чем россичей, и погост их обширен.
     Весть о  победе россичей разнеслась повсюду.  Сейчас и на Припяти уже
знали  об  избиении тысяч хазар,  о  несказанной добыче.  В  самых дальних
градах  дальних  племен  радовались  поражению  Степи.   Говорили  о  силе
россичей, о Вещем князе, которого и стрела не берет, который бьется обеими
руками.  Он сам,  одетый в  копытный доспех,  как бедный родович,  побивал
хазарские рати.  Он,  Вещий,  слышит слово,  сказанное от него в двух днях
пути.  Будь такой князь и такая сила у россичей в гуннские дни, не загнали
бы  славян  в  припятские болота.  И  тянулись любопытные издалека,  через
многие засеки,  реки,  речки,  ручьи и овраги,  через лесные пущи,  только
чтобы взглянуть на никогда не виданные хазарские возы величиной с гору, на
буйных степных лошадей, дышащих огнем, на сабли длиною в оглоблю.
     В  назначенный день  илвичи,  оставив дома  только  древних старух  и
стариков да  детей,  шли  на  свой  погост.  Родовичи не  довольствовались
тайными лазами в засеках,  делали широкие проходы напрямую.  Смело топтали
тропы,  не заботясь, как делали раньше, идти вразбивку, чтобы скорее зарос
след.  Бита степная сила,  не скоро вырастят хазарские вдовы новых бойцов,
чтобы бегать на Рось.
     Больше трех тысяч взрослых илвичей собрались на  погосте.  К  полудню
прибыли россичи.  Как воевали,  так они и явились, конные, бронные, щит за
спиной,  лук у седла, меч на левом бедре, копье у правого стремени. Илвичи
кричали славу гостям, и оглушенные птицы падали с неба.
     В общем молчании,  служа Сварогу,  лили кровь белых петухов,  кормили
навьих ягненком,  сожженным на костре. И двадцать три князь-старшины разом
кланялись  россичам,  благодаря от  имени  родов  за  оборону  от  недруга
росского языка.  Россичи не сошли с коней,  не ответили на поклоны.  Князь
Всеслав сказал:
     - Нет человека,  который не ценит хвалу, коль она достается за доброе
дело.  Примите и вы,  князья,  мое слово по чести и разуму-совести.  Зимой
ездили-ходили к вам наши князья кланяться,  как будто погорелые.  Много ль
вы  дали?  А  кто и  совсем не дал нам помощи.  Это вам россичи запомнили.
Послали к  вам с  вестью о  хазарах близ Роси.  Что дали вы?  К нам пришел
воевода Дубок  с  шестью десятками мечей от  ваших многих сотен.  Много ли
это?  Так кость бросают псу,  чтобы он отстал. Того вам россичи не забыли,
скупые князья.  Не вас благодарят россичи, благодарят Дубка с его воинами.
И  то скажу вам:  плохо вы учите ваших воинов.  От плохого умения половина
ваших полегла из малого даже числа.
     Всеслав  умел  голосом охватить весь  погост.  Окаменев,  слушали его
илвичи,  еще не понимая, что хоть и навезли они снеди чествовать россичей,
а не получается чествованье.
     Перерывом в речи Всеслава воспользовался князь-старшина Павич.
     Павич начал с важностью:
     - Ты,  видать,  крепким пивом упился,  воевода! Явился к нам оружный,
старшим дерзишь....
     Всеслав не дал Павичу кончить, закричал на князя, как на собаку:
     - Цыц!  Знай свое место, дурная борода! Ты, глупец, сделал изгоями из
рода  своих,  которые  хотели  защищать росский язык.  Молчи,  или  плетью
отвечу!
     Охватив голову руками, Павич спрятался за чужими спинами от страшного
лица яростного князя. Всеслав же продолжал с великим гневом:
     - Доколе так жить будем, илвичи? Гунны нападали, от россичей осталось
семь человек.  После гуннов сколько раз степные приходили, сколько росских
градов сожгли.  А  к  вам не доходили,  насытясь нашим горем.  Ныне хазары
пришли с великой силой,  пропали наши грады.  Вам же - ничего. Да, россичи
побили великую хазарскую силу.  А коль бы их,  хазаров, еще больше пришло?
Нет,  не забуду я,  худой россич забудет вам то,  что вами не совершено. С
нашей общей силой я бы хазар через Рось не пустил, в степи всех удушил бы.
И с вами поделил бы неслыханную от века добычу.
     Илвичские  князь-старшины  повесили  головы.   Была  их  вина,  была.
Боялись: гневный россич велит своим посечь их мечами.
     Всеслав  пустил  коня  в  толпу  илвичей,   как  в  море.   Дымчатый,
беломордый,  невиданный конь.  Глаза ясные, под кожей горячая кровь играет
сетью жил.  Осторожно,  будто рукой,  конь раздвигал людей, в тесноте умел
искать опору и, чувствуя ногу человека, скользил чутким копытом на землю.
     Князь поднял руки,  призывая внимание.  Князь говорил,  а  под мордой
коня-балана стояла женщина с малым ребенком на руках. Дитя гладило конские
ноздри,  а  бывший ханский конь с  девичьей нежностью ловил губами детские
пальчики.  Забывшейся матери  князь  Всеслав  казался воплощеньем Сварога,
который покинул священный дуб в заросской роще.
     - Люди  росского языка,  я  к  вам  обращаюсь,  ко  всем...  не  быть
прошлому!  Одна наша речь,  един наш обычай и  боги.  Одна кровь у нас,  и
никто не  отличит илвича от  россича,  от  канича,  от россавича,  от всех
людей,  живущих между Росью и  Припятью.  Будем ли мы в  раздроблении жить
жалкой жизнью птицы, беззащитной в гнезде на голой земле, или будем сильны
единством? Решайте!
     Взмыл общий вопль, прокатился, затих.
     - Я обещаю вам вольность,  защиту.  Я обещаю вам жизнь без страха.  Я
дам вам, люди, великую силу!
     Восторг сжимал горло  нового россича Малха,  бывшего грека-ромея.  Он
своей кровью завоевал право быть в  славянском братстве.  Доброжелательный
Фатум бросил Малха на межу степи и леса,  дал ему видеть созидание народа.
Как в дни рождения Древнего Рима!  Налитые силой жизни суровые люди вольно
об®единяются для великого будущего.
     Всеслав еще говорил бы,  но  уже как в  исступлении кричали илвичские
родовичи, кричали илвичские изверги - вольные пахари:
     - Слава!  Слава!  С тобой,  Вещий! С тобой, князь великий, с вами мы,
россичи, с вами!
     Все ли илвичи, как один, принимали единство? Нет. Запнувшись, молчали
медленные умом.  Были и такие,  как Павич,  противники всякого новшества и
блюстители старины.  Против них Всеслав с россичами был готов биться,  как
против хазар.  Но они не решились возражать. Они, ощущая свое меньшинство,
поняли:  в  чрезмерности общего ликования таился и  гнев.  И гнев этот мог
упасть на несогласных.  Злобно глядя на Всеслава,  Павич грозился в душе -
ужо тебе! - и знал свое бессилье.
     На  щеке  Всеслава белой звездой рисовался шрам от  хазарской стрелы.
Был князь в  копытном доспехе,  с простым росским оружием.  Жил,  как все,
общим обычаем, ел общую пищу, мысли его были общими.
     Умный  конь  осторожно,  чтобы всаднику не  помешать,  тешился нежной
лаской с ребенком.


     К каничам послали послов с богатыми подарками. Отблагодарив за помощь
четырьмя десятками воинов, послы сказали каничам:
     - Нет больше отдельно россичей и  илвичей.  Россичи стали как илвичи,
илвичи -  как россичи.  Хотите быть с нами -  будете. Не хотите, уходите с
вашей земли.  Вам не  будет защиты.  Придут степные,  мы их от себя к  вам
отгоним, чтобы они вас били.
     Каничи приняли союз. Им другого не оставалось делать.
     На полях жали хлеб.  Несколько родов собирались после жатвы приняться
за росчищи для новых полей, забыв про былую бережливость к лесным стенам.
     В  росских родах не хватало девушек,  чтобы дать в  жены слобожанам и
дружинникам из родов Горобоя,  Беляя и  Тиудемира.  По воле князя Всеслава
илвичи дали невест.  За них князь платил выкуп из хазарской добычи. Илвичи
и  каничи помогали россичам восстановить разрушенные грады.  В обновленных
градах не стало князь-старшин по выбору родов, князь Всеслав дал новоселам
старшин своим решением.  Незаметно, по необходимости будто бы, совершались
дела, ранее небывалые.
     И  каничи и  илвичи предложили невест вдовому князю,  чтобы  не  была
холодна его постель, чтобы восстанавливалось славное семя Горобоя. Всеслав
отказался. На время, пока не кончит плакать душа по Красе, по детям.
     Для  крепкого града Всеслав выбрал место на  высоком мысу,  где стоит
древнейшее  святилище  росских  племен,   погост  каничей,   племени-рода,
ведущего себя от Скифа, но ни в чем от россичей неотличимых. С двух сторон
град будет защищать вода, для войска же открыл путь и на Рось и на Днепр.
     Малх,  которого Всеслав заметно приблизил к себе,  рисовал на липовых
досках  стены,  башни,  дома.  Россичи  любили  лепить  из  глины  детские
домики-игрушки.  Вместе со Всеславом,  с Колотом,  с Чамотой,  с Ратибором
Малх  увлекался созданием глиняного малого  обличья большого града.  Одних
воинов,  и  то лишь для начала,  в нем будет жить двенадцать сотен.  Нужны
всем  дома со  складами,  кузницами,  банями,  колодцами.  Нужно место для
княжьего двора,  нельзя забыть дворы  заслуженных воинов,  которые решатся
вечно жить в княжеском граде.


     - Верно,  верно,  князь,  -  говорил Колот-ведун.  - Безумен тот, кто
захочет вырастить яблоню-дерево на  тропе,  которой привыкли ходить вепри.
Верно,  глуп,  кто  разведет огород у  водопоя.  Но  что  будет,  когда ты
построишь крепкий град?  Недавно еще  двенадцать десятков мечей ты  имел в
старой слободе.  Двенадцать сотен  будет  в  твоем граде.  Минуют годы,  и
россавичи и ростовичи отдадут тебе свои слободы. В градах накопятся воины.
Дальше что будет? Думал ты?
     Слушал Чамота,  слушал Ратибор,  слушал Дубок,  бывший илвич,  слушал
Малх, бывший ромей, что скажет князь.
     Всеслав отвечал:
     - Не  думал.  Я  знаю  без  думы.  Конь неезженый,  только кормленый,
хилеет,  жиреет.  Сердце остужается праздностью.  Рука  сохнет без  труда.
Войску -  дело нужно.  -  И,  помолчав, князь добавил: - Большому войску -
дело большое...


     В  полусне  Ратибору казалось,  что  руки  его  еще  касаются чего-то
нежного,   податливого  и  прекрасного,   как  раскрытый  цветок.  Ратибор
возвращался издалека,  во внутреннем зрении души еще жили сны. Он медленно
облекался телом.  Его коснулся пух куниц, шкурки которых были сшиты легким
одеялом, под ним сжался медвежий мех, прикрытый смятым полотном.
     В узкое оконце чуть брезжил рассвет.  Пахло свежей сосной,  женщиной.
Ратибор повернулся на бок. Он был один.
     Закричал петух.  Утро.  Скрипнула дверь, потянуло свежестью и Млавой.
Застучали кремень и огниво. Вспыхнула береста, из очага пахнуло дымом.
     Ратибору казалось,  что  все это уже было,  было.  Когда?  Очнувшись,
Ратибор вспомнил.  Нет более Анеи, нет матери. Он был безучастен к матери.
И  Анеи  нет,  нет,  не  будет...  Отдала себя,  чтобы сыну  спасти жену и
Ратибора малого.
     Ратибор  сел,  понурился.  Жена  подошла к  ложу,  обняла  склоненную
голову. Она знала, о чем подумал любимый.
     Ветка,  привитая к  щедрому соком  стволу,  -  так  бывший ромей Малх
прижился на Роси.
     Уже без помощи памяти,  без усилия, сама собой скорая мысль одевалась
звучной плотью славянской речи.
     Уже в  своем доме ждал он ребенка от молодой жены,  с  которой жил он
разумно, забыв лукавые утехи Теплых морей.
     И  спокойно  отдавался восстановлению познанного и  виденного:  князь
Всеслав хотел знать меру и счет силы империи.
     По  сравнению с  жизнью  племени коротко бытие  человека.  Его  можно
уподобить траве-однолетке,  которая в поспешности своего существования все
же успевает познать и  радость цветенья,  и тайну созревания плода.  Можно
найти много других сравнений.  Все будут верны.  И все солгут:  нет меры и
счета для изменчивых слов.
     Для Малха судьба великих поэтов в одном была одинакова. Веками волнуя
сердца,  все  они  содействовали  облачению  прошлого  в  маску  уродливой
глупости.  Беседуя с учеными,  читал,  размышляя.  Малх понял,  что Эсхил,
Софокл, Еврипид были людьми трезвейшего ума.
     Отец поэзии Гомер,  будто бы  лично живший с  богами,  на  самом деле
видел мир таким же,  как видит Малх.  Не было олимпийцев, которые будто бы
вмешивались в  битвы и  вступали со смертными в  браки,  не было Прометея,
Зевсова орла.
     Были великолепные сравнения,  были  с л о в а  для изображения борьбы
и людских страстей.
     Впоследствии самодовольные,  нетерпимые невежды поняли  строки  былых
поэтов дословно.
     Так   нашлись  доказательства:   и   жившие  прежде  люди   ославлены
легковерно-ничтожными   язычниками,   преданными   детским,   смехотворным
суевериям.  А  сами христиане верят подобному же:  хотя бы,  что дьявол во
плоти поднял Иисуса на  настоящую гору и  там,  как  в  театре,  соблазнял
богатствами мира.  В действительности -  записавший преданье хотел образно
рассказать о мыслях и сомнениях вероучителя.
     Остережемся красивых сравнений.
     В чем сущность империи? С помощью своей союзницы церкви империя хочет
покорить весь мир и никогда не пребудет в покое. Эта истина не нуждается в
волнующих красотах речи.
     Нужны мера и счет.
     Пути в  империю,  пути внутри империи.  Длина дорог.  Высота гор,  за
которыми стоят ромейские города.
     И высота городских стен.  И ширина рек. Где, сколько людей живет. Кто
они, как живут. Что они умеют.
     Счет войска.
     И вес ромейского доспеха, меча, копья.
     Мера богатства и мера нищеты.
     И как приказывают в империи.
     И как слушаются приказа.


     Малх вспоминал,  как из  вскормленного волчицей разбойничьего племени
народилась  и  разрослась  Римская  республика,  как  упала  республика  в
гражданских войнах, как стала быть Римская империя.
     Искусства и  науки Рим брал у Греции.  Потом,  подобрав под себя весь
мир, с®ел и Грецию.
     И  все расширялся,  разрастался,  усиливался,  брал все и все к себе,
пока былые мышцы не заплыли жиром награбленной роскоши,  пока от богатства
не стал нищать, не стал измельчаться в нем человек.
     Древний римлянин,  строитель крепкого Рима,  сын  волчицы,  остался в
преданьях.  К  его  тени взывали красноречивые ораторы на  собраниях теней
прежних  сенаторов,  его  труп  они  хотели  оживить.  А  его  разжиревший
распутный последыш,  соря накопленным золотом, принялся нанимать войско из
неримлян-варваров, и варвары стали распоряжаться Римом.
     Единая  империя рассеклась надвое.  Сегодня осталась одна,  Восточная
Византия.  На западе же италийский Рим,  с которого все началось, сделался
ныне готской державой.
     Исполнились пророчества Эсхила -  старые боги умерли.  Византия взяла
себе нового бога и усилила империю новым богом.
     Как это стало возможным?  Забыв былые обиды,  Малх перестал понимать,
почему явные  в  Слове истины бессильны против своего искажения.  Может ли
слово отличаться от  дела так,  как ягненок отличен от  волка?  Может.  Но
претерпевши насилие, слово становится ядом души.
     Малх хотел быть таким,  каковы люди его нового племени.  Здесь каждый
видит мир таким,  как он есть, и понимает его. Делая что-либо общее, никто
не  сомневается,  не  спрашивает почему,  ибо  все доступно его разуму.  И
ненужного, чужого, непонятного не делает никто.
     В империи все чужое,  непостижимое. Почему берут столько налога, а не
меньше или больше?  Сколько денег собирает власть и  куда их тратит?  Кого
спросить?  Некого.  Почему судьи сегодня решают так, а завтра иначе? С чем
приходят иноземные послы,  и  для чего империя посылает своих?  Из-за чего
начинают войну?  Что даст мне победа,  и чего я лишусь,  если войско будет
разбито на дальней границе?  Вопросы наполнят время с  утра до вечера и  с
ночи  до  ночи.  Ответов нет.  Есть  дикое  море  темных,  противоречивых,
невероятных слухов.  Шепчутся.  Ответит ли сам базилевс? Может быть. Но не
будут ли и  его слова пусты от смысла?  Не блуждает ли в  словесной тьме и
сам Автократор?
     Малх думал:  слово,  разлученное с делом, превращается в подобие шума
волн, бесцельно терзающих берег.
     Просветленный ясностью новой жизни,  Малх освобождался от гнета былой
злобы: они сами слепы, его обидчики. Все они - равно рабы.
     Для Малха,  как и для людей всех племен его времени,  бессмертие души
было такой же  очевидностью,  как  солнечный свет или  ход  ночных светил.
Встречались такие же  вольнодумцы,  как  он,  утверждавшие непознаваемость
всех  богов.  Иные считали вселенную злом,  а  бытие -  наказаньем.  Но  и
вольнейший искатель смысла вещей был убежден во  временности видимого тела
и  в  бессмертии духа.  Рассужденья о сущности Христа могли быть для Малха
упражнением   в    связности   словесных   построений,    но    оставались
праздномыслием:  божественное не поддается испытанию опытом.  Однако он не
сомневался,  что,  если дух, носивший имя Христа в телесном обличии, вновь
воплотится,  он  обрушит на  Византию огненное проклятие отца  растлителям
дочери.
     Восточная империя жестока,  жадна,  как  языческий Рим.  Ее  щупальца
повсюду.  И повсюду она носит смуту и беды,  и чем больше смуты и бед, тем
ей лучше.  Не будет в мире тишины,  пока живет империя.  Вот уже и россичи
через хазар ранены зубами империи.
     Малх  помогает князю Всеславу понять силу  империи.  Всеслав засылает
своих на Днестр,  к  Дунаю,  где живут славянские племена,  ближние соседи
империи.
     Князь хочет пощупать росской стрелой византийский доспех.  Что  может
сказать ему Малх?  В Ветхом завете отмщение оправдано:  око за око, зуб за
зуб.  А  россичи,  старинные земледельцы,  берут еще глубже,  говоря:  что
посеешь, то и пожнешь.
     Новый  завет  заповедал прощение  обид.  Но  разве  сами  византийцы,
принявшие заповедь, хотят и умеют прощать?





        Глава одиннадцатая. БАЗИЛЕВС

                                  Бесчисленные "завтра", "завтра",
                                  "завтра" крадутся мелким шагом
                                  день за днем к последней букве
                                  вписанного срока; и все "вчера"
                                  безумцам освещали путь к пыльной смерти.

                                                                   Шекспир


        1

     Галера была быстроходная,  с  носом,  окованным медью.  Сорок гребцов
несколькими взмахами весел  сумели  разогнать галеру еще  в  порту.  Перед
узостью ворот гребцы положили весла,  и  галера вырвалась на простор,  как
квадрига на  бегах.  Тяжелый удар волны подбросил нос.  Еще,  еще.  Галера
бежала в Азию.
     Трое людей,  сидя вблизи носа, кутались в плащи из тяжелого сукна. От
волн их закрывали высокие, чуть загнутые наружу борта, при нужде служившие
защитой и от стрел.  Столкнувшись с гребнем волны,  галера приподнималась,
как  лошадь,   собирающаяся  вскинуться  на  дыбы.  Струи  холодной  воды,
рассыпаясь ледяной пылью,  кропили лица и руки.  На западе облака улеглись
тяжелыми  горами,   солнце  пропало  где-то   там,   задушенное  зловещими
громадами.
     Пробус,  цепляясь за  Ипатия одной  рукой,  другой держась за  скобу,
чтобы не соскользнуть под ноги гребцов, шептал:
     - Зачем, зачем ты согласился, и зачем согласились мы? Увы, это гибель
души.  Молю тебя,  подкупим кормщика и гребцов. Подумай, Никомедия близка.
Если ты  сочтешь Никомедию опасной для нас,  до наступления утра мы успеем
пройти Абидос.
     Ипатий не отвечал, и Пробус потянулся к Помпею.
     - Почему же ты молчишь?  Убеди его.  Мы идем на безумство,  на позор.
Бежим, лучше смерть, лучше утонем...
     Галера  подпрыгивала.  Падая,  узкое  днище  издавало странные звуки,
будто  жаловалось  дерево,   насильственно  скрепленное  железом.   Пробус
замолчал в отчаянии.  Старшие братья выглядели мертвецами. Сумерки закрыли
Византию,  и казалось, что галера затерялась одна в открытом море, пустом,
злом и холодном, как жизнь.
     Сильно качнуло,  волна ударила в правый борт.  Второй удар,  вкось, и
устойчивое судно выпрямилось.  Галера совершила полный поворот.  За кормой
светились огни Халкедона, счастливого мирного города, где не было Палатия,
не  было мятежа.  Огни замкнули пространство,  не  стало широкого моря,  в
стылой луже  Пропонтиды не  больше свободы,  чем  в  рыбном садке.  Галера
возвращалась в Европу, как ка