ная  в  ненависти,  настойчивая в  защите  своих.  Вначале  Мена  с
отвращением ощущал в базилиссе нечто знакомое, и отвращение мешало понять.
Наблюдая,  Мена открыл:  базилисса бесстрастна к плотскому греху. Поэтому,
принимая лживые слова лживого рта,  выдаваемые базилиссой за исповедь, и в
ответ  на  ничтожные  признания  в  гневе,   несдержанности,  Мена,  давая
отпущение, внушал:
     - Благословенно твое служение Несравненному мужу.  Облегчай же  ему и
впредь бремя Величественной Власти.
     Духовнику приходилось внимать признаниям зрелых  матрон,  сохранивших
чувства,  о  которых многогрешный для Мены Соломон пел в Песне Песен:  "На
ложе моем ночью я  искала того,  которого любит душа моя..."  Презренье не
мешало Мене понимать,  что стареющие матроны сберегли силу молодости ценой
стыдливой сдержанности.  Он  думал -  утомление распутством приносит холод
пресыщения:   бог  отнимает  у  грешника  орудие  греха.   Мене  случилось
напутствовать перед  смертью  старого  безумца  Гекебола;  бывший  префект
Пентаполиса Ливийского до последнего вздоха сохранял злобу к  опустошившей
его Феодоре.
     Святейший патриарх напутствовал Ипатия  с  Помпеем,  но  не  в  жизнь
вечную.  Поэтому Мена счел необходимым в  звании высшего сановника империи
присутствовать в  ряду  других светлейших,  когда в  залу  Буколеона ввели
патрикиев-лжебазилевсов.
     Золотая цепь, которой византийский демос венчал Ипатия, была украдена
кем-то   из   победителей,   сохранилась  лишь   пурпурная   хламида   как
свидетельство преступного замысла.
     Братья упали на колени перед креслом-престолом. Оба были взволнованы,
но не чрезмерно, как с удовлетворением заметил Мена.
     - Твоя  воля исполнилась,  Несравненный,  -  довольно уверенно сказал
Ипатий. - Твое Величество знает, что собранные нами на ипподроме мятежники
уничтожены твоими воинами, как хищные звери в загоне.
     Юстиниан  дал  сигнал  светлейшим легким  движением бровей,  и  взрыв
яростного возмущения обрушился на  Ипатия.  В  злобе светлейшие,  воздевая
руки,  проклинали преступников.  Пусть им бросят этих самозванцев,  с ними
расправятся здесь же, без помощи палачей.
     Ипатий припал к полу,  как животное под ударами.  Помпей схватился за
голову. Юстиниан сказал, подчеркивая насмешнику:
     - Это  очень  хорошо,  благороднейший Ипатий,  это  очень  похвально,
любезнейший Помпей.  Поступив как верноподданные, вы заслужили награду. Вы
воспользовались  своей  властью  над  охлосом.  Ибо  действительно  первым
встречным  не  удалось  бы  столь  ослепить  гнусно-безбожных  мятежников.
Правильно ты,  Ипатий,  уподобил  ловушке  мой  ипподром,  на  котором  ты
осквернил кафизму. Христос Пантократор помог Нам победить охлос. Но почему
же вы оба,  владея такой властью, не вмешались сразу? Почему вы соизволили
дождаться, пока охлос не сжег Наш город?
     Благодарственное богослужение происходило в  церкви  святого Стефана,
составляющего целое  с  дворцом Дафне.  В  галерее дворца стояла мраморная
статуя Дафне,  стыдливой нимфы, превращенной Аполлоном в лавровое дерево в
наказание за строптивость.
     В  Палатии был  и  храм Христа.  Церковь святого Стефана была избрана
потому, что находилась неподалеку от ипподрома.
     Для  необычайного богослужения Мена  нашел  много подходящих мест  из
святого писания:
     "Злодей   уничтожен   перед   ним,    а   он   прославляет   боящихся
творца-вседержителя!  На  коней  твоих  он  воссядет,  и  будет  езда  его
спасением!"
     В   кадилах-фимиамницах  на   хорошо  отожженных  углях  тлел  чистый
аравийский ладан.
     Окутанный благовонным дымом,  Юстиниан незаметно покинул  церковь.  В
сопровождении героев дня -  Мунда,  Филемута и  Велизария -  Божественный,
запросто взойдя на кафизму, обозревал ипподром.
     Среднего роста,  довольно плотный,  но  отнюдь не  толстый,  Юстиниан
обладал прекрасным здоровьем благодаря воздержанности в  пище и трезвости.
Подражая  неписаному  правилу  -  традиции  Первого  Рима,  монетный  двор
Византии  сохранял штампы  бритого  лица  базилевса.  Впоследствии,  чтобы
скрыть седину,  Юстиниан действительно брился. Но лет до пятидесяти седина
не была заметна в  русых волосах базилевса,  и он носил небольшие усы.  Из
подражания базилевсу  такие  уже  носили  сановники  и  полководцы,  кроме
немногих, как Велизарий.
     Несколько сот  рабов под надзором надсмотрщиков и  под охраной солдат
пять  суток очищали ипподром.  Тела вывозили к  морю через Мертвые ворота.
Сейчас работа едва начиналась,  и  можно было без труда воссоздать шествие
Победы.
     Император-язычник Вителлий удачно обмолвился,  что  труп врага хорошо
пахнет, особенно если это соотечественник.
     Император-христианин   Юстиниан   двенадцать   истекших   дней    нес
удесятеренное  бремя  диадемы,  не  позволяя  проявиться  во  внешности  и
мельчайшим признакам страха.  Теперь он  вновь  на  башне кафизмы.  Отсюда
базилевсы обязаны по ряби голов ощутить рождение ветра в непостоянном море
народа.  "Немного времени прошло от оскорбления Власти,  и вот Мы здесь, а
охлос превращен в падаль.  Что же вы замолчали?" - хотел крикнуть Юстиниан
и  крикнул бы,  будь он  один.  Власть -  ты  высшее наслаждение,  но ты и
железные путы!  Если  бы  богу  было угодно на  мгновение вдохнуть жизнь в
трупы, дабы они поняли!..
     Но  что  случилось внизу?  Рабы отскочили.  Базилевс увидел человека,
поднявшегося над грудой мертвых тел.  Юстиниану показалось,  что он узнает
дикого монаха-оскорбителя.  Несколько солдат вскарабкались на трупы.  Крик
гнева. Взмах меча, удар копьем...
     Ни к кому не обращаясь, базилевс приказал:
     - Строго  наблюсти,  дабы  не  ускользали...  Тщательно обыскать  все
склады, жилища служащих... Везде...
     А в храме святого Стефана продолжалось богослужение.
     - ...И будет он как дерево,  посаженное при потоках вод, а нечестивые
как прах,  взметаемый ветром с земли.  Ибо знает господь путь праведных, а
путь нечестивых погибнет.  Я  помазал владыку над Сионом.  Ты  поразишь их
железом железным,  сокрушишь их,  как  горшечный сосуд.  Ибо  ты  бог,  не
любящий беззакония, у тебя не водворится злой... - восхвалял Мена небесную
власть.
     Юстиниан вернулся с ипподрома, и патриарх вещал:
     - Вот нечестивые были чреваты злобой, рыли ров и упали в яму, которую
себе приготовили,  злоба обратилась на их головы, и злодейства упали на их
темя. У врага совсем не стало оружия, и погибла память их с нами.
     Пусть.  Но  свою память владыка не  оставит праздной,  он  не  должен
забывать...
     - Остры стрелы твои, они в сердце врагов, и народы падут перед тобой.
Убьет грешника зло, и ненавидящие праведного погибнут!
     Верно,  верно.  Сами противящиеся Власти губят себя, нет Власти не от
бога. Как бы читая мысли Божественного, Мена отвечал:
     - Престол твой утвержден искони. Ты - от века! Нечестивый увидит это,
заскрежещет зубами - и истает. Желание нечестивых погибнет!
     Хор  подхватил:  "Погибнет!"  -  и  долго басы  тянули мрачное слово,
затухая, усиливаясь, опять затухая.
     Патриарх  благословил хоры,  где  базилисса слушала  богослужение,  и
возгласил:
     - Стала владычица рядом с тобой!  Слышь,  дщерь, и смотри, и приклони
ухо твое!  И возжелает владыка красоты твоей, ибо он повелитель твой, и ты
поклонись ему. Посему народы будут славить тебя во веки веков.
     Хор ответил:
     - Осанна, осанна, осанна!
     Никто не заметил угодливое искажение строф сорок четвертого псалма.
     Юстиниан,  вдохновленный торжественной службой,  думал: "Нет потери в
гибели базилики Софии".  Он выстроит новый прекраснейший храм.  Рим отдаст
колонны из капища Солнца,  в  Эфесе есть колонны зеленого мрамора,  многое
найдется  еще  в  Афинах,  Кизикии,  Троаде.  Скорее  послать  мастеров на
мраморные ломки в Евбее,  Карни, Фригии, Проконнезе и в Шемте Нумидийской.
Фессалия и  Лаконика дадут зеленые мраморы с крапчатым рисунком,  Египет -
порфиры.   Золото,   серебро,  драгоценные  камни,  слоновая  кость  будут
использованы без ограничения. Завтра же послать приказы Исидору Милетскому
и  Анфимию  из  Траллеса.  "Пусть  забудут  сон  эти  подданные,  пока  не
сотворится новая Софья, моя!"
     Подобно архангелу на облачном ложе, Юстиниан отдыхал, грезя о будущем
величии храма  Софьи Премудрости,  земном воплощении небывалого Могущества
Власти.
     Такого же небывалого,  как величие его собственных трудов, за которые
его справедливо называют Единственным.
     Подобно титану  Антею  из  древних сказаний,  он  собой  держит бремя
Величественной Власти.
     Он. Один он.
     Единственно он  руками державной воли истребил мятежников,  когда все
ослабели.
     И вот Святая Империя укреплена изнутри.
     Укреплена вовремя.  Меч  упадет на  готов,  похитителей Италии.  Готы
разделены изнутри,  и нет у них союзников. Готы исчезнут из вселенной, как
исчезли вандалы,  братья  готов  по  греху  похищения имперской земли,  по
арианской схизме.
     Он, один он.
     Он  призван богом  создать вселенную империю.  Да  падут  все  стены,
исчезнут все границы!
     Границы...  Как птица,  уставшая в полете, дух Юстиниана опустился на
землю.  Единственный увидел Дунай,  на берегах которого он побывал, еще не
будучи призванным к  служению базилевса.  Великая река,  временная граница
империи, за которой живут славяне, еще не подданные.
     Невежды по-прежнему называют их  скифами.  Издавна,  до  готов  и  до
Аттилы,  и  позже,  после  готов  и  Аттилы,  славяне приходят в  империю.
Когда-то они проникли даже в Малую Азию.  Они осели во Фракии. Они живут в
Эпире,  в  Македонии,  в Фессалии.  Платят налоги,  служат в войске.  Одни
совсем  потеряли  свою  речь  и  обычаи.  Другие  еще  сохранили.  Империя
нуждается в подданных, империя, как и бог, терпелива.
     Лазутчики  наблюдают  за   славянами-неподданными.   Эти,   коснея  в
языческом  многобожии,   слабы  внутренним  разделением.   При   базилевсе
Анастасии вольные  славяне  участили набеги.  Потому  что  они  плодятся с
излишней скоростью,  не как подданные,  которые плохо размножаются вопреки
наказаниям за безбрачие.
     Комес Хилвуд,  командуя пограничным войском,  научился укрощать задор
тиверцев,  везунтичей,  уголичей и других задунайских славян,  готовя их к
подданству.
     Успех портит подданного. Такой, даже не злоумышляя, делается опасным.
Так  и  этот  полководец.  Возомнив себя непобедимым,  Хилвуд в  походе за
Дунаем погубил войско базилевса и сам был убит.
     Подготовка войны  против италийских готов  помешала послать за  Дунай
новое  войско.  Юстиниан обратился к  хазарам.  Прибыв  в  хазарский город
Саркел,  послы рассказали Хакану о  богатстве и  о беззащитной беспечности
задунайских славян. Хазары приняли подарки.
     Карикинтийский префект донес:  по варварской лености хазарское войско
не пошло далеко.  Хазары напали на днепровских антов,  с  которыми империя
ведет торг с  незапамятных времен.  И  днепровские пахари избили хазарское
войско до последнего человека.
     Хазары  ослаблены.   Пока  нет  других,  чтобы  наказать  задунайских
варваров. Будет продолжено строительство крепостей.
     Ибо мудрость и  в  постройках.  Строение есть зримое воплощение Силы.
Недальновидно-скупой Анастасий не решился бы сразу приступить к  созиданию
новой Софии.  Про себя глупцы удивятся.  Власти нужен не ум,  а послушание
подданных.
     Великолепие новой  Софии будет подобно сильному войску.  Перед храмом
Юстиниана преклонятся народы.  Самый  дальний  варвар,  услыхав  о  Софии,
поколеблется в своей косности.
     София Юстиниана! Краеугольный камень Империи Вселенской!


        5

     - Рождаются,  страдают,  умирают...  К чему?  Люди-тени шепчутся, как
призраки,  о  надежде,  о  любви.  Жизнь зажигается и  рассыпается пеплом.
Пустыня,  беременная зимним холодом,  северо-восточный ветер,  шум крыльев
невидимых птиц...  Мириады убитых на рассвете и днем, и удушенных ночью, и
стены тюрем, и смрад падали, в которую бог превращает своих детей. К чему?
Ужели для  того,  чтобы кто-либо  один  из  сотен мириадов постиг высокое?
Чтобы мужественнее умереть?
     В  темноте подземных нумеров под  дворцом Буколеон человеческий голос
задавал эти вопросы не  спеша,  очень спокойно,  как бы предлагая обсудить
существенные дела, не более.
     Из мрака плотного, как нечто осязаемо-твердое, ответил второй голос:
     - А  совершенное спасителем,  брат мой  Тацит?  Земная жизнь коротка.
Своими страданьями человек заслуживает венец блаженства.  Я давно покончил
бы   с   жизнью,   если  бы  не  уверенность  в   существовании  загробной
справедливости.  Иначе  нельзя принять очевидно-временные несправедливости
бытия. Я знаю, никто не захочет жить без веры.
     Нашелся и третий голос:
     - В тебе говорит слабость, добрый Манассиос. К чему нам, уже неживым,
топтаться на камне, отшлифованном самоутешающимися слепцами? Прошла тысяча
лет с тех пор,  как Аристофан вложил своему Сократу умные слова: если Зевс
действительно поражает клятвопреступников,  почему его молнии не  попали в
Симона,  Клеонима,  Феора?  Вместо  негодяев Зевс  бьет  высокие деревья и
собственные храмы. Чем они ему повредили?
     - Ах, Ориген, Ориген, - простонал Манассиос.
     - Прости,  - с неожиданной нежностью сказал Ориген. - Не тебя я хотел
обидеть.  Верь,  если тебе так легче.  Я  не  хочу оскорбить ни  тебя,  ни
Христа. Клянусь, Христос был лучшим из людей.
     - Увы, ты остался язычником, - мягко упрекнул Манассиос.
     - Нет, Ориген не язычник, - вмешался Тацит, - просто он умеет думать.
     Воцарилось молчанье. В тишине слышно было падение капель воды, шелест
дыхания.  В  тесном нумере изломанные пытками Ориген,  Тацит  и  Манассиос
почти касались друг друга. В соседнем нумере кто-то застонал.
     - Моя жизнь была ошибкой,  -  снова сказал Тацит.  -  Я думал,  что в
империи  можно  сохранить  честность,   непоколебимость  убеждений.  Я  не
заметил, как сделался робким. Я жил трусом. Вместе с другими ничтожествами
я  был крупицей безответного демоса.  Я  спокойно наслаждался нравственной
жизнью.  Никто в империи,  проклятой бесчестием и угнетением,  не может не
изувечиться, не задохнуться. Я не жалею о своей гибели.
     - Время течет,  -  пожаловался Манассиос,  -  и  нет чуда искупления.
Пророчества и видения ныне прекратились.  Воля божья невидима. И нет более
пророков.
     - Брат в смерти,  - твердо возразил Ориген, - а разве те, кто умер на
ипподроме, не пророки?
     Снова молчание и темнота, настоящая темнота пещер или подземелий.
     - Тацит! - позвал Манассиос. - Ты жестоко осудил себя. Однако ты ведь
жил чем-то?
     - Я  пытался  подражать предку.  Я  обсуждал наедине с  папирусом.  Я
пережил республику и отверг ее.
     - Почему? - спросил Ориген.
     - В  то  ложно  прославленное время  римляне умели  грабить все,  что
другие наживали веками.  Я ужаснулся,  считая,  сколько они отняли в самой
Италии,  у Карфагена,  в Африке,  в Сицилии и Тиранте, в Эпире, Македонии,
Элладе,  Испании,  Азии.  Чудовищно  много  они  захватили у  фараонов,  в
Пергаме,  Сирии,  на Кипре,  в Иудее. Начальствующие даже в дни мира умели
извлечь  все  золото  и  серебро  провинций.  Истощенные народы  вымирали.
Республика кормила сотни тысяч граждан,  ею же приученных к тунеядству,  и
каждый  римлянин  был  соучастником  грабежа.   Из-за   этого  и   погибло
многоголовое чудовище волчьего племени -  римская республика.  Она  изжила
себя.   Остатки  награбленного  исчезли  в  гражданских  войнах,   которые
предшествовали империи. И в начале империи...
     - Мне нравится жестокость твоей правды,  но,  прошу тебя,  подожди, -
прервал Ориген.
     Тацит слышал тяжелое дыхание сенатора,  Ориген делал какие-то усилия,
вот  он  затаил  дыханье.  Звучно капала вода.  Еще  мгновение,  и  Ориген
прошептал:
     - Свершилось. Сердце Манассиоса больше не бьется...
     - Да будет ему легкой земля, - сказал Тацит.
     Прошли века  или  минуты -  в  нумерах нет  времени.  Ориген напомнил
Тациту:
     - Ты говорил об империи...
     - Да,  -  и,  стараясь победить страдания тела,  Тацит  продолжал:  -
Уделяя  много  внимания  войнам  и   императорам,   историки  не  заметили
главнейшего - нарастания налогов. Первый каталогос людей был составлен при
Октавии Августе.  Я  описал,  как все время увеличивалась подать с  земли,
скота,  торговли и  с  людской головы.  Что сказать об империи...  Не видя
разницы  между  Диоклетианом и  Юстинианом,  я  уважаю  Христа-моралиста и
презираю его последователей. Гонимые ныне монофизиты, манихеи, несториане,
ариане  возбуждают мое  сочувствие своими  страданиями...  Но  каковы  они
станут, овладев властью? Такими же гонителями.
     Тацит застонал, но победил боль:
     - Я  пускаюсь  в  предсказания,   зная  несовершенство  человеческого
предвиденья.  Базилевс умело и ловко пользуется христианством. Церковь его
опора во всем худшем.  Мне казалось прекрасным зерно христианства.  Нежный
росток дал ядовитые всходы.  В  одном из списков Историй Геродота я  нашел
рассказ  о  деревьях  смерти,  близости  которых  не  выдерживает ни  одно
растение, не говоря о живых существах...
     Глубокий и мелодичный гул прозвучал в подземельях:  открылась дверь в
нумеры.  Послышались голоса, топот ног. Шли мима. В кратком явлении света,
проникшего через  щелистую дверь,  Тацит  увидел тело  Манассиоса.  Бывший
демарх прасинов лежал на  спине,  со скрещенными на груди руками.  К  чему
было знать,  сам ли он так отошел или о нем позаботился Ориген из уважения
к усопшему. Шаги вернулись. Чье-то тело проволокли мимо ну мера.
     Когда  снова  все  стихло,  Ориген  возобновил беседу -  единственное
утешение умирающих:
     - Знаешь ли,  Тацит,  затаившись зверем в норе,  я пережевывал мысли,
как  бык  жвачку.  Империя воспитала рабский склад ума,  люди не  осознают
событий.  Слышащий дурное о  базилевсе полагает,  что  жалобщик был  лично
обижен.  Он же не доверяет и похвалам, так как вестник мог быть задарен. Я
хотел  бы  загробной  жизни,  лишь  чтобы  встретиться там  с  Юстинианом!
Отомстить ему за мое рабство.  Я знал, против кого иду. А за что? Не знаю.
Рабство выжгло мне душу. К несчастному Ипатию меня привлекала его доброта,
мягкость. Но был бы он лучше?
     - Оставим базилевсов тлению,  -  ответил Тацит. В его голосе зазвучал
гнев.
     - Но я  не могу не думать о будущем,  что мне остается?  -  с жесткой
иронией  отозвался Ориген.  -  О  будущем  не  империи,  которую я  навеки
покидаю, но хоть о людях. Всегда ли и во всем им предстоит унижение?
     - Что наша гибель! - сказал Тацит. - Людское семя неистребимо упорно.
Я  наблюдал свободных и рабов,  белых,  черных,  желтых.  Я считаю равными
разум и  чувства людей.  Нет  низших и  высших по  праву рождения,  хочу я
сказать.  Мне хотелось бы возродиться по поверию индов.  Вернуться в  дни,
когда...
     Тацит умолк, и Ориген подсказал:
     - Воскреснуть, когда по Апокалипсису Иоанна не будет более времени?
     - Нет,  проще,  -  ответил Тацит,  -  когда люди  перестанут питаться
людьми.  -  Приподнявшись  на  руках,  он  попробовал  удобнее  переложить
сломанные ноги.  Но  боль вспыхнула еще  сильнее.  Тацит сказал дрогнувшим
голосом: - Раскаянье тщетно... но я раскаиваюсь в зле, вольно или невольно
причиненном низшим мною и моими...
     Темнота молчала долго-долго.  Времени не было,  ни дня,  ни ночи. Тем
более не было утра.
     Ориген забылся.  Вдруг,  очнувшись,  он испугался, что Тацит уже ушел
вслед за Манассиосом. Опять послышался топот ног. Ориген спросил темноту:
     - Ты здесь?
     Услышав свой голос,  Ориген понял,  что не хочет ответа.  Пусть Тацит
уже освободился. Но друг последнего часа ответил:
     - Да,  идут.  Пусть мы  погаснем.  Не  знаю,  был ли хоть в  чем прав
распятый галилеянин,  но он умел верить в лучшее и умер хоро