ночью, а только днем и держатся правого
берега.  Отсюда Днепр течет на закат.  И между закатом и полуднем верст на
шестьдесят.  Правый берег низкий,  острова большие,  и  Базавлук-река  тут
впадает через большие болота.  После еще верст сто тридцать плыть до устья
Ингулец-реки. Днепр здесь широкий, и пять и шесть верст, и островов много.
А  дна не то что шестом,  не достанешь и  камнем на длинном аркане.  Между
островами дорогу нужно знать,  струя путь не покажет. Тут Днепр идет тихо.
После - Днепр-Конец. То разлив перед Морем, шириной верст на пятнадцать, и
там  справа Буг-река входит.  От  нее  верст через двадцать Конец сужается
верст до семи.  И уже Море видно.  Что за Море? В Конце вода сладкая, пить
можно.  Ближе к Морю вода горчает. В Море вода горькая. Пить нельзя. Жажды
не утолишь, а ума лишишься.
     Там  есть  каменный город с  каменными же  стенами.  Ромейский город,
зовут его  Карикинтия.  Есть там еще город Ольвия.  Ромеи живут по  берегу
моря, по-ихнему Море - Понт Евксинос. Много ромеев живет в крепких городах
по Морю, есть там Корсунь-город, Пантикапея, Фанагория. Обитают они только
по Морю да по речным устьям,  далеко внутрь земли никуда не уходят.  Кто в
тех городах живет, тот ромейского закона слушается. А около то родов живут
разных языков разные люди...
     ...А  на  восток да на север от Рось-реки и  Днепра живут люди нашего
языка -  вятичи.  А  по  сю  сторону Днепра живут тоже  люди нашего языка.
Зовутся по своим родам они каничи, илвичи, россавичи, ростовичи, хвастичи,
ирпичи и много-много других...
     Все  мы  люди  одного языка  славянского,  Дажбожьи внуки,  пошли  от
древнейших родных братьев Славена, Скифа, от Росса, вечно мы здесь жили, и
здесь мы зародились от века...
     Гаснет голос рассказчика.  Далекий вой нарушает покой ночи. Оборотень
ли  бродит?  Или  души своих или чужих,  чьи тела остались без погребенья,
печалятся своей жалкой доле?
     Со  стоном и  свистом рвется с  холодных небесных полей  злой  ветер,
бьется о мерзлую землю. Спит слобода.


     Дни похожи один на другой. Вечером вновь журчит рассказ:
     - Воин-ромей в  бой  идет  с  грудью,  с  ногами в  чешуе кованой,  в
железных или медных латах-доспехах.  Колчан носит на правом боку, меч - на
левом.  Ромейский меч  короче росского,  зато прочен,  на  конце широк,  к
рукояти уже, чтобы удар тяжелее был, колет он или рубит, все одно. Копья у
ромеев короткие, в рост человека, мечут хорошо. Стрелки же плохие и тетиву
не могут тянуть туго.
     Женщин ромеи не чтят, и ходят те, как заморенные лошади: в работе они
безысходной.  Идет куда,  на спине тащит ребенка,  или хворост, или другой
груз,  руки же заняты:  вяжет.  Но есть и красавицы,  стройные, как кленок
молодой,  волосом разные,  русые,  красноволосые.  Есть и черные,  глаза -
угли, тело же белое, как лебедя пух... Много, много у ромеев ярого золота,
серебра  звонкого,   меди   красной  и   желтой.   Вина   их   сладкие  из
винограда-ягоды.  Не сочтешь камней-самоцветов,  одежды красивой,  оружия,
утвари. Кто ромеев бил, тот добычи унести не мог...
     В  низких приморских степях еще есть хунны,  силы в них былой уже нет
совсем.  Хазары же живут и ходят со стадами на восток от Днепра.  Их земля
степная на много дней пути будет.  За ними к югу живут аланы, ясы, косоги.
От них на восток и  на полудень стоят горы крутые,  высокие.  Горы поросли
непролазным колючим лесом и подходят прямо к морю.  Такие там обрывы,  что
если  человек упадет,  умрет в  воздухе ранее,  чем  разобьется о  морской
бережок. По горам есть тайные тропы. Кто их не знает, тот, забредя в горы,
навек остается.  Ромеи по морю ходят,  в  горы не поднимаются.  Пути через
горы сто дней и еще сто дней.  Кто из слобожан видал горы?  Нет таких. Как
урок,  повторяет рассказчик науку о мире,  заученную с голоса других таких
же.
     - За горами живут персы.  Молятся они огню неугасимому да двум богам,
черному и  белому,  ночному и  дневному.  У их богов равная сила.  Белый -
добрый к человеку, черный - злой. Мертвых они не сжигают, а бросают тела в
высокие пустые башни на растерзание хищным птицам.  У персов нет князей, а
есть один князь-хан  великий,  им  он  бывает от  отца к  сыну или кто сам
власть захватит силой через войско.  От века персы воюют с ромеями и ромеи
- с персами.  Не те ромеи,  что живут у Днепра по Морю,  другие. Ромейская
земля лежит за Морем. Поморские ромеи оттуда выходцы. Если от Днепра-Конца
идти на запад берегом Моря,  через верст двести будет большая река Днестр,
оттуда  берег  Моря  поворачивает  на  юг,  и  через  триста  верст  будет
Дунай-река,  больше всех рек,  какие есть на свете, больше Днепра. По краю
Моря Конец Дунайский на двести верст.  По берегу нет пути, болота и многие
устья.  Нужно обойти на твердую землю верст на двести тоже и переправиться
через Прут-реку.  От нее на полудень же будет Серет-река.  От той реки еще
верст более трехсот идут  на  юг  и  тогда лишь  переплывают Дунай.  И  по
Днестру и  после живут владельцы уголичи,  тиверцы,  вязунтичи с речью для
россичей понятной.  За  Дунаем же все языки во власти ромеев.  После Дуная
берег Моря поворачивает на восток. Там длинная стена каменная, ее охраняет
войско.  На один день пути от стены стоит великий град Византия. Там живет
князь всех ромеев, он зовется базилевс - император романорум. Ромеи богаче
всех  языков.  Если на  войне не  могут победить,  то  откупятся золотом и
дорогими товарами. Войско они посылают большое: и двадцать тысяч воинов, и
сто тысяч.  Служат у  них воины за жалованье и  за добычу.  В земле ромеев
много каменных городов.
     Все было понятно,  и пути по земле,  и воинская сила, и разные языки.
Но как передать, чтобы слобожане узрели стены, сложенные из тесаного камня
во  много локтей высоты!  Никто из россичей не видал иных строений,  кроме
бревенчатых изб  и  тына,  не  видал  иных  строений,  и  рассказчик,  но,
увлеченный невиданным, продолжает:
     - Дома  из  белого  камня  у  ромеев.  Внутри двор,  камнем мощенный,
тенистый.  Там  вода  бьет струей вверх и  освежает дневной зной.  Высокие
храмы,  согласнозвучное  пенье.  Площади,  яркие  ткани  и  вещи,  которые
неизвестно зачем сделаны.  Сосуды из  прозрачного,  как  вода,  стекла.  И
статуи,  мужчины,  женщины, каменно-твердые, а видом такие живые, что тело
богини вводит в соблазн...
     Утомляется внимание. Необычная работа ума действует, будто снотворное
снадобье.
     Сон наполняется видениями. Спящий пробуждается не то с криком испуга,
не то желания. Он сам не знает.
     В  утренних просонках слобожанин помнит,  как  его  душа,  вспорхнув,
поднялась над  землею.  И  он,  такой же,  как  в®явь,  летел высоко.  Без
крыльев,  скрестив руки,  сжав  ноги,  он  одной волей мчал  себя  быстрее
ястреба, который преследует голубя в невидимой громаде воздушных волн.
     Внизу,   далеко,   ему  виделось  сверканье  рек  на  зелени  степей.
Невыразимо,  как стена,  возвышалось лазоревое чудо Теплых морей, не давая
прохода в  белокаменный город.  Теснилась грудь,  и он видел себя будто со
стороны и боялся: упадет. И не падал. И более не страшился полета.
     Поднимался  выше,  восхищенный  видением  безбрежности света.  Он  за
Морем.  Пора  опуститься и  овладеть великим городом.  Но  тянет  и  тянет
невидимая ниточка,  привязанная к  оставленному телу.  Он  скользит  вниз.
Движения замедленны,  он тяжелеет.  И  вдруг -  страшное падение с высокой
горы,  беспамятство.  Удар!  Он слышит голоса товарищей.  В открытую дверь
льется мороз. Пора вставать и браться за воинскую науку. А вечером снова:
     - Скажи, что за люди ромеи?
     Поняв смысл вопроса, рассказчик собирает слова. С трудом.
     - Из людей всех жесточе они:  таковы по породе и от ихнего бога... Не
сами,  а рабами купленными да взятыми с боя землю пашут...  Ремесленничают
не сами,  а  рабами же.  В наказание своих и рабов терзают железом,  огнем
жгут до смерти...  Речью лживы:  не один язык у ромея -  десять...  Почему
такие? Жадны они, несытые от века. От жадности и богаты: себя не любя, все
по золоту томятся.
     Не верится, нет, поверить нельзя. Спрашивают.
     - Чего ж рабы не убегут? Чего ж сами ромеи не разбегутся?
     Того и рассказчик не понимает. И отвечает попросту:
     - Некуда им убегать...


        5

     В  первой половине мглистого дня  четверо всадников пробирались округ
полян на  север от  Рось-реки.  После зимнего солнцеворота миновала вторая
луна.  Постылая  всему  живому  Морена-зима  дотягивала  последние  скупые
деньки.
     Кончалась зима,  обычная для приросских мест,  с  нечастыми морозными
днями,  со  снежными  бурями,  вдруг  сменявшими пасмурную хмурость дымных
туманов и  серых дождей.  В  лесах еще  лежали низенькие кучи ноздреватого
снега,  грязного от  опавших  чешуек  коры,  до  земли  пробитого тропками
звериных следов.  На  распаханных полянах мертвые корни  стерни  и  слабые
корешки   озимых   ничуть   не   держали   разбухшую   землю,   казавшуюся
угольно-черной.  Нога глубоко вязла в земле.  Так и пробирались всадники -
кружась по дерновым опушкам.
     Росские  угодья  повсюду  прерывались сплошным лесом,  сбереженным от
порубок.  Лес сводили с  умной опаской:  не  продолжить бы степную дорогу.
Дикий,  пугающий вид имели грозные валы лесных засек,  непроходимые и  для
человека,  не только что для степного коня.  Деревья валились с  расчетом,
вершины ершились во  все  стороны -  сразу  не  растащишь,  не  прорубишь.
Четверо всадников делали  об®езды,  колесили,  чтоб  добраться до  скрытых
мест,  где в  засеках находились хитрые проходы.  Через лазейки можно было
пробраться,  спешившись,  ведя коня в поводу. Только привычка укладывать в
голове  паутины кривых  путей,  привычка помнить мельчайшие приметы родных
мест позволяла россичам находить нужную дорогу.  Чужак же,  сколько ему ни
рассказывай,  безнадежно бился бы,  как  муха  в  паутине,  об  извилистые
засеки,  блуждал бы среди деревьев и  вязнул в ручьях,  закрытых зарослями
малинника, калины, смородины, орешника, колючей боярки.
     Всадники встречали стада,  пасшиеся на  скудных остатках мертвых трав
по  опушкам  лесов  и  в  самих  лесах.  К  концу  зимнего  времени  пилой
заострились хребты,  обручами  вылезли  ребра.  Быки,  укрощенные голодом,
стали смирны,  как волы.  В  росских стадах много турьей крови -  в зимнюю
бескормицу домашняя  скотина,  обрастая клочьями сизой  шерсти,  принимает
дикий,  тревожный  вид.  При  виде  всадников  медлительно  поворачивались
большерогие серые головы,  осмысленно смотрели прекрасные глаза.  Будто бы
помощь дадут новые люди...
     Приедено сено в стожках,  ставленных в зиму. Избранных стельных коров
взяли  в  хлева.  Быки,  волы,  холостой молодняк пусть пробавляются сами.
Сильный телом и умом выживет, слабый да тугоумный пропадет.
     Пешие,  в шапках мехом вверх,  в длинных плащах, вывернутых от дождя,
пастухи сами были похожи на  сильных и  страшных зверей.  Луки,  колчаны и
мечи растопыривали плащи,  копья торчали,  будто длинные бивни единорогов.
При виде всадников пастухи поворачивались еще медленнее,  чем коровы. Иной
лениво махнет рукой: у слободских-то кони еще ходят под верхом.
     На  опушке  небольшой распаханной поляны  слобожане остановились.  За
жердевой  оградой  стоял  рубленый домишко,  из  сеней  которого,  коротко
взлаяв,   как  по  зверю,  выскочили  два  пса  росской  породы.  Косматые
защитники,  грозно  ощетинив хребты,  уставились на  чужих.  За  псами  из
темных,   как  жерло  очага,   сеней  выставились  руки,   державшие  туго
напруженный лук. Потом показался и лучник, готовый спустить тетиву. Увидев
людей,  человек ослабил тетиву и  ловко подхватил тяжелую стрелу.  Одет он
был  в  узкую  рубаху из  выделанной кожи,  шитую хазарским покроем,  и  в
хазарские штаны.  Шагая  босыми ногами по  шишкам застылой земли,  как  по
ровному полу, хозяин подошел к ограде.
     - Здравствуй,  князь,  -  назвал он Всеслава не принадлежащим воеводе
титулом.  -  Обознался я,  будто зверь подошел.  Они,  -  пошутил человек,
кивнув на псов,  -  на тебя голос дали,  как на медведя. То к добру. Удача
тебе будет.
     Прискучив теснотой градской жизни  под  началом  князь-старшин,  иной
россич, илвич, канич уходил на вольную жизнь. Трещину стала давать крепкая
жизнь в крепких родах.  Земель хватало.  Забрав своих, выходец устраивался
на  свободном угодье.  В  отличие  от  изгнанников за  преступление закона
добровольно покидавшие  род  назывались извергами  от  родовичей.  Извергу
приходится только на себя рассчитывать, слабому легче за род держаться. Из
сильных  был  и  Неугода,  у  дома  которого  остановился Всеслав.  Умелый
добытчик руды  из  болот  и  знатный  кузнец,  Неугода доводился родовичем
воеводе. Из рода он ушел весен пятнадцать тому назад, по ссоре с Горобоем.
     - Готово ли? - спросил воевода мастера.
     - У  меня готово всегда,  -  ответил Неугода.  -  Сейчас возьмешь или
пришлешь?
     Неугода  по  сравнению  с  другими  росскими  умельцами отлично  умел
выделывать  жесткое  уклад-железо.   Полагаясь  на  искусство  слобожан  в
стрельбе,  Всеслав  копил  и  копил  стрелы.  Лучшими  насадками считались
изготовленные  Неугодой.  За  работу  слобода  расплачивалась по  условию.
Давались крупы,  зерно, которое воевода отрывал из получаемых на кормление
слобожан.  Взяв на  побитых хазарах много мягкой рухляди,  Всеслав снабдил
Неугоду одеждой.
     Изверги держались слободы. Теснимый каким-либо князем, изверг решался
просить заступы у  воеводы.  Как  и  родовичи,  изверги посылали сыновей в
слободу. Всеслав принимал.
     - Погостить едешь? К богам да старшим собрался? - спросил Неугода.
     Всеслав кивнул.  Изверг положил на  колено всадника черную от  угля и
железа не руку - лапу медвежью и, глядя снизу, сказал:
     - Меч  ты  наточил,  стрелы наострил.  Чего ж  тебе!  Перун за  тебя.
Дерзай, князь!


     Одолев  последнюю несчитанную засеку,  всадники выбрались на  круглую
поляну.   Деревья  обрамляли  место  ровной  стеной,  сразу  обличая  руку
человека.  Поперечник поляны был шагов в триста. Травы здесь росли сильно,
как в местах, где не косят и не пасут скот.
     На  западном  краю  поляны  поднимался  холм,   круто  и  полумесяцем
срезанный с восточной своей стороны,  открытой к поляне. К срезу холма был
пристроен  неширокий  навес,  опиравшийся спереди  на  бревенчатые столбы.
Дерновая кровля,  продолжая темя холма,  срослась с ним, и засохшие стебли
трав свешивались с нее,  как мертвые волосы. Внутри стояли низкие скамьи и
были  устроены  очаги.  Кое-где  лежали  небольшие  поленницы сухих  дров,
заготовленных с осени последними посетителями погоста.
     Этот особенный дом,  без передней стены,  узкий и длинный, изогнутый,
как  бы  ушедший под холм,  годился людям только как временный приют,  ибо
люди здесь не  хозяева,  а  лишь гости.  Потому-то и  назывались священные
места  славян,  устроенные у  всех  племен по  одному образцу,  погостами.
Хозяева же и владыки здесь -  боги,  общие всем людям славянского языка на
Роси и к северу от нее, по всему Днепру.
     Повелители славянской небесной тверди  стояли  полукружием,  спиной к
холму и  лицом на  восток.  Они не хотят тесноты,  им не нужны крыши,  они
любят вольный воздух.  В  середине -  Сварог-Дажбог высотой в  три сажени,
рядом с ним - Хорс. По правой их руке - семь навьих - пращуров славянских,
по левой -  семь женщин -  прабабок. То радуницы-роданицы, боги-души виды,
лесов, легкого воздуха.
     Все боги глядят на восход солнца,  и  все они добрые,  злых среди них
нет и не бывало. Не только глазами - россич видит каждый образ своих богов
внутренним оком. Боги россичей добры и дивно-прекрасны. Мастера, творившие
видимый  облик  богов,  умели  найти  тайну  красоты,  свойственную  одним
россичам.


     Слобожане спешились,  каждый  поклонился богам,  как  кланялся  отцу,
матери, князю, - низко-низко, доставая пальцами правой руки матушку-землю,
которая знает правду человеческого сердца.
     Из  уважения к  погосту воины  тихим  шагом  провели коней  краем,  к
нижнему концу навеса,  где  была коновязь.  Конь -  чист,  его  гощенье на
погосте вместе с людьми не противно богам.
     Зимами россичи навещали погост лишь по особым,  как сегодня, случаям.
Зимний солнцеворот праздновался каждым родом отдельно в своем граде.  Бури
намели  снег,  который,  подбившись в  затишные  места,  лежал  зернистыми
полосами там,  куда не доставало солнце.  В черных,  голых вершинах буков,
вязов и лип свистел ветер и, завихряясь на поляне, гнул высокие былья.
     Всеславу боги были немыми,  но  внимательными друзьями.  Он знал:  ни
Сварог,  ни Хорс, ни навьи не могли сказать ему слова, не могли сдвинуться
с места.  Да и не нужно это было.  Обитатели погоста зримо обозначали душу
славянского языка.  Они, говоря с совестью росского воеводы, связывали его
душу с  его  делом и  были ему нужны,  как впоследствии знамя стало нужным
бойцу.
     Не  мешая задумавшемуся воеводе,  его  провожатые устроили в  ближнем
очаге костерок,  вырубили огня. Дым, помедлив, метнулся вправо, влево, как
человек,  не знающий выхода. Потом потянул под кровлю, заструился наружу и
вверх, срываемый ветром с края дерновой крыши.
     Пахнуло родным запахом дома.  Очаг с его запахом, с теплом, с верхом,
черным от копоти, был священен для россича, в нем совершалась добрая тайна
огня. Когда очаг накалится, а внизу накопятся пылкие уголья, хорошо жарить
вкусное мясо.  Любо  слышать ворчанье котла  с  варевом.  Лепешки и  хлебы
испечет умелая рука в золе. А потом под пеплом дремлющий огонь будет ждать
всю долгую ночь,  пока на рассвете его не растормошит дыхание меха в руках
хозяйки.
     Ратибор лег  перед  очагом.  Хорошо лежать перед огненным челом печи,
любуясь  изменчиво-дивным   трепетаньем  огней.   Скоро   голова  Ратибора
опустилась  на  руки.  Побежали,  поскакали  человечки,  пешие  и  конные.
Запрыгали маленькие огненные зверьки.  И  текли  и  вились живой речкой по
ведовскому челу очага.  Знакомо все.  Так  в  детстве совершались огненные
чудеса,  так вершатся они и  сейчас равно и для тяжелого,  могучего телом,
твердого душой  Крука,  и  для  не  менее  мощного телом  и  тонкого душой
Ратибора.  А  поймать  бы  человечков,  наловить  бы  зверьков  или  лучше
пуститься вместе с  ними  светлыми тропами огней,  полететь,  не  чувствуя
тела.  И  уже  совершается такое легкое,  такое простое усилие рук,  ног -
происходит само.  Не забыть бы, как летают... И рвется завеса между сном и
явью, нет ни огня, ни живущих в нем человечков.
     Щерб набрал охапку сырого былья,  бросил в очаг. Сгустился и почернел
дым.  Напрасный труд,  казалось бы.  Ветер прибьет и развеет дым,  едва он
дойдет  до  верхушек деревьев.  Обычай же  тверд:  первый,  кто  прибыл на
погост,  обязан  пустить  дым,  чтобы  знали  -  в  святилище  есть  люди.
Растянувшись, Щерб сразу заснул рядом с товарищами.
     Кони  понуро  дремали  на  привязи,  забыв  погрызть жердь  коновязи.
Всеслав  сидел  на  брошенном близ  очага  седле.  Скрестив ноги,  воевода
смотрел, не видя, на черные от дождя спины богов.
     "Одной речью  говорят все  славяне,  -  думал  Всеслав -  живет одним
обычаем весь  славянский язык  от  Роси до  Припяти и  далее -  до  самого
Холодного моря. Что же тогда есть род, в чем же тогда родовая особливость,
к чему она?  Среди россичей семь родов ведут себя от семи братьев,  а три,
будучи во  всем россичи,  своим предком называют Скифа.  Живут же вместе с
россичами, не с каничами, хотя каничи все называют себя скифами. А есть ли
между  россичами и  каничами,  между  всеми разнозваными племенами Поросья
хоть в  чем малая разница?  Нет.  Так для чего одни от  других отделяются?
Повсеместно уходят изверги, разрывая родство. Роды же между собой ссорятся
за покосы в общей для всего пле