого коктейля, эту возню в автомобиле на
 обочине дороги) -- о да, как это ни горько, но даже луч-
 шая ее разновидность могла оказаться ошибкой, а то и
 хуже, чем просто ошибкой. "О милая, я б не любил тебя
 так сильно, когда бы не любил чего-то там сильней". До
 сих пор этим "чем-то" были для него биология, социа-
 лизм. Но теперь они оказались негодными, даже хуже
 того, если рассматривать их как конечную цель. Ника-
 кая преданность не может быть хороша сама по себе и
 нс дает религиозного прозрения, если это не преданность
 самому высшему. "О милая, я б не любил тебя так силь-
 но, когда бы не любил самое высшее сильней". Но глав-
 ный, самый мучительный вопрос состоял вот в чем: мож-
 но ли любить самое высшее и питать прежние чувства к
 Вирджинии?  Любовь в худшей ее разновидности явно
 несовместима с преданностью самому высшему. Это со
 вершенно ясно; ведь худшая разновидность любви есть
 лишь преданность собственной физиологии, а если мис
 тер Проптер прав, нельзя быть преданным самому выс-
 шему, не отказавшись от подобной же преданности са-
 мому себе. Но в конце-то концов, так ли уж лучшая
 любовь отличается от худшей? Худшая представляет
 собой преданность своей физиологии. Страшно было
 признаться в этом; однако и лучшая представляет собой
 то же самое -- преданность физиологии и вдобавок (в
 чем и заключается ее отличие) преданность более высо-
 ким чувствам: этой тоскливой сосущей пустоте, этой бес-
 конечной нежности, этому обожанию, этому счастью,
этим мукам, этому ощущению  одиночества, этой жажде найти  родственную душу.
Ты  был предан  всему  этому, и преданность всему  этому  была  определением
лучшей  разновидности   любви,   которую   люди  называют   романтической  и
прославляют как самое прекрасное, что только

       391
есть в  жизни.  Но  быть преданным  этому значило  быть  преданным  себе;  а
преданность себе нельзя  совместить  с преданностью самому высшему. Из этого
напрашивался практический  вывод. Но сделать его у Пита не хватало духу. Ему
мешали  эти  голубые,  ясные  глаза,  эта  улыб-  ка,   прекрасная  в  своей
невинности. И потом, как  она  добра, как трогательно заботлива! Он вспомнил
несколь- ко фраз, которыми они обменялись по дороге на обед. Он спросил, как
ее голова, не болит ли.  "Не говори об этом, -- шепнула она. -- Дядюшка  Джо
расстроится. Док только  что  прослушивал  его стетоскопом;  считает, у него
сегодня не все в порядке. Я не хочу, чтобы он еще и за меня волновался. Да и
вообще, подумаешь, голова  забо- лела!" Нет, Вирджиния не только  прекрасна,
не только невинна и добра -- она еще и мужественная,  и чуткая.  А  как мила
она была с ним весь вечер, расспрашивала о его работе, рассказывала про свой
дом в Орегоне, за- ставляла его рассказывать про Эль-Пасо, где родился он! В
конце концов пришел мистер Стойт и уселся между ними -- молчит, а сам чернее
тучи. Пит  вопросительно посмотрел на Вирджинию, и ее ответный взгляд сказал
ему:  "Пожалуйста,  уходи",  а когда он  встал пожелать спокойной ночи, она,
точно прося  извинения, подарила ему еще  один  взгляд, такой признательный,
такой  всепонимающий, такой нежный и ласковый, что при одном воспоминании об
этом  на  глазах у него выступили  сле-  зы.  Лежа  в  темноте, он плакал от
счастья.
     Ниша между  окнами в  спальне Вирджинии  предназ- началась, несомненно,
для  книг. Но Вирджиния не очень-то  жаловала  книги,  а посему в углублении
было  устроено  нечто  вроде маленького  алтаря. Вы раздвига- ли коротенькие
белые бархатные занавесочки (в этой комнате все было белое), и там, как бы в
беседке  из  ис-  кусственных  цветов,  в   настоящем   шелковом  платье,  с
премиленькой золотой короной на голове и  шестью жем- чужными нитями на шее,
стояла Дева Мария, залитая ярким светом хитроумно спрятанных лампочек. Опус
                                         392
тившись на колени перед этим обиталищем священной куколки, Вирджиния,  босая
и  в  белой  атласной пижаме, творила вечернюю  молитву. Сегодня  Дева Мария
каза- лась ей  особенно доброй и благожелательной. Завтра,  решила она, в то
время как губы ее шептали привычные восхваления и просьбы, завтра с утра она
первым делом отправится к швеям и попросит одну из девушек помочь ей сделать
для Девы Марии новую  мантию  из  куска чуд- ной  синей  парчи,  который она
купила у старьевщика в Глендейле. Мантию из  синей парчи, а  спереди золотую
застежку --  или,  еще  лучше, маленький  золотой шнуро- чек, который  можно
завязать бантиком, чтобы концы свешивались  вниз, почти к самым ногам Святой
Девы.  О, это будет просто прелесть! Она пожалела, что до утра  еще далеко и
нельзя пойти к швеям прямо сейчас.
  Последние слова молитвы были сказаны; Вирджиния
перекрестилась и  поднялась с колен. Случайно  глянув  при этом вниз, она, к
своему  ужасу,  заметила, что  тем-  но-пурпурный лак  на  втором  и третьем
пальцах ее левой  ноги слегка облупился. Через минуту она уже сидела на полу
у  кровати  -- правая нога вытянута,  левая, согнута в колене, поперек  -- и
готовилась  устранить повреж- дение. Рядом с  ней стоял открытый  флакончик;
она взя- ли в руки маленькую кисточку, и  резкий промышленный  лапах ацетона
сразу перебил аромат "Shocking" Скьяпарелли, духов, которыми  благоухало все
ее тело. Потом наклонилась вперед,  и две  пряди  кудрявых каштановых полос,
отделившись  от  общей массы,  упали  ей  на лоб.  Большие голубые глаза под
нахмуренными бровями смотрели  сосредоточенно. Кончик розового языка для вя-
щей  собранности был  зажат между зубами. "Ч-черт!" --  илруг громко сказала
она: очередной мазок лег не  туда, куда следует. Затем зубы и язык были  тут
же приведе- ны в исходное положение.
  Остановившись, чтобы дать высохнуть первому слою
чака, она  перенесла осмотр  с пальцев на икру и  голень другой ноги. Волосы
опять начинают расти, с досадой

       393
отметила  она; скоро  надо  будет  снова натираться  этим  воском.  Все  еще
задумчиво баюкая  ногу, она вернулась  мыслями к событиям минувшего дня. При
воспоминании о том, как их  чуть  не застукал Дядюшка Джо, по  телу ее вновь
пробежал  волнующий  и  приятный  трепет.  Потом  она  подумала  о  Зиге  со
стетоскопом,   и  эта  забавная   кар-  тина  заставила  ее  верхнюю   губку
приподняться в  очаро- вательной улыбке. Да  еще  была эта книжка -- так Дя-
дюшке Джо и надо,  что она ее слушала. А между главами Зиг приставал к ней и
распускал руки; опять  же, так Дядюшке  Джо и надо, нечего  за ней шпионить.
Она вспомнила, как разозлилась на Зига. Не за  то, что он слишком много себе
позволяет;  ведь, во-первых,  так  Дя-  дюшке  Джо  и  надо (правда,  насчет
этого-то,  про Дядюш- ку Джо, она сообразила только потом), а во-вторых, то,
что  он себе  позволял, было, пожалуй, даже приятно; потому что Зиг все-таки
ужасно симпатичный, а в этих вещах Дядюшку Джо как-то  трудно брать в расчет
-- вернее,  в  расчет-то  его  берешь, но как бы  наоборот; с  минусом,  так
сказать;   он  получается  меньше,  чем  никто,  то  есть  если  кто  правда
симпатичный,  то  от  присутствия  Дядюшки  Джо он только  выигрывает.  Нет,
разозлилась  она на него не за то, что он делал. А за то, как.  Смеялся  над
ней,  вот как. Обычно-то она не  прочь  пошутить с ребятами. Но когда к тебе
пристают  и  одновременно шутят -- нет  уж, она ему не потаскушка  с Главной
ули-  цы.  Не  было  никакой романтики, ничего  такого;  все  из- девочки да
каламбурчики,  притом довольно  гнусные.  Может,  это и называется житейская
мудрость;  только ей это не  по нутру. И неужели он  не понимает, что  вести
себя  так  просто  глупо? Ведь  в конце  концов, когда  чита-  ешь  книгу  с
кем-нибудь симпатичным, ну вот  как  Зиг, то, чего уж греха  таить,  хочется
немного романтики. На- стоящей романтики, как в кино: лунный вечер, и где-то
играют свинг или, еще лучше,  поют какую-нибудь песен- ку о несчастной любви
(потому что  так славно погрус- тить, когда тебе  хорошо), и  парень говорит
тебе всякие

       394
приятные вещи, и нацелуешься вволю, а потом, как бы почти незаметно,  словно
с тобой ничего  не  случилось, так что никогда не  подумаешь,  будто сделала
что-то пло- хое, на что  Дева Мария может всерьез  рассердиться... Внрджиния
глубоко  вздохнула и закрыла  глаза; лицо  ее  стало ангельски  безмятежным.
Потом вздохнула еще раз, покачала головой  и нахмурилась.  И вместо этого, с
досадой  подумала  она, вместо этого Зигу  понадобилось  изображать из  себя
многоопытного грубияна.  Конечно,  он  все испортил;  никакой  романтики  не
получилось,  разозлил  только.  И какой в  этом прок? -- негодующе заключила
Вирджиния. -- Какой, скажите на милость? ни ему, ни ей!
     Первый  слой  лака,  кажется,  высох. Наклонившись  к ноге, она немного
подула  на  пальцы,  потом  принялась наносить  второй. Неожиданно  дверь  в
спальню у нее за спиной отворилась и так же мягко закрылась снова.
     -- Дядюшка Джо? -- произнесла  она вопросительно и с ноткой удивления в
голосе, однако не отрываясь от сноего занятия.
     Единственным ответом ей был звук приближающихгя шагов.
     -- Дядюшка  Джо? -- повторила она и,  на сей  раз  пе-  рестав  красить
ногти, обернулась назад.
     Над ней стоял Обиспо.
     -- Зиг! -- голос ее упал до шепота. -- Что вы здесь де- лаете?
     Обиспо  улыбнулся  своей  обычной  улыбкой,  выража-  ющей  ироническое
восхищение и  откровенное  желание,  смешанное,  однако,  с  долей какого-то
насмешливого интереса.
     -- Я думал продолжить наши уроки французского,-- сказал он.
     -- Вы... ты с ума сошел! -- Она с опаской  посмотрела на дверь.-- Он ж