империи,  стали
еще меньше щадить себя, то есть врагов.
     И Нарзес,  будучи более не в силах глядеть на однообразие боя, закрыл
глаза.  Но  оставался на  месте из суеверного страха что-то изменить своим
уходом,  чем-то  нарушить  неведомо  кем  установленный порядок  сражения,
подобного битвам,  описанным в греческих мифах о богах и героях, подобного
схваткам  исполинов в  ущелье  Кавказа,  легендам,  о  которых  он  внимал
ребенком в армянской сакле, прилепившейся к подножию Арарата.
     И вечерние стрижи,  живущие в норах, выдолбленных в отвесных обрывах,
в поисках пищи чертили воздух Молочной горы высоко над сражающимися.
     И солнце склонялось к морю далеко за разрушенными стенами Неаполя.
     И  стада возвращались бы  домой,  будь  в  Италии еще  стада,  и  над
селениями поднимались бы дымки,  будь еще в Италии селения, а в селениях -
пища...
     Битва  же  не  прекращалась.  Ветер  упал.  Береговой бриз  готовился
сменить  морокой.  А  бойцы  также  топтали  землю,  убивая  один  других.
Наступавшие сумерки сюда пришли раньше, из-за облака пыли.
     Не   стало   видно   лиц.   Не   стало   видно   тел.   Без   приказа
Главнокомандующего Запада,  без зова начальствующих ромеи отступили, уходя
в свой лагерь. Тогда италийцы отошли в глубь ущелья.
     Тяжело покоились мертвые,  каменно вдавившись в  землю,  как одни они
умеют лежать.
     Крепко опали живые,  как  умеют спать сильные,  без  снов  о  смерти,
которая ждет их назавтра.
     Стаи летучих мышей, безмолвных, как мертвые, теснились во мгле вместе
с душами убитых, и одни не мешали другим.
     Совы  перекликались  деревянными  голосами,   гадкими  для   людей  и
прекрасными для себя, приглашая друг друга к продолжению рода.
     И  ни  одному,  ни  одному из многих опытных военачальников ромеев не
хватило  духа,  чтобы  предложить  ночное  нападение  на  открытый  ночлег
малочисленных истомленных италийцев.


        4

     Бывает утро  ясное,  светлое,  утро прекрасного пробуждения души,  не
только тела,  утро  света,  утро исчезновения темноты и  торжества Солнца,
чтимого многими религиями и всеми поэтами.
     Бывает утро  туманное,  утро  дождливо-холодное;  небо  затянуто,  не
отличишь востока от запада;  утро без пробуждения,  утро молчания птиц.  И
все же - утро.
     Сегодня появление света на  небе и  на земле напомнило о  возможности
опять колоть сариссами,  рубить мечом и  метать дротики,  чтобы еще и еще,
сократив людской род, уменьшить число подданных империи.
     Никто из  италийцев не вздумал забраться на Молочную гору,  чтобы там
прожить лишний день,  лишнюю неделю или даже,  зарывшись в  звериную нору,
совсем  ускользнуть от  ромеев.  Не  был  избран  новый  рекс.  Нашлись бы
достойные,  но Италия больше не нуждалась ни в своем рексе,  ни в свободе.
Для боя же не были нужны начальники.  Когда боец ни на что не надеется, им
не  нужно командовать.  Сама собой фаланга италийцев построилась на том же
месте, что вчера.
     Как косцы, которые выходят с рассветом, когда легче работать по росе,
но продолжают косьбу до ночи,  ибо поле велико,  хозяин жесток,  а  спелый
колос теряет зерно,  так вновь весь день в знойной пыли сражались италийцы
и ромеи.
     Вновь с  пурпурной хоругви безразлично глядел на битву нечеловеческий
и бесчеловечный лик византийского бога.
     Вновь,   как  опора  ромейской  фаланги,   торчали  шесты  с  желтыми
побрякушками, чтобы возжигать в сердцах людей ромейскую храбрость.
     Военачальники,  обходя  лагерь,  старались  выгнать  из-под  палаток,
из-под обозных телег,  из-под навесов торгашей,  решившихся последовать за
армией  Нарзеса,  ленивых  или  трусливых солдат.  Старый  Бесс-черепаха с
острой головой,  лысой, как у змеи, и проклинал и обещал награды. Но и он,
сопровождаемый пятью  десятками ипаспистов,  не  поминал о  наказаниях,  о
штрафах за  неповиновенье.  Не  такой выпал день,  чтобы грозить солдатам.
Сегодня стало  труднее кормить битву,  труднее гнать  солдат  на  странную
схватку, без скачки, без ловких обходов. Иной солдат отвечал:
     - Сам иди против этих безумных.  Я  уже получил свое,  -  и показывал
грязную тряпку, намотанную на здоровую руку.
     Другие же нагло ворчали, что у них нет больше сил.
     Железный ветер относил в  сторону двуногую голову,  оставляя в  строю
сильнейших сердцем, умелейших, верных.
     Герулы,  христиане  по  имени  и  схизматики для  кафоликов,  покинув
сражение,  устроили  языческую  тризну  по  Филемуту.  Нарзес  не  решился
воспрепятствовать  своим  любимцам,   как   он   намекнул,   хитрословный,
полководцу Иоанну.
     Гот  по  крови,  ромей по  привычкам и,  как  все ренегаты,  особенно
беспощадный к  готам-италийцам,  Иоанн  понял  Главнокомандующего Западом.
Пусть истощаются и  гибнут другие,  герулы же  сохранятся до  решительного
часа. Победа изменчива и бесстрастна, как куртизанка.
     Солдаты поодиночке и  кучками подходили к Нарзесу,  требуя награды за
доблесть.  Иные приносили трофей - отрубленную голову, кисть руки, оружие.
Трупы лежали кучами. Оружие италийцев не отличалось от оружия ромеев, тела
- тоже. Разве можно сказать, где взят трофей? Нарзес платил.
     Другие ничего не приносили, чтобы порадовать взор Главнокомандующего.
Такие особенно громко восхваляли свои подвиги. Нарзес платил.
     Кто-то,  получив с  шеста уздечку,  изукрашенную колечками и бляхами,
грубо кинул награду под  копыта смирной лошади Главнокомандующего.  Солдат
ошибся,  сочтя  позолоченное серебро  начищенной  медью.  Нарзес  приказал
заменить отвергнутую награду другой,  хотя с ним были верные ипасписты,  а
солдат дик и дерзок.
     Раненые требовали возмещения за  кровь.  Некоторые явно были вымазаны
чужой кровью, взятой у раненых. Нарзес делал вид, что обманут, и платил.
     Все хотели быть внесенными в списки особо отличившихся. Нарзес никому
не  отказывал.  Писцы  заполняли длинные свитки  ситовника.  Впрочем,  чем
больше  лучших,  тем  проще.  Отличие,  данное  слишком  многим,  лишается
значения. Уже было записано более сотни имен победителей Тейи, метнувших в
рекса смертельный дротик.
     Перед ущельем было все то,  что было вчера.  Сариссы,  мечи, дротики,
схватки, тела. Тела, схватки, дротики. Пыль.
     Пыли  сделалось больше.  Истолченная ногами полоса земли  стала шире.
Засохшая кровь пылила вместе с землей.
     Италийцы поодиночке отходили для  отдыха.  Никто не  бежал.  Никто не
отступал.
     Италийская фаланга медленно таяла.  Таяла и фаланга ромеев. Она таяла
быстрее италийской.  Ромеев было в  двенадцать раз больше,  чем италийцев.
Они могли менять и трех за одного.
     Нарзес приказал доставить поближе к солдатам вино, хлеб, мясо. Телеги
подвозили мехи и амфоры со свежей, гладкой водой реки Дракона.
     Главнокомандующий,  когда пыль относило,  видел, что кто-то заботится
об  италийцах.  Там не  было прислуги,  как в  имперском лагере,  не  было
торгашей,  которые сегодня по  приказу даром  поили  и  кормили солдат.  -
Нарзес  платил  за  все.  У  италийцев  раненые  старались поддержать силы
товарищей.
     Опять  солнце  холодело,  собираясь спрятаться в  море.  Охладевала и
битва.  Ромеи первыми начали отход.  Из италийской фаланги вместо дротиков
вырывались вызовы, отравленные жестокой и нехитрой солдатской иронией:
     - Приходи завтра глотать железо!
     - Не забудь застегнуть панцирь!
     - Захвати с собой жизнь, я возьму ее!
     Так  же  лежали мертвые,  так  же  летали стрижи,  так же  сменили их
летучие мыши. Кричали совы.
     Так же  всю ночь черная пасть ущелья,  ничем и  никем не  защищенная,
была  открыта для  ромеев,  и  ни  один  из  них  не  подумал помешать сну
италийцев.
     Под Молочной горой,  на  узеньких полосках суши под кручей,  валялись
обломки  италийского флота  и  непогребенные скелеты италийцев,  очищенные
добела крабами и птицами.
     Для человека нет вечности, есть однообразие повторенья.


     Утром  третьего  дня  италийцы подняли  перед  своей  фалангой крест,
связанный из двух сарисс, - вызов на переговоры.
     Нарзес  приказал вывесить белое  покрывало из  своей  палатки в  знак
согласия принять уполномоченных.
     Империя победила.  Пусть  пустые,  пусть  разрушенные,  города Италии
получат окладные листы.  Каждый еще  живой  подданный будет обязан платить
тридцать разных  налогов.  Землевладельцев об®единят в  курии  с  круговой
ответственностью,  и  каждый владелец получит право распорядиться не более
чем  четвертой  частью  своей  земли,  скота,  орудий.  Три  четверти  его
достояния империя схватит сразу, как залог. Недоимки же будут преследовать
наследников и  наследников наследников,  делаясь  достоянием  рода,  неким
постоянным признаком подданного, подобно шерсти овцы, мясу быка, коровьему
вымени.
     Последние неподданные приближались, чтобы сдаться империи.
     Наместник Божественного,  видимая Тень  базилевса,  Главнокомандующий
Запада, многолетний Хранитель Священной Казны, бывший пленник, изловленный
имперским солдатом в Армении ребенком и искалеченный работорговцем, Нарзес
тщетно пытался найти  знакомые черты под  шлемами послов последнего войска
Италии.
     Тщетно  вглядывались и  ромейские военачальники;  маски  из  грязи  и
разросшихся бород заменили лица.
     Не только Индульф,  которого знали многие,  остался неузнанным. Никто
не  признал  Геродиана,  бывшего  ромея,  бывшего  ромейского  полководца,
когда-то начальника пехоты,  перешедшего к италийцам. Хотя именно Геродиан
ответил на вопрос Нарзеса о старшем:
     - У нас нет старшего, мы все уполномочены войском, все мы - старшие.
     - Так  вы  не  избрали преемника Тейе?  -  спросил Нарзес,  не  желая
произнести слова "рекс".
     - Нет, не избрали, - ответил другой италиец.
     - Вы хотите сдаться империи? - опять задал вопрос Нарзес.
     - Нет, мы не сдаемся, - сказал третий италиец.
     - Чего  же  вы  тогда хотите от  меня?  -  удивился Главнокомандующий
Запада.
     - Мы чувствуем,  что боремся с богом,  - ответил Алигер, брат Тейи. -
Судьба  против  нас.   Мы   не  хотим  и   не  имеем  больше  сил,   чтобы
противодействовать Року.  Познав эту истину, мы изменили решение сражаться
до  конца нашего или  вашего,  ромеи.  Но  мы  не  хотим жить под  властью
базилевсов. Мы навечно уйдем из Италии. Мы закончим дни, данные нам богом,
где-либо,  где  нас  примут,  где для нас найдутся свободные земли,  где о
твоей империи,  Светлейший,  только слышали. Так дай же нам уйти мирно. Ты
не победил нас.  Поэтому мы увезем на седле деньги,  которые каждый из нас
отложил для  себя во  время нашей службы в  Италии.  Ты  слышал наш голос,
Светлейший.
     - Ты говоришь дерзко, - сказал Нарзес.
     - Говорящий правду не бывает дерзок, - возразил Геродиан.
     - Но вы побеждены! - настаивал Нарзес.
     - Разве кто-либо из нас признал себя побежденным? Ты играешь словами,
Светлейший, - сказал Индульф.
     Невольно наставив ухо,  Нарзес  вслушался в  голос,  показавшийся ему
знакомым. Италийцы молчали.
     - Я мог бы вернуть тебе твои слова. С большим правом, - сказал Нарзес
Индульфу.
     Не дождавшись ответа. Главнокомандующий обратился ко всем италийцам:
     - Прежде чем размыслить над вашим предложением,  я ставлю только одно
условие.  Если  я  и  соглашусь отпустить готов,  которые  не  были  ранее
подданными империи, я оставлю пленными всех перебежчиков и всех италийцев.
Их судьбу да решит сам Божественный Восстановитель империи.
     - Нет, - ответил Алигер. - Они, - и брат Тейи указал на готовую к бою
фалангу италийцев, - не согласны. У нас нет более рекса. Но мы чтим память
благородных Ильдибада, Тотилы и Тейи. Они никогда не выдавали своих. Мы не
оскорбим покой их  душ подлостью измены.  Я  вижу,  Светлейший,  ты хочешь
сражаться. Продолжим!
     - Нет большего безумства, как устраивать собственное счастье, - вслух
вспомнил Индульф слова незнакомца, который когда-то звал его покинуть дело
ромеев.
     Эти слова тревожно отозвались в душе Нарзеса, как нечто значительное,
но  произнесенное или  прочитанное на  наречии,  которым не  совсем хорошо
владеешь, и потому приобретающее особенную глубину.
     Нарзес   задумался.   Уполномоченные   италийцев   собирались   уйти.
Главнокомандующий поднял руку.
     - Подождите! - И обратился к Индульфу. - Я узнал тебя.
     Как  человек,  способный властвовать,  Нарзес запоминал лица и  имена
людей, которых встречал хотя бы один раз.
     - И  я  не  сразу узнал тебя,  -  ответил Индульф.  -  Так только для
воспоминаний ты просил нас подождать? Привет тебе. Мы уходим сражаться.
     - Нет,  нет.  Дайте мне  время подумать.  И  я  дам  ответ всем  вам.
Подождите. Подожди и ты, воин, когда-то ослушавшийся базилиссы...


     Расстелили ковер,  чтобы посланные италийского войска могли отдохнуть
с честью. Принесли вина, сластей.
     В   лагере  италийцев  не  было  ничего,   кроме  конского  мяса,   и
уполномоченные отказались от угощенья.
     Италийская фаланга стояла на своем месте, запирая вход в ущелье.
     Уполномоченные отказались сесть.
     Уже не  было ни  одного солдата,  который не  слыхал бы  об окончании
войны.  Начальники ушли  на  совет  в  палатку Главнокомандующего.  Тщетно
центурионы и  Другие  командующие пытались  построить манипулы и  когорты,
тщетно вожди  федератов пытались собрать своих  бойцов.  Нечто сломалось в
ромейской армии.
     Солдаты, сражавшиеся с италийцами, самовольно прекратив бой, пятились
и  пятились,  пока  не  отошли  сотни  на  три  шагов.  Здесь  их  удалось
остановить,  но не приказами,  а  убежденьем в очевидной опасности ухода с
поля сраженья.
     О  солдатах думал  Иоанн,  племянник Виталиана,  как  его  называли в
отличие  от  многих  других  Иоаннов.  Виталиан,  знаменитый вождь  готов,
служивший Византии,  потряс империю мятежом в  правление Анастасия,  потом
был ублажен Юстином, заманен в Палатий и зарезан. Его племянника связывала
с  Нарзесом старая дружба,  Нарзес,  не желая один решить судьбу последних
италийцев, хотел опереться на общее мнение.
     Иоанн говорил:
     - Эти  люди  явно,   решительно  обрекли  себя  смерти.  К  чему  же,
Светлейший,  нам,  людям со здравым умом, испытывать на себе смелость тех,
кто совершенно отчаялся в жизни?  Пусть им тяжко.  Но такое слишком тяжело
будет и  для  нас,  которые вынуждены сражаться со  смертниками.  Известно
ведь:  смертник способен на чрезвычайное. Эти ничуть не поколебались, даже
смертью Тейи.  Мы уже два дня сражались в невиданной битве героев. Я знаю,
что вы,  как и я,  -  Иоанн обратился к начальникам, - никогда не слыхали,
чтобы много слабейший числом стоял в  открытом поле два дня с  рассвета до
ночи, ни на пядь не подавшись назад. Это дело ужасающее, Светлейший.
     Иоанн  замолчал,   переводя  дыхание.  В  шатре  было  тихо,  Нарзес,
перебирая четки, немо шептал сухими губами:
     - Поверь же мне,  прошу тебя, Светлейший, прошу, - продолжал Иоанн. -
Поверь мне! Для разумных людей достаточно одержать победу, а победа в том,
что  враг  уходит.  Эти  хотят  навеки  покинуть империю.  Отпусти же  их,
Светлейший,  не  желай чрезмерного.  Такое влечение иной раз  кое для кого
превращается в бедствие.
     После  Иоанна никто не  захотел говорить.  Главнокомандующий не  смог
встретиться даже взглядом ни с одним полководцем. Все прятали глаза. Чтобы
Светлейший,  со  свойственной ему проницательностью,  не  прочел в  них то
главное,  о  чем не  следует говорить:  солдаты не хотят более сражаться с
безумцами.


     Скучным  голосом,  медленно-медленно  Нарзес  диктовал  писцу  пышные
фразы,  с  помощью которых Наместник,  недостойная Тень  Единственнейшего,
извещал Юстиниана Великого об окончании восемнадцатилетней войны.
     - Нет!   Зачеркни  слово  "окончании",   напиши  -   "завершении",  -
поправился Главнокомандующий. Война прекратилась. Теперь он Наместник.
     Голос  Наместника был  тонок  и  визглив,  чего  никто не  замечал по
привычке,  как не замечал он сам.  Его лицо,  которое в опасные дни мятежа
Ника имело,  что редко бывает у  евнухов,  черты мужчины,  сделалось лицом
старой женщины, монахини, источенной постом. Под подбородком комком висела
сухая кожа,  беззубый рот собрался морщинами,  как зев кошелька. Но волосы
на голове уцелели.  Велизарий уже давно лыс. Нарзес еще не совсем поседел,
брови по-прежнему черны.  Ныне он  -  победитель Италии.  Вот он и  затмил
великого полководца, героя империи, самца с ветвистыми рогами.
     Он любил писать сам.  Сегодня болело плечо,  сводило пальцы. В Италии
есть горячие источники, которые помогают от болезни костей.
     - "Отныне Величайшая Твоя Империя простирается до  Мирового Океана...
- с  усилием  подбирал слова  Нарзес.  Мало  слов.  Все  исчерпаны,  нужно
придумывать  новые,   чтобы  достойно  отметить  победу,  которую  одержал
базилевс.  -  Все славят Твое Имя, Сверхпобедительный, ибо ты Един в Твоей
Победе,  как бог,  и  Твое Величайшее Имя у  всех на устах..."  Не забывай
заглавных букв, - напомнил Нарзес писцу.
     Казна,  хранившаяся в  Кумах,  погибла вместе с кораблем,  на котором
Тейя вывез ее из крепости.  Нотарии составили акт на основании слов готов.
Свидетельствовали Алигер, Индульф и другие.
     Вначале Нарзес усомнился. Индульф сказал:
     - Считай,  победитель,  что морская пасть не так жадна, как человечья
глотка.  Как хочешь. А я утверждаю - золота нет! Твой владыка и ты увидите
его только на вашем Страшном Суде.
     Это неприятность. О ней Нарзес донесет позже, чтобы сейчас не вносить
капельку горечи в чистую радость Божественного.
     Нарзес сам наблюдал,  как уходили, остатки италийского войска. Копья,
прикрученные ремнями, удерживали раненых в седлах. Иных везли на носилках,
подвешенных между двумя лошадьми. Пахло гноем старых ран.
     Нарзес  не  думал  нарушать условие.  Он  снабдил  италийцев охранной
грамотой и провожатыми.  Что могли -  они увезли на седлах,  по обычаю.  В
брошенном лагере солдаты Нарзеса взяли тощую добычу.
     Слова не  давались.  Писец положил стилос и  замер в  позе послушного
ожидания.
     Нарзес устал.  Как  все.  Светлейший глядел на  свою руку,  как будто
видел ее впервые. Перстни не держались на ссохшихся пальцах.
     Что сказал этот Индульф о  счастье?  И почему он не сразу узнал тебя,
Нарзес?
     Старые друзья уходят,  как  Филемут.  Ты  старик,  Нарзес,  ты  скоро
уйдешь,  вот и Индульф не сразу узнал тебя. А был ли ты счастлив хоть один
день?
     Жизнь прошла, напрасная.
     К чему все это?
     Суета сует...





        Глава шестнадцатая. ДОБЫЧА

                                           И долго их след пламенел.
                                           И дымились поля запахом серы...

                                                        Из древних авторов


        1

     После  Топера,  набитого людьми,  как  гнездо пчел,  империя казалась
россичам особенно безлюдной. Будто здесь настоящая пустыня, а не в степях,
не в заросших притоках Днепра.  Все-то горы, на торах - леса, над лесами -
облака.
     В  простате своего  бытия  россич  привык  быть  разумно  бережливым.
Неприлично  бывало  россичу  зря  бросить  недоеденный  кусок,  изношенную
обувку,  старую рубаху.  Не от скупости: сам добытчик знает цену работы. В
вещах россичи любили добротность,  в конях искали силу и прыткость, в себе
же -  уменье да храбрость.  Попавшая ныне в руки добыча казалась не только
неописуемо богатой, но даже чрезмерной, обременительной.
     На  узкой дороге,  откуда не  свернешь ни  вправо,  ни влево,  больше
шестидесяти ромейских стадий,  больше двенадцати росских верст занял обоз.
И  то было тесно.  И то клещеногие быки запинались,  утыкаясь в задок чуть
замедлившей ход передней телеги.
     По  сравнению с  росскими фракийские быки  оказались мелки  и  слабы.
Видно,  ромеи еще не научились примешиват