зары кричали:
     - Харр, харр!
     В  их  боевом кличе  россичам слышалось карканье хищного ворона.  Еще
скорее метались руки стрелков к колчану и к тетиве.
     Малх не мог заставить себя прицелиться и  бросал стрелы,  как в воду.
Ему казалось,  что он  бьет в  грозный вал,  каким Черный Понт нападает на
берег.
     Стрелки самозабвенно рвали тетивы.  Не веснами,  не лунами и не днями
считалась ныне их  жизнь,  но стрелами,  которые они еще успеют выпустить,
прежде чем хазары наступят на голову.


     Росская конница ждала скрыто,  за  восточной опушкой поля,  в  кустах
орешника и  боярышника,  среди лип,  лапчатых кленов,  остролистых ясеней.
Всеслав двинул конных, когда хазары в боевом порыве открыли ему свой бок.
     Управляя ногами,  как  умели они водить своих коней,  россичи с  ходу
пустили в  дело  луки.  Правое крыло  хазар замялось,  загнулось и  слитно
полилось навстречу.
     Повинуясь приказам Всеслава,  слобожане с  дивной скоростью сбились в
кулак перед ударом.  Колено с коленом, выставив копья, россичи врезались в
хазар.
     Бой  конных стремителен,  головокружителен,  мысль  отстает от  тела,
слова не успевают выразить действие.  Земля колеблется,  дрожит под ногами
коней,  будто ее твердость колдовски,  превращена в ходячую зыбь.  Носятся
призраки,  реют  лица,  руки,  гривы,  раззявленные рты.  Человек отдан не
сознанию,  а  вихрю навыков воинской науки,  в  нем все приобрело чудесную
силу,  он молния, он не думает, но знает, освобожденный от рассужденья, он
сразу везде и во всем.
     - Рось! Рось! Харр! Харр!
     Разве можно, разве нужно думать, где осталось копье, разве не сам меч
в  руке,  разве не  само  рубит и  колет железо!  Перья-шипы боевой палицы
ломают хазарский шлем,  а  левая  рука  рубит  и  рубит.  Правая сокрушает
палицей либо чеканом уже не шлем хазарина,  а конскую голову,  захваченную
убийственным полукружьем размаха.
     Сжимая коней  клещами колен,  славянские всадники парят над  седлами,
необычайно высокие, и, обоерукие, косят, косят и косят.
     Поле качается вверх, вниз, вверх, вниз. Совсем перекосилось поле, и в
наслаждении боем сердце пылает.
     Тихий бой!..  Нет треска,  лязга, нет криков людей и храпа коней, нет
стонов и воплей,  все звуки отстали,  мгновенья отскакивают в небытие, как
прах от копыт.
     Белыми пушинками,  такими легкими, что на них могла бы заснуть только
невесомая душа,  тополевый пух  подбивается в  затишные  от  ветра  места.
Поднесите огонь -  пух,  дав пламя,  исчезнет мгновенно.  А  ведь в каждой
пушинке скрывается семя,  из  которого может  вырасти многосаженое дерево.
Так в  тихом для сражающихся бою пылает единственный в своей силе пламень.
В нем сгорают, не узнав о собственном исчезновенье, жизни людей.
     Россичи  знали  разве  что  из  преданий о  боевой  встрече  с  таким
множеством степняков.  Всеслав годами размышлений сам додумался, как вести
бой со степными людьми.
     Он знал,  что степные все отлично-хорошие воины в  скачке и  в рубке,
хорошо мечут стрелы с  седла и  копьем умеют играть,  как  журавль клювом.
Степняк родится и  умирает на  коне.  Но  степные своевольны,  бьются  без
строя,  табуном.  Двадцать лет Всеслав готовился к большому бою со Степью,
веря в силу единства росской конницы, веря в стойкость и высокое искусство
росских стрелков.
     Для воеводы нынешний бой не  был ни  тихим,  ни призрачным.  Всеслав,
подчиняясь  преданьям  и  обычаю  всех  народов  своего  времени,   принял
единоборство как  необходимость для  звания вождя  воинов.  Сменив простой
доспех   на   железный,    покрывшись   кованым   шлемом,   Всеслав   стал
каменно-спокоен.  Как пастух,  он правил стадом железных быков - слобожан,
направлял, вел, посылал, имея наградой слепое послушание воинов.
     Россичи, опомнившись после первого удара, не успели удивиться пустому
полю,  куда они выскочили, пробив хазарский полк, как опять были брошены в
сечу.  И только немногие из бойцов понимали, почему сейчас перед ними были
спины,  затылки хазар,  конские хвосты,  а  не хазарские лица и  лошадиные
морды.  Ведь это они, по воле Всеслава, описали в поле полукруг и вторично
ударили на  смешавшихся,  потерявших размах  хазар.  С  торжеством подумал
Всеслав о своей правоте, о правильности с трудом надуманного, с сомнениями
принятого решенья,  как биться.  И  со  злобой вспомнил и  о  своих,  и  о
соседях.  Будь бы у него сейчас хоть семь, пусть даже шесть, сотен конных,
он разбил бы всех хазар на этом поле,  как орел бьет стаю гусей,  как один
камень побивает целую кучу глиняных корчаг.
     Единственный зритель, который мог правильно оценить бои Всеслава, был
ромей Малх.  Удар конных россичей,  разбросав правое крыло хазар,  вынудил
остальных замяться и  повернуть на  помощь своим.  Малху  было  ясно,  что
хазарские полководцы преувеличивали силу росской конницы.  Да и  что могли
они видеть из глубины своего строя!  Пешее войско еще било стрелами хазар,
почти достигших кольев,  а  передовые хазары уже  напоролись на  невидимую
преграду.  Но порыв их был остановлен не кольями, а хаосом, возникшим, как
по воле богов,  среди собственного войска.  Малх видел все и думал: "Какие
могучие силы зреют вдали от границ империи,  в местах,  о которых известно
одно - здесь живут варвары..."
     Росская  конница скрылась.  Солнце,  склоняясь к  закату,  решило  за
хазарских полководцев.  Подхватывая тела  товарищей,  хазары  без  порядка
отходили к своему лагерю.  Ночью конница не бьется.  Росские пешие стрелки
пошли на ничейное поле шарить в  траве в  поисках стрел,  оружия и забытых
тел. Чужих и своих.


        5

     Чтобы хазары не  могли сосчитать росскую силу,  костры для варки пищи
были  разожжены  в  ямах.   Князь-старшины  Колот,   Чамота  с  избранными
слобожанами ходили по лагерю,  опрашивая каждого, сколько стрел он пустил,
и число отмечали буковками-цифрами на липовых дощечках.
     - А  сколько ты нашел своих стрел?  -  спрашивали старшины и  бранили
тех,  кто подобрал мало. Напрасно стрелок оправдывался тем, что его стрелы
унесли в себе хазары,  хазарские кони,  что трава на поле слишком густа. -
Не то говоришь ты, ленивый, - строжили старшины от скупости.
     В телегах, спрятанных в роще Сварога, хранился запас. Каждому стрелку
полагалось иметь при  себе сорок стрел.  На  три с  половиной сотни пешего
войска требовалось сто  сорок  сотен  стрел.  Почти  столько и  осталось в
запасе после ночной раздачи.
     Малху тоже сделали упрек, снесенный им без обиды. Ромей, естественно,
привалился к костру десятка, с которым он стоял в бою. Суровые россичи, он
чувствовал, не чуждались его. Малха поражало спокойствие этих людей. Будто
бы не было страшных минут,  будто завтра ничего не может случиться. Хазары
нависли над росским войском.  Кому,  как не  Малху,  помнить их  близость:
хазарская стрела  нашла  место  в  его  доспехе,  ткнулась между  роговыми
пластинами и  вонзилась над  левым соском.  В  горячке Малх не  чувствовал
боли.  Сейчас ранка ныла. Россичи говорили между собой, что хазарские руки
слабее  славянских,  их  стрелы легко  застревали в  коже  доспехов.  Малх
слышал,  что пешее войско потеряло не более десятка - битых в лицо, в шею.
Ромей сидел у  костра,  сняв тунику.  Не обращаясь ни к  кому,  он сказал,
гордясь своей раной:
     - Попало и мне.
     Он   уловил  несколько  взглядов,   скользнувших  по  его  лицу,   до
окровавленной  груди.   Кто-то   сунул   Малху   пачечку  сухих   листьев,
перевязанную мочалом, сказав:
     - Пожалуй, приложи, быстро дырку затянет.
     Терпкая кислота трав  вязала язык  и  рот.  Наложив на  рану целебную
кащицу,  Малх  прилег.  Его  удивляла тишина.  Военный стан  славян  дышал
тайной,  как  сборище  поклонников  запрещенной религии  или  заговорщиков
против  базилевса.  Из  ям  тянуло  удушливым дымком,  как  от  печи,  где
пережигают дерево на уголь.  Приглушенно и  невнятно тек чей-то голос,  и,
когда он прерывался, ночь наваливалась мрачным молчаньем. Не таковы бывали
военные станы имперских войск, пьяные, буйные, с высоким пламенем костров,
среди  которых  начальники проходили  с  охраной,  не  рискуя  в  одиночку
доверяться солдатам.
     Малх  приподнялся.   Его  товарищи  спали  или  мечтали.   В   смутно
угадывающихся телах,  наверно,  тлела мысль,  как и  в нем.  Внезапно Малх
ощутил и тревогу и скрытое волнение россичей, и странная теплота разлилась
в его сердце. Друзья, близкие люди! Издали донеслись слабые звуки, крик. И
опять тишина все задавила,  Малх слышал только свое дыхание.  Он лег. Рана
больше  не  ощущалась.  Дремоту прервал топот.  Большое тело  вынеслось из
мрака странными прыжками. Кто-то, дыша, как бык, спросил:
     - Эй, люди, здесь вы?
     И сразу три или четыре голоса ответили:
     - Здесь.
     Хрустнуло.  Малх  уловил бросок,  узнал  костыли.  Рядом  с  ним  сел
безногий стрелок. Горбый ворчал:
     - Ишь, сколько моих стрел унесли они, клятые...
     - Что, не собрал? - откликнулись голоса.
     - Все помню, куда садил. Видишь, они тела подобрали.
     - А что там кричали?
     - Лазутчики хазарские набежали. Тех лазутчиков наши били.
     Горбый обратился к Малху:
     - А ты слышь, чужой, лук не так гнешь, я тебя поучу...
     Но его прервали бранью:
     - Ложись и молчи. Назавтра будет наука нам всем.
     Князь-воевода не спал.  Нет, не так он поступил бы на месте хазарских
полководцев. Не ушел бы из боя, конных сковал бы, пеших раздавил бы.
     Всеслав уже  давно,  сам  того  не  зная,  постиг тщетность греческой
истины,  заключавшейся в том,  что для познания других надо познать самого
себя и судить по себе. Нет, люди различны.
     Даже холод и голод терпят по-разному, иначе любятся, не каждое сердце
раскрывается на  ласку.  Уча  людей,  Всеслав  сам  учился.  Гордясь своим
племенем,  Всеслав знал:  россич цепок, стоек. Однажды схватившись, рук не
разожмет,  за себя не боится,  начав,  дела не бросит,  лезет, пока его не
убьют.  Для  россича  битва  не  удалая  игра.  Степные  же  люди  горячи,
пылко-поспешны,  в  бою смелы,  но не настойчивы.  Всеслав знал,  что и  у
степных людей,  и у ромеев бывает, когда по нескольку дней войска, выйдя в
поле с утра,  стоят до вечера,  тешась схватками одиночек-удальцов,  и без
боя расходятся к  ночи.  Бывает,  что и сшибутся,  и опять разойдутся,  не
добившись решенья.


     Трупы коней казались буграми. Ратибор осматривал поле. Всеслав послал
слобожан  стеречь  хазар,  чтобы  они  ночью  не  подползли к  кольям,  не
разведали бы защиту пешего войска.
     Чтобы  видеть ночью,  нужно глядеть снизу вверх.  Слобожане припали к
земле,   наблюдая  хазарскую  сторону.  Место  знакомое,  каждый  несчетно
проезжал здесь верхом,  ходил пешим.  Отсюда Ратибор,  как многие до него,
проходя испытание воина, глядел из травы на образ Сварога, а Сварог глядел
на  него.  И  сейчас Сварог,  прозревая тьму,  так же  смотрит на  степную
дорогу,  видит хазар,  видит своих.  Так  же  глубоки его глаза под челом,
выпуклым, подобно щиту.
     Боги уходят со своими пародами,  новые боги приходят с новыми людьми.
Быть может, и Сварог обречен на забвенье смерти, как каменные боги забытых
длиннопалых людей. Победят хазары и срубят священное дерево росских. Образ
бога превратится в дрова под котлом со сладким мясом неезженой лошади...
     На теле Ратибора вспухли рубцы от ударов,  но ни одна хазарская сабля
не  просекла доспехов.  Где  им!  Обоерукий,  как  сам Всеслав,  Ратибор и
отбивал и разил двумя мечами.  Он помнил все, не поддавшись боевому хмелю:
он  по  приказам  Всеслава тоже  вел  строй,  сросшись с  конем,  которого
чувствовал, как другой чувствует собственные ноги.
     Чуть шелестела трава, чуткое ухо ловило невидимый ход зверя. Степь не
спала.  Под трупом лошади трудилась крыса;  впиваясь в свежую падаль,  она
скребла,  грызла,  теребила.  Жук-могильщик налаживал нору, червь пробивал
дорожку к поживе. Ночь полна звуков, ночь полна запахов.
     Нет  хазар.  Сзади слобожан,  как мертвые,  лежат обученные послушные
кони.
     Скучно ждать.  Нет,  не  скучно -  нужно  ведь.  От  напряжения глаза
устают,  что-то мелькает.  В ушах шумит, и кажется, что из дальнего лагеря
хазар доносится гул  голосов,  ржанье лошадей,  лай собак.  Чтобы рассеять
образы,  приходится быстро закрыть глаза и опять раскрыть.  Ведь это ночь,
это земля сама говорит,  вспоминая в сонной дремоте. Души убитых носятся в
воздухе,  земле есть что вспомнить.  А сама она шепчет: "Спи, спи..." Тело
устало, в темноте успокаивается сердце.
     Мать Анея учила сына: "Будь с людьми справедлив, блюди правду, будешь
людям всегда хорош,  и они к тебе будут хороши".  Нет справедливости. Люди
своего языка бросили россичей в  беде,  на одних россичей возложили защиту
границы меж лесом и степью.  Враг тот,  кто напал.  Как назвать того,  кто
своих оставил на волю врага?
     Ратибор  смотрит -  опять  движется степь.  Он  не  верит  обманчивой
темноте -  он  не  слышит запаха хазар.  Сегодня он навечно запомнил запах
степных людей...
     В  чудном  мгновении Ратибор спал  и  не  спал.  Внутри звучал голос,
лились слова певца:

                 И вещий сон в тени родных лесов,
                 и шепот наших трав в лугах и на полянах,
                 и шелест наших злаков в бороздах,
                 возделанных руками росских...

     Темное небо с темным солнцем боя. Обе руки расчищали дорогу, и каждая
знала,  когда  колоть,  когда  рубить.  Словами не  передать,  как  пахнет
хазарская кровь. А голоса внутри напоминали, утешая:

                       Но человек, он не исчезнет,
                       он умер - как закат,
                       он успокоен.

     Не  надо покоя,  покой -  для  мертвых.  Ратибор жил,  будет жить без
утешения,  сам,  волей разума и тела.  Он приподнялся, ощутив свежий запах
хазарина.
     Земля была железная,  когда рубились через хазарское войско. С копьем
пришлось разлучиться после первого удара.  Не нашлось оно и после. Хорошее
было копье.  Тот, первый хазарин, в которого ушло копье, вогнал Ратибору в
ноздри свой запах, от которого не избавиться.
     Мстиша, подтянувшись к Ратибору сзади, шепнул:
     - Слышу хазар.
     Ратибор,  стоя на коленях,  освободил аркан,  пробуя,  верно ли легли
петли. Тише вздоха он ответил:
     - Будем брать.
     Хазары  наплывали,  как  души  мертвых.  Явились над  степью  черными
призраками, сгустками мрака. Догадались, наверное, обуть коней кожей.
     Ночной воздух тек,  неся чужой запах,  как струи мути в  чистой воде.
Взять живого!..
     Ратибор скорчился на коленях,  выгнув спину горбом. Хазары здесь, над
ним.  Вскочив,  Ратибор метнул аркан,  бросил в сторону,  рванул.  Мстиша,
достав конного длинной саблей, кричал, созывая своих:
     - Рось! Рось!
     Испуганные кони  хазар прянули,  аркан натянулся,  и  Ратибор поволок
грузное тело. Взял!
     Свои уже скакали на схватку.  С гордостью Ратибор подумал: "Не спали,
в  седлах все,  паша сила!"  С болью,  с гневом закричали чужие голоса.  В
темноте всадники сшиблись,  и топот унесся в хазарскую сторону.  Кто-то из
слобожан высекал огонь, собираясь осветить сбитых наземь хазар.
     Ратибор рвал аркан к  себе,  чтобы не дать опомниться взятому в  плен
хазарину.  Ощупал.  Петля  захватила шею  и  руку.  Видно,  хазарин  сразу
обеспамятел.  Живой ли? Сердца не прощупаешь под жестким доспехом. Ратибор
нашел  запястье.  Жив...  Связав арканом хазарина,  Ратибор понес добычу к
коню. Конь ждал, лежа на земле, неподвижный, как дикий камень.


     Освобожденный от железных доспехов,  босой,  в прелой рубахе, черной,
как  земля,  хазарин  переминался около  костра.  Он  шевелил стянутыми за
спиной руками,  выгибал грудь,  пробовал землю бурыми пальцами ног,  будто
хотел взвиться,  улететь. Был он костист, плосконос, широкорот. На вопросы
не отвечал,  как глухой.  Черноглазый,  он лицом напоминал ерша,  а телом,
емким в плечах, узким в бедрах, был как клин.
     Кроме хазарского клича "харр",  никто из  россичей не  знал хазарских
слов. Ратибор вспомнил о многоязычном ромее. Старшины знали, где находился
каждый  человек из  росского войска,  и  Малха  быстро доставили к  костру
воеводы.  Малх попробовал ромейскую речь, потом готскую. Знал он немного и
наречие   степняков,    которых   ромеи   называли   по    старой   памяти
гуннами-хуннами.   На  вопрос:  "Как  тебя  звать,  имя  как?"  -  хазарин
встрепенулся, но не ответил, хоть и явно выдал себя.
     - Ты  его  спрашивай теперь,  сколько  их  всех,  сколько  они  нынче
потеряли людей?  Да зачем к нам пришли?  Да что думают далее совершать?  -
приказал Всеслав толмачу.
     Хазарин молчал.
     - Железо калите, - велел воевода.


        6

     Тридцать два лета тому назад через Рось перевалили степные пришельцы.
Треть века,  более одного поколения минуло с того времени,  которое сейчас
жило в памяти Всеслава.  Тогда воеводой был Гудой, предшественник Всеслава
Старого.   Князь-старшины  скупились,  отзывали  своих  для  хозяйственных
поделок, полевых работ. Гудой, имея малое число слобожан, испугался хазар,
без  боя  пустил их  через Рось,  а  сам  заперся в  слободе.  Степняки не
старались взять  слободу:  трудное дело  лезть под  стрелы на  недоступный
холм-крепость.  Свободно разойдясь по росским полянам,  хазары жгли грады,
набирали добычи,  полонянников.  Под конец Гудой вышел из  слободы,  побив
малый отряд хазар,  лениво наблюдавший за  затворниками.  На обратном пути
хазар Гудой сильно щипал степных,  отбил часть полона и  скота.  Сам Гудой
был дважды ранен,  но не искупил своей вины перед племенем и был за измену
живым сожжен на  костре.  После того  упала слобода в  мнении россичей.  С
несказанными трудами поднимал слободу Всеслав Старый.  Не мстить за набег,
а не пускать степных через Рось должна слобода. Род кормит слобожан не для
мести,  а для своей защиты.  Лечь должна слобода, если силы не хватит. Так
думали все,  так мыслил в молодости воевода Всеслав. Потом, с возрастом, с
опытом власти,  явились сомненья.  Что пользы лечь, не выиграв боя? Нет на
мертвых  бесчестья.   Но  живые?  Беспрепятственно  степные  возьмут  все,
беспрепятственно угонят людей, сколько захотят. Давно уже нынешний воевода
оправдал былого воеводу Гудоя. Не его жечь - карать бы соседей, оставивших
своих без помощи в бедствии, карать рода, которые отстают от общего дела.
     - Честь родным нашим братьям илвичам с каничами, - говорил Всеслав, -
честь  тем,  кто  пришел вместе с  нами  делить железную жатву.  Да  и  то
сказать: никто не отличит россича от илвича, от канича. Бесчестье тем, кто
ныне, оставшись за засеками, думает бесстыдно: пусть-де другие ложатся под
хазарской  саблей,  мне  ж  нет  горя,  до  меня  не  добраться степнякам.
Бесчестье тому,  кто,  как  князь Павич,  в  гнусной жадности не  позволил
родовичам жить братьями в росской слободе.  Бесчестье нашим князьям Могуте
и Плавику,  не давшим нам ратников.  А еще, - восклицал Всеслав, - глядите
на извергов!  Люди они в родах нелюбимые,  утеснение от князей испытавшие.
Они ж пришли.  Семьи покинули не за стенами градов,  - в жалком бегстве, в
лесах прячутся те,  как мыши.  "Кто же свои нам?" -  спрашивал Всеслав, не
ожидая ответа.
     Нет для человека горше обиды,  когда он,  зная,  что и  как свершить,
лишен  такого  счастья по  тупости других.  Пора  крикнуть правду во  весь
голос. И Всеслав бередил души воинов:
     - Думайте!  Было б по-нашему,  не мы бы ждали сегодня хазар. Они, как
вепри,  обложенные в болоте,  ждали бы ныне последнего часа. Хоронились бы
они за  своими телегами,  бога своего проклиная,  что завел их  на росские
земли.
     Колот-ведун сказал однажды, что злоба рождается от бессилья.
     Всеслав не мог решиться уйти с дороги хазар. Хазары же были свободны.


     Лаяли  и  выли  желтые  хазарские  собаки,