сом.   Кроме  того,  знаменитый  полководец  неудачно
выступил  против  мятежников.   Из  двух  тысяч  ипаспистов,  которых  ему
разрешили взять в Палатий,  тогда он вывел к Халке только пять сотен.  Кто
виноват?  Он  сам.  Нет,  не  он.  За  городом у  него было еще три тысячи
ипаспистов.  Почему ему не разрешили взять сюда и их?  Базилевс не доверял
ему без всяких оснований.  Антонина покинула его.  В Палатии много мужчин.
Почем знать, какой каприз пришел в тело женщины, которую он всегда желал и
желает...
     Оторвавшись от  Антонины,  Велизарий указал  солдатам направление,  и
сотня ипаспистов опередила своего вождя.  Живой щит,  они шли,  как хорошо
натасканные псы, озираясь и понимая указку без слов.
     Ко  времени  Юстиниана заимствованная у  варваров идея  -  дружина из
лучших  воинов  как  личное войско вождя  -  была  окончательно воспринята
ромеями.  Но  родовой вождь  у  варваров был  связан укладом и  племенными
традициями со своими дружинниками,  ипасписты оставались наемниками. Казна
империи не участвовала в содержании дружинников-ипаспистов. Начальствующие
платили лучше,  чем  империя.  В  противном случае ипасписты перешли бы  в
общий строй.
     Численность ипаспистов  Велизария  иногда  достигала  семи  тысяч.  В
позднейшие времена цивильных листов королей Англии или Франции не  хватило
бы  на  содержание личного войска  в  таких  размерах.  Полководцы империи
грабили в размерах невообразимых.  Или им удавалось грабить, или они умели
грабить. Дело не меняется от слов.
     Юстиниан не  захотел  наводнять Палатий  ипаспистами Велизария не  из
страха  перед  полководцем.  Владыка  империи  не  собирался  дать  начало
опасному обычаю, освятив его своим высоким почином.
     В Халке громоздились остывшие развалины. Кое-где еще держались стены,
покачнувшиеся - в ожидании случайного сотрясения или порыва ветра. Из груд
камня  торчали обгоревшие балки.  Ипасписты,  сильные телом  и  доверием к
вождю,  пробивались через развалины.  Поднималась пыль, пахло падалью, как
на старом поле сраженья.  Шум и свист ипподрома нарастал.  Велизарий вдруг
увидел себя рядом с целью. Передние ипасписты уже проникли в малые ворота,
именуемые портиком венетов.  Дело начиналось,  и Велизарий ощущал знакомую
сухость легкой жажды,  легкость тела,  поднимаемого собственной силой.  Он
называл это особенное чувство вдохновеньем меча.
     В   узких  воротах  могли  бы   поместиться  в   один   ряд   человек
десять-двенадцать.  Велизарий шел  по  оси  ворот,  с  боков  его  закрыли
ипасписты.  Они  толкали горожан,  гнали  перед  собой.  Раздались ругань,
протесты,   угрозы.   Кто-то  кричал:   "Опоздавшие  могут  подождать!"  В
беспорядке ипаспистов приняли за своих.
     Велизарий воображал, что он встретит хотя бы подобие войска, какие-то
посты,   сторожевых,   которые  поднимут  крик.  Он  готовился  к  бою  по
закоренелой привычке - он начал носить оружие раньше, чем брить щеки.
     Ипасписты выжимали весом своего строя византийцев, заткнувших ворота.
Из-под  сумерек свода Велизарий видел больше спин,  чем  лиц.  Недовольные
византийцы уступали место.  Велизарий приказал не  брать  щиты,  считая их
ненужными.  Ипасписты были  разнообразно одеты  и  пестро  вооружены,  без
луков. Вероятно, поэтому они остались неузнанными.
     В  тесноте  можно  было  только  колоть.  Ипасписты  сломали  помеху,
растоптали тела и  выпятили на арену железную голову строя.  В давке демос
погибал,  не  успевая  понять.  Выжимаемые своими  же,  ипасписты какую-то
минуту казались молотом,  ручка которого застряла в проходе. Вдруг плотная
масса  убийц  расширилась,  солдаты разреживали строй,  чтобы  дать  место
размаху оружия.  Свирепые окрики  убийц  утонули в  общем  вопле  ужаса  и
отчаяния.
     Над   сознанием  людей  веками  работала  сентиментальная  легенда  о
рыцаре-воине,  который,  пренебрегая слабым противником, ищет себе равного
силой,  оружьем, уменьем. Прочный лак покрывает и македонцев Александра, и
старую гвардию Наполеона.  Однако каждая война велась с единственной целью
грабежа.  Не  было  армии,  которая  отказалась  бы  избивать  безоружных;
победитель всегда выворачивал карманы побежденного;  на рыцарских турнирах
выигравший  шуточную,  казалось  бы,  схватку,  получал  оружие  и  лошадь
проигравшего; а сила всегда доказывала только силу, но не справедливость.
     Ипасписты   наслаждались  мягкостью  тел   и   казались   сами   себе
волками-оборотнями с  зубами-мечами,  когтями-кинжалами.  От  дыхания,  от
горячих тел, от крови, обильно лившейся из широких ран, в холодном воздухе
над ареной сгущалось подобие тумана.
     Старый автор,  чье имя забыто, оставил несколько строк своей правды о
живом лице древнего Бога Войны:

              И в тебе сидит людоед.
              Твоя кровь помнит, хоть ты не знаешь того,
              костер, обугленный вертел из обломка копья,
              костел человечьих костей
              и обглоданный череп, который катает собака...

     Мунд  приказал пробить стену  Палатия,  избрав место  южнее  портиков
Маркиана,  шагах в ста от берега моря.  Отсюда до короткой стены ипподрома
было рукой подать.  Кто-то  бежал,  кто-то  кричал,  ненужно и  бесполезно
пытаясь  предупредить о  появлении войска.  По  ужасающим воплям,  которые
сменили  пчелиное  гудение  ипподрома,  Мунд  понял,  что  Велизарий сумел
ворваться и начать дело.
     Готы и  герулы вышли к  воротам Некра*.  По  общей небрежности ворота
были распахнуты, проход не охранялся.
     _______________
          *  В о р о т а  Н е к р а  -  Мертвые  ворота.  Отсюда  вывозили
     животных, затравленных во время игры.

     - Ловушка,  -  сказал  Филемут,  напоминая  об  отступлении охлоса  с
площади Августеи и  забыв,  что он тогда слишком поздно догадался о  своей
ошибке.
     - Кого хочет погубить,  лишает разума*,  - ответил римской поговоркой
Мунд.
     _______________
          *  Quod vult perdere,  dementat.  Обычное в разговоре сокращение
     поговорки,  полностью читаемой  так:  "Кого  Юпитер  хочет  погубить,
     сначала лишает разума".

     Пока готы и  герулы пробирались к ипподрому,  демос,  в какой-то мере
защищенный  своей  собственной  массой,  попытался  оказать  сопротивление
ипаспистам. Около входа венетов на самой арене и на нижних ступенях трибун
образовалось  нечто   вроде   пояса  сражения.   Жертвуя  собой,   кое-как
вооруженные  демоты   попробовали,   действуя  сверху   вниз,   остановить
ипаспистов  Велизария.   Вторжение  Мунда  и   Филемута  сломало  волю   к
сопротивлению.
     Герулы  ворвались на  верхнюю галерею,  которая командовала над  всем
ипподромом с  высоты почти сорока локтей.  Оказавшиеся там  мятежники были
перебиты,  многие сброшены или сами упали наружу с  отвесной стены,  ломая
себе кости.
     На  этот  раз  Филемут не  забыл выдоить арсенал Палатия.  Кроме двух
колчанов с  шестью десятками стрел,  кроме запасных тетив и  лука,  каждый
герул получил еще сотню стрел, связанных, как ржаной сноп.
     Захватив   галерею,   стрелки   занялись  хладнокровным  истреблением
мишеней.
     Ни  Велизарий,  ни  Мунд не  осмелились вторгнуться на ипподром через
Главные ворота,  со стороны площади Августеи.  Полководцы боялись утонуть,
быть смятыми человеческим множеством. Но теперь было уместно заткнуть путь
спасения  охлоса.   Филемут  приказал  стрелять  по   воротам.   Приседая,
подпрыгивая,  комес-патрикий с  лицом вепря торопил своих.  Для управления
годились только  жесты,  никто  не  слышал  и  своего  голоса.  И  все  же
герульские стрелки выкрикивали два  ромейских слова,  которые знал  каждый
наемник:
     - Рыжее мясо! Рыжее мясо!
     Внизу, на арене, готы подали руку ипаспистам Велизария. Сам Велизарий
при всей жадности к  самоличному участию в  бою внезапно остыл.  Он устал.
Как ни  велика будет его заслуга,  он  заранее очернил ее сомнениями.  Его
самолюбие корчилось -  всего час тому назад,  нет. еще меньше, он, глупец,
уговаривал Юстиниана покинуть Палатий,  нет,  бежать,  как назвала Феодора
бессмысленную  осторожность  робких  советчиков.   А-а-а!..  Он  испугался
баранов!  Он  стонал,  благо  никто  не  мог  слышать  горестного  мычания
прославленного храбреца.
     С   военной  непосредственностью  Велизарий  запамятовал  собственные
ощущения,   как  забывает  солдат  тревогу  перед  боем  в  блаженный  час
взвешивания добычи.  Но  с  той же солдатской простотой Велизарий понимал,
что пусть Мунд и не справился бы без его почина, завистники припишут лавры
победы не Велизарию. Полководец клялся себе впредь слушаться Божественного
без рассуждений.
     По  малочисленности славянской  схолы  Рикила  Павел  не  имел  веса.
Известие  о  появлении  соперника  базилевса  комес  воспринял с  трепетом
жадности: открываются двойственные возможности, намечаются соблазнительные
сложности.  Собрание  мятежников на  ипподроме Рикила  оценивал правильнее
Велизария:  охлос  в  ловушке.  Звезда  Юстинианова соперника не  взойдет,
суметь  бы   отличиться  службой  теперешнему  Божественному.   С   удачно
избранного места он  наблюдал бегство мятежников,  вырывавшихся из Главных
ворот.  Рикила решил  помедлить среди развалин Халке.  Отсюда был  путь  в
Палатий из города,  Палатий сейчас обнажен. Если они метнутся к Палатию...
Рикила  мнил  себя  спасителем Божественного,  заранее сочиняя героические
подробности боя в  развалинах.  Увы,  "рыжее мясо" устремлялось на  запад.
Затем  исход  прекратился.   Неудавшийся  спаситель,  опасаясь  упреков  в
бездействии, повел свою схолу по следам Велизария.
     Под  портиком  венетов,   как  на  бойне,  застоялся  запах  крови  и
вывернутых внутренностей. Ипподром замолкал. Сделалось слышно истерическое
ржание лошадей,  дикий рев хищников,  вопли зверья,  запертого в  обширных
помещениях под трибунами. Во многих местах ипподрома разбившиеся на группы
ипасписты и готы еще убивали. Еще тявкали тетивы герульских луков.
     Если и  считают,  что жить не  так уж  обязательно,  если иные люди с
удивительной для других легкостью прекращают  ч у ж у ю  жизнь,  то все же
к а ж д а я  жизнь есть своего  рода  вселенная.  Нужно  затратить  многие
годы, дабы в каком-то приближении к правде изобразить истребление десятков
тысяч, хотя их общий переход в небытие занял всего один час.
     В  Индульфе,  в Голубе,  в других славянских наемниках не изгладилось
воспоминание  о  гибели  византийского  плебса.   Славяне  еще  оставались
вольными людьми.  Они  ушли  из  дому,  подчиняясь стремлению видеть  мир,
испытать сказочную жизнь Теплых морей, набрать золотых монет. Несведущие и
в  своей  простоте  недоступные соблазнам  измены,  они  сами  могли  быть
обмануты начальниками,  но  не  способны к  предательству по  собственному
почину.  Комес об®яснил им,  какая опасность угрожает базилевсу. Они пошли
защищать того, кому обещались служить.
     У  них  не  было  опыта  бойни.  Им  подарили зрелище смерти в  самом
отвратительном   виде.   С   дельфийского   жертвенника   свисали   трупы.
Бесформенные груды  тел  сползали с  трибун.  Торчали  мертвые  руки,  как
странные вехи.  Мрамор  статуй  залился  темным  пурпуром крови.  Даже  на
бронзовой квадриге,  над Главными воротами, мятежников настигли герульские
стрелы.  Внизу  громадный  завал  тел  заткнул  ворота.  Груда  высотой  в
несколько человеческих ростов  еще  шевелилась -  колоссальный муравейник,
разворошенный и  густо  утыканный стрелами  с  белым  оперением,  ярким  и
чистым, как хлопья первого снега.
     Ипасписты возвращались с  одичалыми лицами,  расслабленные,  увядшие.
Погнутые,  иззубренные  мечи  не  входили  в  ножны,  забрызганные кровью;
кубелисы-секиры  были  выщерблены;  на  латах  виднелись  вмятины;  висели
полуоторванные бляхи наборных панцирей, шлемы были сбиты на сторону или на
затылок не  то чьим-то ударом,  не то собственной рукой.  Кому-то изменило
железо,  но он не бросил рукоятку дорогой работы и шел,  размахивая рукой,
глядя глазами,  способными проткнуть стену.  Другой,  всласть насладившись
убийством, кривляясь, как мим, декламировал Гомера:

             Арей дико кричал, в злобной радости выли
             Эринии,
             и Аид открывался, мглистый, пустой, ненавистный
             даже бессмертным...

     - Вот они, вот лжебазилевсы! - воскликнул Рикила Павел.
     Где,  где? Славянские солдаты успели заметить только Велизария. Герой
дня  выделялся среди  своих унылым выражением красивого,  гладко выбритого
лица.  Всем была известна его страсть самому принимать участие в схватках.
Он был так же забрызган грязью бойни, как другие. Шел он вяло, едва волоча
ноги в латной чешуе. Он не ответил Рикиле, который выкрикнул:
     - Честь победителю! Слава спасителю империи!
     Потом началась иная  процессия.  Ипасписты выносили своих,  не  более
трех сотен убитых и раненых, дешевая плата за спасенье империи Юстиниана.


     Так кончилось все. И - надолго. Ипподром закрылся на несколько лет. В
дальнейшем мятежи возобновлялись,  но никогда в таких размерах,  как мятеж
Ника.
     В  течение нескольких дней  мятежа было  убито  в  уличных схватках и
погибло во время пожаров четыре или пять мириадов жителей Второго Рима. На
ипподроме наемники  Юстиниана перебили пять  мириадов.  Общий  итог  жертв
мятежа - около ста тысяч человек.
     Причины  отчаяния,  в  которое  империя  погружала  своих  подданных,
продолжали  существовать.  По-прежнему  находились люди,  которые  спешили
напасть на Власть и опаздывали отступить.
     До  самой бойни на  ипподроме большинство собравшихся там уверились в
бегстве Юстиниана.  Этим об®яснялась общая беспечность. Правда, сведения о
бегстве базилевса были  противоречивы.  Очевидцы утверждали,  что  корабли
Юстиниана,  покинув порт Буколеон,  направились к  югу,  в Абидос.  Другие
видели флот,  уходивший в  Босфор.  При общем возбуждении дело доходило до
озлобленных драк  между  "очевидцами".  Люди,  считавшие  себя  разумными,
смиряли свои сомнения простыми доводами:  Юстиниан бежал,  а куда - не так
уж  существенно.  Желаемое принималось за  свершившееся.  Но разве не было
сомнений в  самом Палатии!  Дважды предлагая Юстиниану бегство,  Велизарий
был искренен в своей преданности пошатнувшемуся базилевсу.
     Имперский закон  гласил:  "Кто  составит  заговор  против  базилевса,
подлежит  смерти,  его  имущество -  конфискации.  Дети  его,  в  которых,
естественно,   может  подозреваться  врожденная  преступность,  должны  бы
разделить участь отцов, но им даруется жизнь. Однако же они не имеют права
наследовать отцам и матерям, ни родственникам, ни даже чужестранцам. Пусть
они в бедности несут позор, им нет доступа ни к службе империи, ни к какой
другой".
     Пылко  выслуживаясь,  шпионы были  неистощимы на  имена  замешанных в
гнусной измене.
     Пытаемые оговаривали Византию, провинции. Пользуясь пыточными речами,
Юстинианово  правосудие  истребляло  остатки  древних  патрикианских родов
заодно с богатыми купцами-плебеями. Имущество всегда конфисковалось.
     Не находила пощады и мелкая рыбешка. Помилованным сохраняли жизнь, но
отмечали  таких  бывших  мятежников  ослеплением,  отсечением носа,  ушей,
правой  руки,   дабы   наказать  члены  тела,   которыми  подданные  дурно
воспользовались.
     Восстановленный в  высокой  должности  префекта  Священного  Палатия,
Иоанн  Носорог  неутомимо повторял слова,  которые,  как  стало  известно,
принадлежали самому Божественному:
     - Великодушно щадить виновных,  ибо таково есть свойство человеческой
природы.  Понимаешь,  человеческой! Но не щадить невиновных - вот истинное
богоподобие.  Понял? Богоподобие! Не понял? Ты глуп. Раз®ясню тебе: не все
ли равно,  на кого падают удары!  Нужно,  чтобы все боялись.  Понял? Чтобы
тряслись все! И все.
     Власть выжимала из мятежа новую выгоду - устрашение подданных. Отныне
и  навек никто не  должен чувствовать себя в  безопасности под  плащом так
называемой невиновности - ни в чем.
     Примеры   обдуманно   подчеркиваемого   бесчеловечия   способствовали
дальнейшему одичанию нравов. До этого Власти не было никакого дела.
     Не  было  препятствий одичанию в  самой  имперской религии.  Предания
Иудеи,  вошедшие в  святую  книгу  христиан под  названием Ветхого завета,
внушали исполнителям воли  Власти веру в  благо неограниченного насилия во
имя высшей цели. Воля бога проявляла себя земной Властью в лице базилевса.
Враг  Власти  был  врагом  бога  и  лишался  права  даже  дышать.  С  него
совлекалось все  человеческое,  он  опускался ниже  животного.  Наивные  и
неграмотные подданные искали  в  исповедуемой ими  религии способ спасения
души от адских мук и  повторяли слова о том,  что бог есть любовь.  Ученые
церковники и правители,  вычитывая совсем иное, умели делать далеко идущие
выводы.
     Было время, когда бог сказал: "Истреблю с лица Земли людей, которых я
сотворил, и гадов, и птиц небесных, ибо я раскаялся, что сотворил их..."
     Сохранив одного Ноя,  бог счел нужным разделить потомство праведника,
опасаясь силы размножившегося человечества.  Смешав людскую речь так,  что
один  перестал  понимать  другого,   бог  дал  одному  народу,   особо  им
избранному,  право истреблять все  остальные.  В  этой борьбе бог  нарочно
ожесточал сердца обреченных,  чтобы те сами дали повод избранным для войны
и захвата.  А потом бог открыто хвалился,  как предательски он использовал
свое всемогущество...
     Разве христианская империя,  этот образ царства божьего на Земле,  не
имела тех же прав,  что бог,  воплощением которого она являлась!  Церковь,
слитно  с  Властью,  неутомимо  укрепляла  строителей новой,  христианской
империи бесчисленными примерами дел, еще более кровавых, бесчеловечных, но
божественных.  Цель  непреложно оправдывала любые  средства.  Язычники  не
имели такого страшного арсенала!
     За  восемьдесят один  год  мятежа Ника  разноплеменные армии Аттилы и
империи встретились на Каталаунских полях.  Сражение длилось весь день. Из
полумиллиона сражавшихся пала треть.
     По упорству, по числу участников и убитых это сражение долгими веками
помнилось как самое страшное в истории Запада.  Случайная победа угасающей
Западной империи была воспета как торжество культуры.  Коль это так, то ту
же цену имеет и успех Юстиниана в мятеже Ника.
     Нет. И там и здесь старая опытная машина угнетения оказалась сильнее;
и  там  и  здесь память о  побежденных была  оболгана,  затоптана в  грязь
победителями: на горе потомкам и тех и других.


        4

     В  триста  восемьдесят первом  году  отцы  второго вселенского собора
христианской церкви, с®ехавшись в Византии, в своих решениях утвердили так
называемое третье  правило:  византийский патриарх да  имеет  преимущество
чести сразу после римского епископа, ибо Византия есть Второй Рим.
     Византийский  патриарх   Мена   относился  к   базилиссе  Феодоре   с
неугасающей подозрительностью,  но  молчал,  молчал.  Свирепый аскет  Мена
ненавидел Женщину.  Бог  проклял Еву обязанностью рождения детей,  упорная
плодовитость женщины не благо,  а  грех.  Прекратись деторождение,  и  мир
земных бед, земных мучений безгрешно закончит свое существование. Впрочем,
да будет воля божия!.. Он начертал Судьбу каждого человека и всего мира.
     Мена  забыл  страсти,  владевшие его  юностью;  постыдное совершалось
будто бы не им,  а  лишь кем-то похожим на него в отдаленные годы плотских
безумств.  Память старца извлекла поучение из грехов молодости,  и  теперь
он,  недоступный соблазнам,  холодным умом понимал разорительное для  духа
могущество  Женщины.   Да   и   не   об   этом  ли   ужасающем  могуществе
свидетельствуют многие повести святого писания?  Пора  бы,  давно пора  во
избежание соблазна запретить чтение книги мирянам.
     Базилисса  Феодора  была  воистину  Ева,   изменчивая,   лживая,   но
постоян