может, нынче к вечеру.
     -- Ладно, валяйте,  --  сказал Стойт,  отворачиваясь.  -- Надо вытащить
этих монашек со склада, -- об®яснил он по дороге к машине.
     Они тронулись дальше.  Крохотный колибри,  повиснув в воздухе на  почти
невидимых  трепещущих  крылышках,  приник к струе, которую нимфа Джамболоньи
извергала  из  своей левой груди. Со стороны загона  для бабуинов  донеслись
пронзительные вопли -- там дрались и совокуплялись. Стойт закрыл глаза. "Бог
есть  любовь,--  повторил  он,  надеясь  продлить  восхитительное  состояние
эйфории, которую вызвали у него  бедные детки  и хорошие вести от Клэнси. --
Бог есть любовь. Смерти нет". Он ожидал, что от этих слов по нутру его опять
разольется  тепло, словно после  глотка виски. Но вместо  этого,  точно  его
разыгрывал какой-то зловредный бесенок, он обнаружил, что думает о высохших,
как мертвые ящерицы, трупах монашек и  о своем собственном трупе, о Страшном
Суде и о геенне. Пруденс Макглэддери Стойт была сциентисткой; но Джозеф Бадж
Стойт, его отец, был гласситом*, а Легация Морган, его бабка по матери,  всю
жизнь  оставалась  плимутской  сестрой*.  Над  его   кроватью,  в   мансарде
маленького домика в  Нашвилле, Теннесси,  висело  написанное ярко-оранжевыми
буквами на  черном фоне изречение из Библии:  "Страшно  впасть в  руки  Бога
живаго"*. "Бог есть любовь, -- отчаянно твердил Стойт.-- Смерти нет". Но для
подобных ему грешников вечно живым будет только червь.
     "Если  все время  бояться смерти,  --  говорил Обиспо, --  то и  впрямь
умрешь.    Страх    --    это    яд,   и    не    такой    уж    медленный".

 ----------------------------------
Здесь   покоится  Чарльз  Франсис  Билз, эсквайр (лат.).

     Сделав еще одно громадное усилие, Стойт вдруг принялся насвистывать. Он
насвистывал  лесенку "Как славно обниматься при луне", но, взглянув на него,
Джереми поспешно отвел,  глаза, словно увидел что-то жуткое и постыдное, ибо
лицо его спутника было лицом приговоренного к смерти.
     -- Зануда чертов, --  пробормотал, себе  под нос  шофер, наблюдая,  как
патрон выбирается из машины и идет к дому.
     Молча, стремительно  -- Джереми едва поспевал  за ним --  Стойт миновал
готический портал,  пересек  прихожую  в  романском стил с колоннадой, как у
часовни Богоматери в Дареме, и, не снимая надвинутой  на глаза шляпы, ступил
в сумрачную тишь огромной залы.
     Шаги  вошедших  отдавались  эхом в  сотне футов  над  ними,  под  самым
куполом. Вдоль стен недвижно, как привидения, стояли железные рыцари. Вверху
растворяли окна  в густолиственный  мир  фантазии роскошно-тусклые  гобелены
пятнадцатого века. В одном конце  залы, похожем на пещеру, сияло выхваченное
из  тьмы  скрытым  прожектором  "Распятие  св.  Петра" Эль  Греко --  словно
чудесное  откровение,  символ чего-то  непостижимого  и глубоко зловещего, В
другом, освещенном не менее ярко, висел портрет Элен Фурман* во весь рост --
на ней была лишь накидка из медвежьей шкуры. Джереми  перевел глаза с  одной
картины на другую  --  с эктоплазмы*  распинаемого вниз головой святого*  на
самую реальную,  кровь с  молоком,  человеческую  плоть,  которую так  любил
видеть и осязать Рубенс; с тела в лоскутах неземных цветов, зеленовато-белой
охры  и  кармина,  оттененных  прозрачной  чернотой,  на  теплые  розовые  и
кремовые, перламутрово-голубые и зеленые тона фламандской обнаженной натуры.
Два сияющих символа, необычайно глубоких  и выразительных, --  но что же они
символизируют, что? Это оставалось тайной.
     Стойт не обратил внимания ни на одно из своих сокровищ и прошагал через
залу, мысленно проклиная
                        262
усопшую жену за то, что своей верой в вечную жизнь она навела его на мысль о
смерти.
     Дверь лифта находилась в нише между колоннами; Стойт открыл ее, зажегся
свет, и они увидели перед собой голландскую даму в голубом шелку, сидящую за
клаиесином --  сидящую, подумал Джереми, в самом центре равновесия, в  мире,
где стали одним целым красота и логика,  живопись и аналитическая геометрия.
Но ради чего? Какие  истины о  природе вещей нашли здесь свое  символическое
выражение? И тут была тайна. Где искусство, сказал себе  Джереми, там всегда
тайна.
     -- Закройте дверь, -- приказал Стойт; затем, когда приказ был выполнен,
добавил: -- Искупаемся перед ленчем, -- и нажал самую верхнюю в длинном ряду
кнопок.

        ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

     В апельсиновой роще уже работало больше  десятка семей,  когда сезонник
из  Канзаса с  женой, тремя  детьми  и рыжим  псом  поспешил вдоль посадок к
участку, назначенному  ему надсмотрщиком.  Они шли молча, потому что им было
нечего сказать друг другу и не хотелось тратить силы на разговоры.
     Всего полдня, думал мужчина; всего четыре часа до конца работы.  Им еще
повезет, если  они успеют заработать хоть  семьдесят пять центов.  Семьдесят
пять центов. Семьдесят  пять центов; а ведь  правая  передняя шина долго  не
протянет.  Если  они хотят ехать  дальше  на  Фресно, а  потом  на  Салинас,
придется сменить ее. Но даже самая дрянная старая шина стоит денег. А деньги
-- это еда. Ух и  жрут же они! -- с  внезапной злостью подумал он. Если б он
был  один, если б ему не надо было таскать с собой ребят и Минни, он мог  бы
открыть  какую-никакую  торговлишку.  Рядом  с   шоссе,  чтобы   можно  было
заработать на продаже яиц, фруктов и всякой
всячины тем,  кто ездит  мимо; продавать  гораздо  дешевле, чем  на рынке, и
все-таки иметь неплохой доход. А потом он, наверное, смог бы купить корову и
пару сви ней; а потом нашел бы себе деваху -- такую толстую, он любит, когда
потолще: толстую, молодую и с...
     Его жена снова раскашлялась; не дала помечтать. Ох и жрут! Сами столько
не стоят. Трое ребят, и  все  слабые.  Да  еще Минни сидит на  шее со своими
болячками, приходится за нее вкалывать!
     Пес остановился понюхать столб. С неожиданным, удивительным проворством
канзасец сделал два быстрых шага вперед и пнул  животное прямо в ребра. "Ты,
гад!  -- крикнул он. --  Пшел  с  дороги!"  Взвизгнув,  пес  отбежал  прочь.
Канзасец повернул голову, надеясь поймать на детских лицах выражение жалости
или  неодобрения.  Но  горький  опыт  научил  детей  не  давать  ему  повода
переключиться с собаки  на  них. Все три маленьких, бледных  личика  глядели
из-под   вз®ерошенных  волос  с  полнейшим   безучастием  и  апатией.  Глухо
пробормотав  себе под  нос, что  всыплет им как следует, если они  не  будут
стараться, мужчина разочарованно  отвел глаза. Их  мать даже  не обернулась.
Она шла прямо вперед, болезнь и усталость не позволяли ей отвлекаться. Опять
наступило молчание.
     Вдруг  младшая   девочка  пронзительно   вскрикнула.   "Смотрите!"   --
показывала она.  Впереди  стоял замок. На  верхушке  самой большой его башни
виднелась тонкая, словно паутина,  металлическая конструкция  с  несколькими
площадками;  последняя   площадка  была  футов   на  двадцать-тридцать  выше
парапета. Там, на фоне яркого голубого неба, чернела крохотная  человеческая
фигурка. Они увидели,  как фигурка  подняла над  головой  руки  и  ласточкой
полетела  вниз,  исчезнув за  зубчатой  кромлой  башни. Вырвавшийся у  детей
пронзительный  возглас  удивления дал  канзасцу тот самый  повод,  какого он
тщетно искал минуту назад. Теперь можно было отвести душу. "Кончайте орать!"
-- заорал
                        264
он;  потом набросился  на  них,  раздавая  подзатыльники.  С огромным трудом
женщина  вынырнула   из   бездны   своей   всепоглощающей   усталости;   она
остановилась, поглядела назад, протестующе вскрикнула, поймала мужа за руку.
Он так свирепо оттолкнул ее, что она чуть не упала.
     -- И ты тоже хороша,-- закричал он на нее.-- Валяешься только да жрешь.
Не  напасешься на  тебя.  Осточертели  вы  мне  все, ясно?  Осточертели,  --
повторил он. -- И заткнитесь у меня, поняли?
  После разрядки на сердце у него заметно полегчало;
он отвернулся и быстро зашагал вдоль  рядов усыпанных апельсинами  деревьев,
зная, что его жене будет очень трудно поспеть за ним.
  Из  бассейна на верху башни открывался изумительный вид. Стоило вам, лежа на спине в прозрачной воде,
повернуть голову, как вы видели в проемах между зубцами сменяющие друг друга
равнины  и горы,  зеленые,  рыжие, лиловые и  светло-голубые.  И вы  лежали,
глядели  и  думали  -- при условии, что  вы были Джереми  Пордиджем,-- о той
самой башне из "Эпипсихидиона"*, окна которой

              Глядели на златой восток,
              Поднявшись вровень с буйными ветрами.

     Разумеется,  если вы были мисс Вирджинией Монсипл, дело обстояло иначе.
Вирджиния не  лежала, не  глядела, не думала об  "Эпипсихидионе", а глотнула
еще разок виски с содовой, забралась на самую высокую  площадку для прыжков,
подняла руки, бросилась вниз, скользнула под водой и, вынырнув около  ничего
не подозревающего Пордиджа, схватила его за пояс и утопила с головой.
     --  Вы  сами напросились, -- сказала она, когда  Джереми, ловя воздух и
отплевываясь, снова вынырнул на  понерхность.  -- Лежали тут и не двигались,
точно  какойнибудь дурацкий  Будда.--Ее  улыбка была полна  снисходительного
презрения.

       265

     Вечно у Дядюшки Джо какие-то  странные гости! Был  у него англичанин  с
моноклем, ходил разглядывал доспехи; потом один заика, картины чистил; потом
еще один чудак, который и говорить-то умел только по-немецки, -- тот смотрел
всякие  дурацкие горшки  и тарелки; а сегодня вот новый  смешной англичанин,
похожий на кролика, а голос как песни без слов для саксофона.
     Джереми  Пордидж  сморгнул попавшую в глаза воду  и  увидел прямо перед
собой расплывчатое -- потому  что был дальнозорок, а очки снял, -- смеющееся
лицо девушки, а  за  ним, в перспективе,  колеблющиеся, неясные очертания ее
тела.  Нечасто  приходилось  ему оказываться  в  таком  близком соседстве  с
подобным созданием. Он проглотил досаду и улыбнулся ей.
     Мисс Монсипл протянула руку и похлопала Джереми по лысой макушке.
     -- Здорово  блестит,  --  сказала она.  -- Прямо  как слоновая кость. Я
знаю,  как  я  вас  буду  звать: Слоник.  Пока, Слоник.--  Она  отвернулась,
подплыла к  лестнице, вылезла, подошла  к  столику, уставленному бутылками и
бокалами, допила виски с содовой, потом отошла и присела на  кушетку, где, в
черных очках и купальных трусах, принимал солнечную ванну мистер Стойт.
     -- Ну, Дядюшка Джо, -- сказала она с игривой нежностью в голосе, -- как
настроеньице?
     -- Прекрасно, Детка, -- ответил он.  Это была правда;  солнце растопило
его дурные предчувствия; он снова жил в настоящем, в том радужном настоящем,
где от тебя зависит счастье больных детей; где есть Титтельбаумы, готовые за
пятьсот долларов подарить информа цию, стоящую по меньшей  мере миллион; где
небо  голу беет  и солнышко ласково  пригревает  живот; где, наконец,  можно
очнуться от блаженной дремоты и  увидеть малютку Вирджинию, улыбающуюся тебе
так, словно она и вправду небезразлична к своему доброму Дядюшке  Джо  -- и,
более того, небезразлична не только как к старику -- нет, сэр; потому что, в
конце-то  концов,  266  возраст  человека  определяется  тем,  как  он  себя
чувствует и на что  он  способен;  а когда дело касалось  Детки, разве он не
чувствовал себя молодым?, Разве он не  был еще кое на что способен? Да, сэр.
Стойт улыбнулся сам себе; его переполняло самодовольство.
     -- Порядок,Детка,! -- сказал он  вслух  и положил толстую, коротконалую
руку на обнаженное колено девушки.
     Из-под  полуприкрытых  век  мисс   Монсипл  украдкой  бросила  на  него
понимающий взгляд,  в  котором как бы  сквозил  намек  на нечто неприличное,
известное им одним; потом коротко рассмеялась и потянулась.
     --  Чудо как хорошо! -- сказала она  и, совсем закрыв  глаза,  опустила
поднятые руки, соединила их  на затылке и  расправила плечи.  Это была поза,
которая  выгодно обрисовывала грудь, изгиб живота и, соответственно, плавную
округлость  ягодиц,  --  таким позам  евнухи в серале обучают  новоприбывших
перед первой встречей  с султаном; и  именно такую  позу,  вспомнил Джереми,
случайно глянув в ее сторону, он видел на четвертом этаже Беверли-пантеона у
одной из статуй, показавших ся ему особенно неприличными.
     Стойт посмотрел на нее сквозь темные  очки,  взглядом жадным и вместе с
тем  по-отцовски  нежным.  Вирджиния  была  для  него  деткой  не  только  в
переносном,  фигуральном  смысле  слова.  Он  питал  к  ней  одновременно  и
чистейшую отеческую любовь, и самую ненасытную страсть.
     Он глядел  на нее снизу вверх.  Сияющая белизна купальника подчеркивала
красоту ее темного загара. Все линии крепкого молодого  тела перетекали одна
в другую  легко и плавно; не было  ни  угловатостей,  ни  резких  переходов.
Взгляд  Стойта переместился  на  ее каштановые волосы  и скользнул  вниз, по
скату лба, по широко  расставленным глазам и  маленькому,  вызывающе прямому
носику ко рту.  Рот был  самой  замечательной ее чертой.  Пегому что как раз
благодаря  короткой  верхней  губке  лицо  мисс  Монсипл  имело  характерное
детски-невинное  267 выражение  --  выражение, которое  сохранялось  всегда,
независимо  от того, что  она  делала:  рассказывала  сальные  анекдоты  или
беседовала  с епископом, пила чай  в Пасадене или крепкие напитки в  мужском
обществе,  развлекалась тем, что называла "вкуснятинкой", или слушала мессу.
В  действительности  Вирджиния была  молодой  женщиной, ей  уже  исполнилось
двадцать два;  но эта  укороченная верхняя губка делала  ее  похожей на едва
вступившую в  пору юности, несовершеннолетнюю девочку. На шестидесятилетнего
Стойта этот своеобразный порочный контраст  между невинным видом  и реальной
искушенностью действовал чрезвычайно возбуждающе.  Вирджиния была  деткой  в
обоих смыслах не только для него; она была такой и об®ективно, сама по себе.
     Восхитительное создание!  Рука,  до  сих пор  спокойно  лежавшая  на ее
колене,  чуть  сжала  его.  Какой  гладкостью,  какой  роскошной,  осязаемой
упругостью отозвалось это пожатие в его широких, сильных пальцах!
     -- Джинни! -- сказал он. -- Детуля моя!
     Детка открыла большие голубые глаза и  уронила руки. Напрягшаяся  спина
расслабилась,  приподнятые  груди подались  вперед и вниз,  обмякнув,  точно
живые существа. Она улыбнулась ему.
     -- Чего ты щипаешься, Дядюшка Джо?
     --  Хочу тебя скушать, -- отвечал ее  добрый Дядюшка  Джо  с людоедской
нежностью.
     -- Я жесткая.
     Стойт издал сентиментальный смешок.
     -- Ути, малышка, жесткая она у меня! -- сказал он.
     Жесткая малышка наклонилась и поцеловала его.
     В этот  миг  Джереми  Пордидж,  который спокойно  любовался  панорамой,
продолжая декламировать про себя "Эпипсихидион", случайно снова обратил взор
к  лежанке и  был  настолько  смущен  увиденным,  что чуть  не  затонул; ему
пришлось  как  следует поработать  руками  и ногами, чтобы  всплыть обратно.
Развернувшись в воде,
                        268
он добрался до  лесенки,  вылез и, не дав себе времени обсохнуть, поспешил к
лифту.
     -- Однако, -- сказал он себе, глядя на Вермеера. -- Однако!
     -- А я  утром обделал одно дельце, -- сказал Стойт,  когда Детка  снова
выпрямилась.
     -- Что за дельце?
     -- Славное  дельце,  -- ответил  он. -- Может принести большие  деньги.
По-настоящему большие.
     -- Сколько?
     -- Может,  полмиллиона, -- осторожно сказал он, преуменьшая выигрыш, на
который надеялся, -- может, миллион, а то и больше.
     -- Дядюшка Джо, -- сказала она, -- по-моему, ты просто чудо.
     В голосе ее прозвучала неподдельная искренность. Она и вправду считала,
что он чудо. В привычном ей с детства мире тот, кто умел  заработать миллион
долларов, непременно должен был  быть  чудесным человеком.  Это  единодушно,
явным  или  неявным  образом,  утверждали  все: родители,  друзья,  учителя,
газеты, радио, реклама.  И  кроме  того, Дядюшка Джо  положительно  нравился
Вирджинии. Ведь он  так здорово  ее  тут  устроил, и  спасибо ему  за это. И
потом, она  всегда относилась  к  другим  с  симпатией; любила  делать людям
приятное. Когда  она делала приятное другим,  ей тоже становилось хорошо  --
даже если эти другие были староваты, вроде Дядюшки Джо, и даже если то, чего
они от нее хотели, порой оказывалось не слишком аппетитным.
     -- По-моему, ты просто чудо, -- повторила она.
     Дядюшка Джо был чрезвычайно доволен.
     -- Да тут  нет ничего сложного,  -- с напускной  скромностью сказал он,
надеясь на дополнительные комплименты.
     Вирджиния не заставила его ждать.
     --  Ну  прямо, ничего сложного!  --  решительно возразила она. -- Я  же
говорю, ты чудо. И помалкивай у меня, ясненько?
                        269

     Совершенно  покоренный, Стойт снова  забрал в  пригоршню  упругую плоть
загорелой ноги и нежно пожал ее.
     -- Если все выйдет как надо, я тебе что-нибудь подарю, -- сказал он. --
Чего тебе хочется, Детка?
     -- Чего мне хочется? -- повторила она. -- Да мне ничего не надо.
     Она не притворялась  равнодушной. Ибо это была  правда:  просто так, на
спокойную  голову,  ей  никогда  ничего   не  хотелось.  Только   если   она
чувствовала,  что  ей  чего-нибудь  не  хватает  --  например,  газировки  с
мороженым, или порции "вкуснятинки", или норковой шубки с витрины, --  тогда
ей  действительно  ужасно  хотелось   получить  это,  причем  сразу  же,  не
откладывая. А  загадывать  наперед, придумывать, что ей хотелось бы получить
потом, --  нет, так она не умела. Большая часть жизни Вирджинии протекала  в
наслаждении чередой моментов  счастливого настоящего;  а если обстоятельства
вынуждали  ее  перейти  из этой  безмятежной вечности в  мир  времени, то он
оказывался маленькой,  тесной вселенной,  простирающейся в будущее  не более
чем  на одну-две недели. Даже работая статисткой за восемнадцать  долларов в
неделю, она не утруждала себя мысля ми о деньгах, о финансовой независимости
и о том, что будет, если несчастный случай помешает ей  демонстрировать свои
красивые ноги. А  затем появился Дядюшка Джо и с ним все,  чего душе угодно,
будто  оно  росло  на деревьях --  на  бассейновом дереве, на  фруктово-шоко
ладном, на парфюмерном.  Теперь ей стоит лишь протянуть руку --  и  желаемое
очутится  в  ней,  словно яблоко, которое срываешь, гуляя по  родному саду в
Орегоне. Так  какой же интерес в подарках? Зачем ей чего то хотеть? И потом,
ее равнодушие к  подаркам явно  доставляло Дядюшке Джо кучу  удовольствия, а
Дядюшку Джо ей всегда бывало приятно порадовать.
     -- Честно, Дядюшка Джо, мне ничегошеньки не надо.
     -- Вот  как? -- неожиданно раздался поблизости чейто чужой голос. -- Ну
так мне надо.

       270

     Черноволосый  и щеголеватый, в безупречном  костюме, к лежанке проворно
шагнул доктор Зигмунд Обиспо.
     -- Точнее, -- продолжал он, -- мне надо ввести в luteus medius великого
человека  одну целую пять де  сятых кубика тестостерона. Так что давайте-ка,
душечка, --  сказал он  Вирджинии насмешливо, но с  оттенком беззастенчивого
вожделения, -- гуляйте отсюда.  On! -- Он слегка, фамильярно хлопнул  ее  по
плечу и еще раз, когда она  встала освободить ему место, -- по белому атласу
пониже спины.
     Девушка живо обернулась, чтобы  осадить его; однако, переведя  взгляд с
волосатой   туши,  именуемой  мистером  Стойтом,   на  привлекательное  лицо
насмешника, выражающее оскорбительную иронию и в то же время лестное мужское
желание,  передумала и, вместо того чтобы громко отправить его куда следует,
скорчила  гримасу и показала  ему язык. Прежде чем  она успела спохнатиться,
попытка дать  отпор вылилась в поощрение наглеца и демонстрацию солидарности
с ним  за спиной  у  Дядюшки Джо. Бедный  Дядюшка  Джо! --  подумала  она  с
приливом нежного сочувствия к славному старичку. На миг ей стало стыдно. Вся
беда, разумеется,  в том, что Обиспо слишком  уж симпатичный; что  он  умеет
рассмешить ее;