ыми ипаспистами, которые повиновались ей с не меньшей охотой,
чем самому Велизарию.
     В  пользу Велизария уже были освобождены от имущества десятки богатых
владельцев Неаполя и захвачено городское казнохранилище.  Во двор сената и
в соседние дворы, соединенные в одно целое проломами в стенах, загнали без
разбора несколько тысяч неаполитанцев, об®явленных рабами полководца.
     - Каллигон! Каллигон! - позвала Антонина.
     Человек, которого Индульф сразу не заметил, отозвался:
     - Э-гое, владычица!
     Каллигон диктовал писцу опись тюков и ящиков.  Писец,  присев, держал
на  колене  лист  папируса.  Несколько человек  из  личной  прислуги  жены
полководца краской наносили на тюки эллинские буквы-номера.
     Почтительно,  но  вместе  с  тем  и  вольно  Каллигон поднял  руку  с
обращенной  к   владычице  ладонью.   Жест,   обозначавший  просьбу   чуть
повременить.  Почти сейчас же, бросая на ходу последние указания, Каллигон
подошел к Антонине.
     На  Индульфа взглянуло безбородое лицо.  Вялая кожа с  мягкими углами
опущенного рта,  поджатые губы,  морщины на  подбородке,  не нуждавшемся в
бритве,  и  темные живые  быстрые глаза человека,  привыкшего к  действию,
производили странное впечатление.
     - Проводи меня, Каллигон, - значительно приказала Антонина.
     За дверью было темно, совсем темно, как ночью.
     - Сюда!  -  позвала  Индульфа  Антонина.  Голос  ее  сделался низким,
напряженным.  -  Сюда,  сюда, - прозвучало торопливое повторение. Антонина
тянула  Индульфа за  руку.  Коленом  он  почувствовал край  мягкого  ложа.
Наверное, то самое, которое он видел в шатре полководца.
     - Я заметила тебя еще в Палатии, но ты поспешил наделать глупостей...
     Руки Антонины легли на плечи Индульфа.
     - Прочь твой меч.  Брось акинак!..  Вот  так!..  Скинь шлем.  Ты  как
кентавр! Обними меня... Нет, ты сделал мне больно твоими латами...


     Антонина успела  переселиться в  Неаполь,  успела  отдать  приказание
поскорее исправить водопровод, дабы пользоваться банями.
     Охраняя опочивальню повелительницы,  Каллигон, человек быстрой мысли,
успел выслать передовые посты для  безопасности доверенной ему тайны.  Две
черные рабыни скользнули вправо,  эллинка и  армянка -  налево.  А  сам он
остался под дверью. Уж он-то сумеет задержать и Велизария.
     Собственный  дом  Антонины  был  ей   предан  безраздельно.   Недавно
преданность была дополнительно укреплена.
     Перед  ливийским походом  Велизарий сделался крестным отцом  молодого
ипасписта-фракийца, возвращенного в лоно кафолической церкви из нечестивой
секты евномиан.  Следуя христианским правилам,  Антонина приблизила к себе
молодого человека,  как сына.  А  затем сошлась с  ним еще теснее.  Рабы и
рабыни были, естественно, посвящены в тайну.
     В  одном из  подземных казнохранилищ завоеванного Карфагена Велизарий
почти  застал  любовников.  Благодаря быстрому  уму  и  алмазной  выдержке
Антонина отвела глаза Велизария,  уверив,  что Феодосий помогает ей скрыть
от  базилевса часть вандальской казны.  Действительно,  крестник Велизария
сумел,   пользуясь  милостью  Антонины,  которая  распоряжалась  грабежом,
захватить в свою личную пользу несколько кентинариев золота.
     Антонина уверенно опиралась на Каллигона.  Евнух холодным умом лучше,
чем кто-либо,  понимал нужды супругов.  Пусть властительница развлекается.
Надоевший муж получит часть жара, оставшегося от любовника.
     В  Сицилии едва  не  произошла катастрофа.  Рабыня-эллинка Македония,
жестоко высеченная за  какую-то провинность,  намекнула Велизарию на некую
тайну.  Но  перед  разоблачением потребовала гарантии личной безопасности.
Взволнованный полководец поклялся на распятии и Евангелии, что закладывает
Македонии вечное блаженство своей души.  Рабыня пригласила себе на  помощь
двух  рабов.  Велизарий  узнал  достаточно,  чтобы  просить  своего  друга
Константина Фракийца убить Феодосия.
     Константин отказался.  По  его  словам,  в  таких случаях если кого и
следует убивать,  то лишь женщину.  По мнению Каллигона,  столь правильное
заключение  было  достойно  свободного разума  евнуха,  а  не  отягченного
низостями  ума  мужчины.   В  каждом  грехе  повинно,  прежде  всего,  так
называемое слабое  создание.  Еще  Геродот  говорил:  "Никакая женщина  не
бывает похищена, если сама того не захочет".
     Что  же  касается Антонины и  Велизария,  то  Каллигон был  уверен  в
ничтожестве второго.  Именно ему,  Каллигону,  ревнивый глупец -  было что
ревновать! - поручил истребить Феодосия после отказа Константина. Каллигон
сумел  так  настроить  крестника полководца,  что  тот  немедленно сел  на
корабль и отплыл из Сиракуз неизвестно куда.
     А-а!  Кроме безумной Македонии,  весь дом Антонины - свидетельствовал
за нее.  Не успели примирившиеся супруги покинуть Сиракузы,  как муж выдал
оскорбленной жене Македонию и двух других безумцев.
     Кто-то идет! Каллигон пропустил нескольких ипаспистов, конвоировавших
носильщиков с добычей.
     Да,  безумцев...  Ведь у  Антонины в  жилах не кровь,  а смесь вина и
желчи. Такие особенно искусно-пылки в любви. Велизарий не мог обойтись без
Антонины.  После  разоблачений  Македонии  Каллигон  подсовывал  Велизарию
особые снадобья, зажигающие кровь. Но такие женщины, как Антонина, пылки и
в мести. У Македонии и обоих рабов в присутствии Антонины вырезали лживые,
по  мнению Каллигона,  глупые языки,  а  самих разрубили на мелкие куски и
побросали в залив Августа. Красивое место там па берегу...
     Э,  все это ничтожества,  рабы блуда,  глупцы.  Теперь Антонина нашла
новую игрушку.  А  сколько их было до Феодосия!  Эта игрушка хороша,  слов
нет,  для того, кто осужден жить в ярме страстей. Воистину Христос не воли
требовал от людей, а лишь смирения. Пусть так будет...
     Но  как  долго эти голубки воркуют в  сумраке гнездышка.  Каллигон-то
знал,  почему Антонина искала темноты. Евнуху была известна каждая складка
хорошо  пожившего тела.  Ваннины  вырезали лживые,  по  мнению  Каллигона,
глупые языки,  пять.  Тело не  лицо,  на которое опытные руки умеют надеть
маску притираний. Глупо быть мужчиной...


        9

     Медные  голоса  длинных  труб,  которые  помогают начальникам конницы
управлять строем, звучали над Неаполем.
     Чередование протяжно-длинных и  коротких,  частых  звуков призывало к
общему  сбору.  Бывалые кони  раньше  людей  ловили призыв,  пробивавшийся
сквозь гомон разоренного города.  Послушные приказу, они настораживали уши
и подводили под круп задние ноги в ожидании воли всадника.
     Грабеж закончился.  В опустошенных владеньях, по обломкам непригодной
солдатам походя изломанной мебели,  по черепкам перебитой посуды и утвари,
по  кускам мрамора в  залах,  атриумах и  портиках никому не нужных домов,
оскверненных и загаженных, - в этих трупах убитых жилищ еще топтались, еще
копались отставшие или особенно жадные одиночки.
     Повсюду  уже   завязывался  торг  на   ходу,   как  попало.   Солдаты
обменивались добычей. Ветеран старался поддеть новичка, прельщая его видом
медной,  но позолоченной чаши,  кубка,  статуэтки,  предлагая красивые, но
слишком узкие сапоги.
     Кто-то,  натянув поверх доспехов дюжины две хитонов,  перекинув через
плечо  женские  платья,   тоги  с  широкой  каймой,   свидетельствующей  о
сенаторском звании бывшего их владельца, двигался живой кипой товаров. Над
лицом,  залитым  потом,  торчал  шлем,  и  охрипший  голос  предлагал всем
желающим обзавестись несравненной одеждой за дешевую цену.
     Лагерные торгаши успели побывать в  городе,  чтобы  бросить взгляд на
открывшиеся  для  них  возможности.  Смелые  дельцы  -  неот®емлемая часть
ромейского  войска  -  спешили  вкупе  сообразить  будущие  барыши.  Члены
своеобразной ассоциации пользовались свободным часом для  сговора.  Взятая
добыча велика.  Торгаши клялись друг другу святой троицей и спасением души
соблюдать договоренные цены -  пять оболов за новый хитон, двенадцать - за
две  новые тоги...  Солдаты задыхаются от  добычи,  и  торг пойдет лишь на
медные деньги.
     Стоя  под  портиком сената,  Велизарий держал  речь  к  начальникам и
солдатам:
     - Христос Монократор дал  нам  победу!  Сколь  великую славу в  веках
даровал нам  господь.  До  сего  времени во  вселенной все  до  самых даже
пределов  ее   считали   неприступным  италийский  Неаполь.   Такое   дело
совершилось благоволением бога к  делам Единственного базилевса Юстиниана.
И никоим иным способом или действием, постижимым для ума!
     Освободившийся Каллигон  выглядывал  из  дверей  сената  с  некоторым
нетерпением.  Больше половины добычи уже  отвезено в  порт и  погружено на
корабли.  Груза оставалось еще на две триремы. Приходится ждать, телеги не
могут пробиться через толпу.
     У  Велизария сильный голос,  зычный голос полководца в горле мужчины.
Каллигон смотрел на  так  хорошо знакомый ему  затылок в  кудрях.  Маковка
начала просвечивать.  Брадобрей говорил, что снадобья плохо помогают. Мазь
из толченых ослиных копыт,  медвежий жир и  растирание щетками задерживают
рост лысины,  но,  увы,  волосы уходят,  уходят.  "Уходят",  -  усмехнулся
Каллигон.  Он  сам ровесник Велизария,  но  уже давно лыс.  Меньше хлопот.
Недаром старые римляне,  как и египтяне, брили головы. А плечи у Велизария
как у молодого.  Надежные устои для сильных рук.  С мечом Велизарий собьет
любого, он жаден к железу.
     И  -  он  кое-чему научился!  Знает,  что  каждое его слово передадут
базилевсу.  Все -  от бога,  ничего -  о  себе.  Победили Христос вместе с
Юстинианом.  Разумно.  Недаром  Антонина учит  его  уму-разуму  с  помощью
Прокопия.
     - Это -  бог! - оказал! - нам! - честь! - выкрикивал Велизарий. - Так
будем же милостивы, как христиане, к побежденным. Победитель не продолжает
ненависти к  врагу за  пределами оконченной войны.  Убивая неаполитанцев и
порабощая их,  вы  наносите вред  себе,  ибо  отныне эти  люди вернулись в
материнское лоно империи и суть подданные нашего Величайшего Юстиниана!
     Краем  глаза  Каллигон  заметил  Антонину.  Искусно  поднятые  волосы
образовывали подобие  шлема,  отливавшего  бронзой  от  золотого  порошка,
которым были  напудрены.  Гладкое лицо  было мраморно-бело,  но  с  нежным
оттенком розового, будто статуя ожила.
     Слушает,  как муж читает урок.  "А где прекрасный кентавр?" - подумал
Каллигон. Он слышал слова Антонины. Еще больше скосив глаза, евнух заметил
и  молодого  славянина.  Итак,  она  не  отпустила  его,  как  случалось с
некоторыми другими. Будут продолжения. С философским спокойствием Каллигон
подумал о  предстоящих ему ухищрениях.  В  лагерях было труднее устраивать
дела Антонины, чем в городах.
     - ...поэтому более не  делайте зла подданным,  -  донеслись до  слуха
Каллигона слова Велизария.  -  За вашу храбрость да будет вам наградой все
их  имущество,  а  их  самих отпустите,  не  делая разницы между мужчиной,
женщиной, ребенком...
     Рядом с  Велизарием стоял ритор Прокопий.  Его  сухощавая фигура была
столь же обычна Каллигону,  как облик Велизария.  К этому верному спутнику
полководца Каллигон питал  нежную  слабость,  нечто  вроде  любви.  Редкое
свойство -  Прокопий мыслил,  чтобы  мыслить,  чтобы  познавать не  только
интриги, не только дела, клонящиеся к личному благополучию, но находящиеся
выше жизни одного человека.  Каллигон возил с  собой десятка полтора книг,
излюбленное свое достояние,  а с Прокопием следовало и более сотни. Только
с Прокопием Каллигон мог насладиться обсуждением строфы Еврипида,  намеком
Софокла  или  рассуждением Плутарха.  Каллигон чувствовал,  что  из  всего
войска лишь они двое могли вспомнить,  глядя на  стены Неаполя,  что почти
пять столетий тому назад здесь родился,  здесь жил Веллей Патеркул,  автор
краткой "Истории Рима".  Кому теперь нужен Патеркул,  кроме двух настоящих
людей?  Друг Каллигона родился в Кесарее.  Каллигон верил,  что когда-либо
этот  азиатский город будет прославлен как  колыбель Прокопия.  Да.  Среди
двух историков и дюжины книжников...
     Но  что Велизарий?  Он  набрал толпы пленных.  Сейчас он их выпустит,
дабы показать пример.
     Конечно,  вот  этот могучий,  как  бык,  мужчина с  толстым затылком,
багровым от натуги, воняя потом, приказывает гулким голосом:
     - Освободите всех подданных империи!
     Тотчас ритор Прокопий изящно взмахнул сухими ладонями - подал знак, и
агора огласилась треском рукоплесканий.


     Декуриону Стефану  улыбнулась Судьба.  Его  богатый дом  был  дочиста
ограблен ипаспистами,  но  сам  он  с  семьей  и  рабами попал  в  плен  к
Велизарию,  не  потерпев  особого  физического ущерба.  Загнанный во  двор
сената в  такую тесноту,  что лишившиеся чувств продолжали стоять,  как бы
плавая, Стефан дожидался освобождения. Он не терял надежды. Воспоминания о
длительных беседах с Велизарием утешали Стефана, вбитого в толпу, как клин
в пень.
     Получив свободу передвижения,  Стефан пробился к  полководцу,  и  тот
сразу  узнал  декуриона.  Люди  нужны,  Стефан  подходил для  Византии,  и
Велизарий немедля  возложил на  знатного неаполитанца звание  субправителя
города  в  помощь  полководцу Геродиану,  который  оставался в  Неаполе  и
префектом, и начальником гарнизона.
     Несколько уцелевших членов совета старейшин осмелились приблизиться к
ступеням сената, и Стефан, указывая на одного из них, закричал:
     - А!  И ты здесь,  Асклепиодот!  Ты бессовестно являешься перед лицом
благороднейшего Велизария.  Мы  спасены лишь им.  А  ты дерзко смотришь на
него,  будто бы это не ты совершал ужасное против него и неаполитанцев. Ты
отдал  за  благоволение готов  спасение своих  сограждан.  Ты  получил  бы
немалую награду от  варваров,  окажись успех на их стороне.  И  каждого из
нас, дававших советы отдать город базилевсу, ты тогда обвинил бы в измене!
     Прокопий  видел,   что   человек,   осыпаемый  опасными  обвинениями,
оставался спокойным.  Рваная тога, растрепанные волосы не могли лишить его
чувства  собственного  достоинства.  В  любой  одежде  он  не  остался  бы
незамеченным.   Таков,  значит,  ритор  Асклепиодот,  на  которого  горько
жаловался Стефан в шатре Велизария.
     Дав  Стефану задохнуться,  Асклепиодот пригласил к  вниманию красивым
жестом рук.  Неаполитанский ритор говорил с улыбкой,  от которой его голос
звучал особенно легко и ясно:
     - Любезный друг Стефан!  Не замечая, ты сейчас воздал мне хвалу в тех
самых словах,  которыми упрекаешь меня  и  подобных мне  в  расположении к
готам.  Только  обладающий твердостью характера  может  быть  расположен к
повелителю,  попавшему в трудное положение. Именно поэтому базилевс найдет
во  мне  столь  же  твердого стража  своей  империи,  какого имел  во  мне
противника.  Тот,  кто в силу своей природы имеет чувство верности, не так
легко меняется с изменениями Судьбы.
     Велизарий   и   другие   начальствующие  слушали   Асклепиодота   без
нетерпения.   Прислушивались  и  солдаты.  Логика  неаполитанского  ритора
находила  отзвук.  В  войске  наиболее опасен  тот,  кто  без  размышлений
изменяет своему знамени.
     - А ты, Стефан, - перешел ритор к нападению, - ты, если бы дела пошли
не  столь  удачно,  ты  был  легко склонен принять любые условия и  первых
встречных.  Да,  любезный Стефан, мы все знаем таких людей. Неустойчивость
убеждений ведет к  страху,  и  такие люди не  проявляют верности ни  своим
друзьям, ни своим знаменам.
     Велизарий,  очарованный ритором,  ничуть не стесняясь, кивал головой.
Он -  победитель.  Свалилась тяжкая ноша сомнений. Глубокие переживания не
были свойственны его грубым нервам.  Два-три дня,  чтобы привести войско в
порядок,   и  он  пойдет  на  Рим,   оставив  в  тылу  надежную  крепость.
Неаполитанцы стали  ему  безразличны.  Вчерашний  противник  обещает  быть
другом. Тем лучше. Полководец приветливо махнул рукой Асклепиодоту в знак,
что не гневается на его прошлую деятельность.
     Ритор с достоинством поклонился и отступил.  Главное - невозмутимость
и покой, как учил Платон. Асклепиодот примирился с происшедшим.
     В  Стефане клокотала злоба.  Так  же  измученный,  так же  потерявший
имущество,  как другие неаполитанцы,  декурион нашел козлище, на которого,
по слову священного писания,  можно было возложить грехи всего народа.  Он
злобно погнался за Асклепиодотом.  Прокопий слышал яростные выкрики нового
субправителя Неаполя:
     - Вот   он,   вот   он!   Все   из-за   него!   Безбожник,   элладик,
сатана-соблазнитель! Христиане, бейте его! Насмерть, насмерть!
     Голова Асклепиодота нырнула в  толпе отпущенников Велизария.  На этом
месте все сгустилось,  будто бы образовалась воронка водоворота.  Звериное
рычание убийц и - ни одного стона. Асклепиодот умер, как стоик.
     Прокопию вспомнилась женщина-философ Гипатия,  убитая  три  поколения
тому назад в Александрии Нильской по наущению епископа Кирилла.
     Говорили,  что ее терзали долго.  Судьба оказалась более милостивой к
неаполитанскому философу:  в  Неаполе  в  руках  толпы  не  нашлось острых
раковин,  которыми добрые александрийцы-кафолики истово содрали живое мясо
с костей ученой красавицы.


     Радушно,  с широкими жестами покровителя и вождя,  Велизарий встретил
Индульфа,  которого подвела к нему Антонина. Храбрый славянин должен войти
в дружину телохранителей полководца,  в число его ипаспистов. А где друзья
Индульфа?  Где они,  с  чьей помощью Индульф прокладывал дорогу в Неаполь?
Пусть новый ипаспист Велизария найдет их.  Мы  любим смелых.  Не  их  удел
прозябать в рядах безвестных солдат.  Где же Каллигон?  Выдать этому воину
десять солидов.  Столько же  дать каждому из  его  друзей.  Включить их  в
списки ипаспистов.  Отныне они члены военной семьи Велизария и,  бог даст,
навеки.
     Каллигон в знак повиновения приложил руку к груди. Велизарий удалился
в покой Антонины.  Он заслужил отдых.  Жена,  положив руку на крутое плечо
мужа,  шла рядом.  В  ее  походке с  легким раскачиванием бедер,  по  моде
красавиц Палатия,  читалось обещание награды покорителю Неаполя.  Каллигон
вспомнил строфу из Лукреция:

                    Очень приятно тебе,
                    когда на поверхности бурного моря
                    с берега ты наблюдаешь спокойно
                    злосчастье другого...

     Наглядевшись на быт Палатия и жизнь византийских патрикиев,  Каллигон
научился ценить сухой берег, на котором его оставил расчет работорговца.


     Вечером в  одной из  укромных комнат неаполитанского сената Прокопий,
по  привычке  не  остужать  память,  записывал события  истекшего дня.  На
льняных фитилях двух  масляных ламп  держались неподвижные языки  пламени,
желтого, как воск.
     Волоски копоти,  попадая на сероватый папирус,  прилипали и  привычно
превращались   в   тончайшие   штрихи,    такие   же   черные,   как   сок
каракатицы-сепии, которой писал историк.
     Чем же  завершился многотрудный день Неаполя и  войска?  После взрыва
недовольства солдаты уступили уговорам и приказам начальников,  настояниям
ипаспистов. До драк не дошло.
     Неаполитанцы возвращались в  свой город голыми,  без  одной тряпки на
теле,  как полагается рабам,  выставленным на рынок.  С  грубым остроумием
солдаты об®яснили пленникам, что Велизарий отдал войску имущество мятежных
неаполитанцев.   Поэтому  победители  берут  и   одежду,   щедро  оставляя
помилованным их собственную шкуру.
     Прокопий хотел бы  описать никогда не  виданное,  невероятное зрелище
толп нагих мужчин,  женщин,  детей, мгновенно потерявших в общем несчастье
скромность и  стыд.  Но о таких вещах полагается умалчивать -  они понятны
без слов.  Какое слабое,  какое зыбкое существо человек, как легко можно у
него все отнять. И как быстро он мирится с несчастьем!
     Э,  может  быть,  людской  род  только  и  силен  своей  небрезгливой
цепкостью,  своим умением липнуть к жизни,