ил  вечность.  Он  не  мог
оторваться от реки. Вода пахла черной землей.
     В мглистом мраке неба вокруг острия Северной Звезды беззвучно и низко
катились близкие светила ночи.


     Нужно уйти от реки,  спрятаться.  Малх очнулся от яркого света. Утро:
он  не заметил,  как заснул.  Малх вскочил.  Первый корабль уже отходил от
острова.  Маленький-маленький...  челны за его кормой тянулись безголовыми
утками. Там и Деметрий!
     Суетившиеся на  берегу  острова люди  издали  казались медлительными,
коротконогими жуками.  Корабли вбирали людей,  берег пустел.  Под  солнцем
серая ткань парусов делалась крылом белой чайки.  Челны пруссов шли стаей.
Высокие носы, грубые вблизи, отсюда были стройны и красивы, как ястребиные
головы.
     Малх  поднял руку,  приветствуя друга.  Но  какой  глаз  различит его
здесь,  под каменистым откосом!  Он взобрался на кручу.  Теперь его видят.
Пусть видят! Поздно для врага, есть еще время для друзей.
     Уходят, уходят... Весла били воду, как лапки насекомых. Исчезла корма
последнего прусского челна. Малху чудилось, что Индульф махал ему оттуда.
     Человек и пустыня остались лицом к лицу.
     Низко над Днепром тянули крупные и  мелкие чайки.  Пенными островками
сидели станицы лебедей,  гусей,  пеликанов. Быстро-быстро свистя крыльями,
чуть не  задев человека,  промчался селезень,  в  брачном полете преследуя
серую  утку.  Тяжело плеснулась крупная рыба.  Увлекаемые течением,  круги
мгновенно вытянулись овалами.
     Обеими  руками  Малх  обнял  безбрежность.   В   сущности,   он   был
по-настоящему один впервые.  В широком,  в пустом мире люди, среди которых
жил  Малх,  умели  сбиваться в  тесные кучки,  кишели за  стенами городов,
ходили по одним и тем же тропам и дорогам. Везде сосед теснил соседа.
     Малх был один.  Поистине,  сейчас он микрокосмос в  макрокосмосе,  то
есть мир малый в  мире большом.  В  дальней древности кто-то из безыменных
философов додумался до этого гордого и  великолепного уподобления человека
вселенной: разница лишь в измерении. Малх верил, что вольный мыслитель жил
в  годы,  когда люди еще не знали насилия одного над другим и  не испытали
угнетения тесного бытия внутри городских стен и  имперских границ.  Диоген
владел бочкой,  Малх был еще беднее.  Ссыльный, приехавший в Карикинтию на
скамье гребца, спал на чужой постели в чужом доме.
     Малх с наслаждением перебирал подарки Индульфа. Короткий меч в ножнах
из  толстой кожи был  широк и  отлично наточен.  В  колчане нашлась дюжина
стрел с железными наконечниками.  В мешке было огниво, пара кремней, куски
трута,  соль,  вареное мясо, узкие ремешки, чтобы подвязать ношу на спине,
запасная тетива для лука. Брат не сделал бы лучше для брата.
     На северо-запад.  Вверх по Днепру. Примут Малха россичи или отвергнут
- другой дороги у него нет.





        Глава пятая. ЗЛОЙ ВЕТЕР

                                              Так ревет, сокрушая алтарь и
                                              железную цепь разрывая,
                                              жертвенный бык, уязвленный
                                              неверным ударом.

                                                                  Вергилий


        1

     Светало,  но  края моря еще не отделились от небосвода.  Соленая вода
стояла у  берега,  как у края чаши,  неподвижная,  будто в озере,  теплая,
нагретая подземным огнем.
     Индульф привыкал к  странностям Теплых морей.  Там,  на родине,  были
холодные   пучины   с   гладкими   отмелями,   поросшими   сосной,   елью,
можжевельником.  Во  влажном песке,  как в  воде,  тонули валуны,  черные,
серые, с буро-зеленой плесенью мхов.
     На скандийском берегу,  в том месте,  где славянин Лютобор побратался
со  скандийцем Индульфом,  древние великаны вволю поиграли с  камнем.  Над
водами  Волчьего  моря  поднимались рифы  -  мохнатые  звери  с  открытыми
пастями,  настороженными рогами,  клыками,  пенистые,  неподвижные. Но все
знали,  что иногда они оживают...  Они пробуждаются во мраке зимних ночей,
когда в море не выходит ни один челн.
     Никто  не  смог  назвать день,  когда небо  сделалось чужим,  мягким,
зелено-лазорево-синим.  На родине в  ясные дни небо поднималось необычайно
высоко. То была нежно-блистающая твердь Севера.
     Где-то был разрыв,  где-то была пропасть между твердью родины и небом
Теплых морей.  Никто не сумел увидеть берега двух небес.  Может быть,  под
границами небесных твердей славяне проплыли ночью  или  в  пасмурный день.
Может быть, сами небеса хранят свою тайну.
     Индульф  расстегнул подбородную пряжку.  Шлемный  ремень,  защищенный
чешуйками золоченой меди, повис на груди. Сняв шлем обеими руками, Индульф
залюбовался красотой  чудесной вещи.  Глубина  шлема  искусно  наполнялась
подбоем мягкой кожи, ловко окованные края заворачивались внутрь, удерживая
подкладку  частыми  гвоздиками  с   широкими,   однообразно  расплющенными
головками.  Борта  шлема  опускались  ниже  ушей,  и  требовалась воинская
привычка,  чтобы свободно поворачивать голову. От бортов вперед выдавались
два выступа для защиты щек. Передняя часть нависала, закрывая лоб и брови,
а в середине две скованные полосы,  усиливая налобник,  стрелой опускались
до  рта.  Нельзя  биться  вслепую,  иначе  предусмотрительный оружейник не
оставил  бы  места  и  для  глаз.  По  темени  шлема  выпячивалось подобие
петушиного гребня с гнездышками для бородок.  В особых случаях для красоты
в них вставлялись перья страуса. Но и без перьев шлем был великолепен.
     Положив  шлем  на  прибрежный камень,  Индульф  освободил застежки на
боках и плечах и,  как краб,  вылез из панциря.  Позолоченный доспех весил
четырнадцать фунтов.  Как и шлем,  латная защита была не игрушка,  подобно
роскошным изделиям из  золота  и  серебра,  тоненькими листочками которых,
выдавая себя за  мужчин,  в  торжественных случаях прикрывались тучные или
тощие сановники и евнухи базилевса Юстиниана, Владыки Империи ромеев.
     Панцирь был вздут на груди, чтобы вместить мышцы, и украшен рельефами
фантастических голов с  распущенными волосами.  В  середине был прикреплен
крест,  увенчанный  монограммой базилевса.  Крест,  но  только  окруженный
буквами ИНРИ,  сиял  и  на  шлеме.  Индульф знал,  что  буквы образуют имя
византийского бога  Иисуса  Христа,  родившегося в  Назаре  палестинской и
некогда распятого на кресте.
     Освободившись от  железной скорлупы,  Индульф снял  красную тунику  с
короткими рукавами,  развязал ремни сапог и  стянул штаны такой же  ткани,
как туника.  Отдаваясь мягкому покою безоблачного рассвета, он остановился
в мелкой воде.  За отвесным мысом уже поднималось солнце,  и море блестело
полированным щитом.  Но здесь, у берега, еще лежала тень, вода была темной
и особенно тихой.
     Кроме  лица,   рук  и  шеи,  тело  Индульфа  было  молочно-белым.  Он
почувствовал,  как  что-то  щекочет ногу.  Большой,  почти квадратный краб
осторожно щупал тупыми клешнями:  достаточно ли  мягко это мясо,  такое же
белое,  как  живот  мертвой рыбы?  Индульф нагнулся.  Краб,  храбрый воин,
отступил,  но не бежал,  а приподнялся на тонких ножках, угрожая раз®ятыми
клешнями.
     Сзади явственно загремел упавший камешек.  Забыв развлечение. Индульф
повернулся всем телом. В этом мире, под этим солнцем опасность стерегла на
каждом шагу.
     Индульф  знал,   что  все  люди,  относящиеся  к  Палатию  базилевса,
неприкосновенны  для  прочих.   Не  только  убийство,   даже  малая  рана,
нанесенная воинам и другим слугам базилевса,  карается смертью. Но он знал
тоже, как дорого ценится вооружение хранителя Священного тела.
     В  Византии было очень много священного.  Ромеи не  умели произносить
простые слова,  все  было  великим,  единственным,  совершившимся впервые,
неповторимым,   мудрейшим,   божественным.  Переводчики,  приставленные  к
разноязычным  отрядам   воинов   Палатия,   прилежно  передавали  пышность
выражений.  Священное тело базилевса!  Наверное,  как  у  всех,  наверное,
дряблое - ведь базилевс не воин.
     Но откуда упал камень?  Каменные ребра берега уходили вверх,  и  там,
наклоняясь над  кручей,  за  осыпающуюся почву  цеплялись  деревья.  Почва
обнажала  тонкие,   как  волосы,  корни,  увлекала  вниз  мелкие  камешки.
Какой-нибудь из  них  и  потревожил Индульфа.  На  каменистом бережку было
пустынно.
     Индульф уходил в воду, постепенно погружаясь. Граница тени кончилась.
Солнце ударило ослепляющим светом.  Индульф,  откинувшись, развел руки. Он
приветствовал  светило,   действительно  великое,   живой   образ  Сварога
Жизнедателя, чистый образ, не нуждающийся в лести и прославлении.


        2

     Чужак,  оказавшись на трибунах византийского ипподрома, мог подумать,
что душа ромеев только и живет конскими состязаниями.
     Кто-то  ударял случайного посетителя по  плечу  и,  показывая монету,
делал  пальцами странные знаки.  То  и  дело  тянулись ладони с  горстками
черных оболов,  пахнувших медью. Вон там человек показывает золотой солид.
Другой,  видимо отвечая,  поднял левую руку с  подогнутым большим пальцем.
Если  пришелец и  понимал ромейскую речь,  здесь  он  слышал  нечто  вроде
жаргона воров или заговорщиков, бессмысленного для непосвященных.
     На  арене  возницы,   обнажив  мускулистые,   как  у  борцов,   руки,
проносились синими,  красными,  зелеными,  белыми  вихрями.  На  поворотах
каждая  квадрига  старалась свернуть круче,  ось  задевала за  ось.  Если,
сорвавшись на полном скаку,  квадриги падали,  шум и крик делались такими,
что иное небо,  не ромейское,  могло бы и обрушиться.  Одни торжествовали,
другие же  так огорчались,  как будто лишились родителей.  Из  рук в  руки
порхали монеты,  ромеи ссорились,  угрожали, улыбались, обнимались. Видно,
здесь самым важным делом считалось ломать конские ноги. По окончании бегов
арену выравнивали,  посыпали песком с кедровыми опилками.  Благодаря этому
арена была упруга, что спасало немало человеческих и конских костей.
     В  перерывах между бегами на  арене появлялась рыжая,  кривая на один
глаз собачонка.  Говорили,  что в  ней живет пророческий дух таинственного
происхождения.  Наверное,  это  был  добрый  дух  -  колдовскую собаку  не
осмелились бы выпустить в  присутствии базилевса.  Мим собирал у  желающих
кольца,  и ученая собака,  доставая из вазы,  без ошибки возвращала кольца
владельцам.   По  заказу  зрителей  собака  разыскивала  женщин  скверного
поведения,  умела находить скупцов, богачей. Ей кричали: "Умница, милочка,
красавица!"  -  и бросали лакомые куски.  Собака ничего не брала,  и куски
доставались уборщикам.
     Десятки мимов  развлекали византийский народ  представлением коротких
комедий;  акробаты ходили на  руках,  выстраивали живые колонны в  пять  и
шесть этажей; шуты бегали, пересмеиваясь между собой и высмеивая кого-либо
из зрителей. Остальные зрители были в восторге, ибо приятно, когда смеются
не над тобой.
     Травля  крупных хищников пробуждала страх  у  одних,  жажду  крови  у
других.  Рогатины бойцов состязались с  клыками и когтями зверей.  Рычание
медведей   и   львов,   выкрики   охотников   властвовали  над   молчанием
притаившегося ипподрома.
     В середине дня зрелища прерывались на отдых и обед.  И возобновлялись
во второй половине дня, начинаясь опять конскими бегами.
     На  ипподроме можно было провести весь день в  обществе более чем ста
тысяч  людей,  среди  роскошных статуй и  блеска золота.  Здесь можно было
видеть самого базилевса, всех знатных людей, всех богачей Второго Рима.
     Обжившись в городе,  пришлый варвар начинал понимать, что в ипподроме
было  нечто от  поляны священного дуба  на  его  далекой родине,  нечто от
погоста,  куда  приходили единоплеменники,  чтобы обсудить общие дела.  Но
там,  на родине,  в  местах собрания племени жили боги.  Ромейские боги не
любили ветра,  солнца,  дождя.  От  ока дня они ушли в  темные храмы.  Там
ромейские боги  слушали хвалу своих имен,  внимали обращению благоговейных
сердец, принимали жалобы обиженных.
     Настоящее собрание народа нашло себя на ипподроме. Не было, да и не к
чему было бы искать иного места для людского множества. Какие поляны могли
предложить себя населению Столицы Мира!


     В  воскресенье 11  января  532  года  зрители ипподрома обращали мало
внимания на состязания возниц.  В этот день, названный впоследствии первым
днем  мятежа,  особенно  волновались трибуны  прасинов -  зеленых.  Свист,
производимый не только губами, но и всевозможными свистульками, сделанными
из  костей и  глины,  пугал  лошадей,  и  копи  шарахались перед  скамьями
прасинов,    отказываясь   повиноваться   возницам.   Раздавались   крики,
нестройные,  непонятные,  но  от  этого тем  более яростные.  Раздраженный
Юстиниан приказал Глашатаю спросить прасинов,  чего  они  хотят.  Старшины
прасинов были вызваны к кафизме условным звуком труб.
     Кафизма  базилевса  возносилась над  трибунами,  подобно  алтарю  или
боевой башне. Врезанная в западную часть ипподрома, прилегавшую к Палатию,
она была не чем иным, как укрепленным выступом дворца-крепости.
     Сам базилевс благодаря скрытым ходам и лестницам появлялся на кафизме
всегда внезапно.  Видимый снизу от  колен,  в  белизне одежды,  оттененной
пурпуром, и в золотой диадеме, базилевс как бы упирался головой в небо. Ни
один  купол дворцов,  ни  один храмовый крест не  поднимался над  Владыкой
Империи, столь обдуманно была вознесена кафизма.
     Справа и  слева -  две  очень крутые лестницы,  как  две протянутых к
народу руки,  спускались на трибуны. Лестницы начинались приблизительно на
трети высоты кафизмы,  перед врезанными в мрамор стен дверями полированной
меди.  Когда-то, до лет Юстиниана, эти двери иногда открывались для гостей
базилевсов.
     Кафизма была сложным,  трехэтажным зданием без окон.  Пояса мраморных
гирлянд и украшений,  головы фантастических животных и людей были высечены
с таким количеством прорезей, что внутренние помещения хорошо освещались и
оттуда, не будучи видимым, можно было обозревать трибуны и арену.
     - Мы  желаем  благоденствия и  победы базилевсу.  Но  ты,  наилучший,
узнай,  бог свидетель, мы более не в силах выносить обиды. Если мы назовем
обидчиков,  еще  более усилится их  ярость,  -  пожаловался старшина дема*
Манассиос.
     _______________
          * Д е м ы - городские общины.

     - Не знаю, о ком ты говоришь, - ответил Глашатай.
     По этикету в  Глашатае видели как бы самого базилевса и  обращались к
нему, как к Владыке Империи.
     - Ты знаешь, ты знаешь наших обидчиков, трижды Августейший, ты знаешь
имена наших мучителей,  -  возразил Манассиос.  Он старался говорить очень
громко, чтобы его слышали трибуны.
     - Никто  не  делает вам  зла,  я  не  знаю  таких людей,  -  возразил
Глашатай.
     - Это спафарий Колоподий,  о Величайший!  И квестор Трибониан. Так же
Иоанн Каппадокиец. И префект Евдемоний!
     - Ты лжешь! - сказал Глашатай. - Эти люди не общаются с прасинами!
     Манассиос  собирался  ответить,   но  его  опередил  другой  старшина
прасинов. Резким голосом он выкрикнул:
     - Что  бы  там  ни  говорилось,  наши мучители испытают участь Иуды и
Каина! Бог накажет их!
     - Ты оскорбляешь правящих! - грозно поднял руку Глашатай.
     - Пусть так! Кто творит преступления, того постигнет участь Иуды!
     Трибуны прасинов поддержали старшину ревом и криком,  в которых можно
было разобрать:
     - На виселицу! На сук, в воду!
     Глашатай,  недаром  избранный на  такую  должность,  могучим  голосом
ответил на крики толпы:
     - Молчите, еретики, иудеи, манихеи, самаритяне!
     Это было немалое оскорбление. Манихейская ересь каралась сожжением на
костре, иудеи и самаритяне после недавних восстаний находились вне закона.
     - Ты  жестоко  обижаешь  нас,  но  да  сохранит нас  Господь  и  тебя
одинаково, - скромно ответил Манассиос.
     Между  обращением  к   Глашатаю  и  его  ответом  всегда  происходила
небольшая пауза:  Глашатай, стоя у края кафизмы, произносил слова, которые
ему подсказывали сзади. Часто это были слова самого базилевса.
     Глашатай не  знал,  чьи слова были ему поданы,  но  сумел передать их
злую иронию:
     - Я советую вам принять святое крещение!
     - Мы готовы, - с той же иронией ответил старшина прасинов.
     Через несколько секунд Глашатай разразился угрозой:
     - Замолчите,  не  нарушайте более благочиния игр!  Или вы  все будете
казнены.
     Раздались негодующие крики  прасинов.  Манассиос нашелся раньше,  чем
кто-либо из старшин:
     - Да, мы знаем, имеющий власть имеет силу заставить почитать себя. Да
не  будет  твое Величие раздражено нашими жалобами.  Ведь Божественный тем
самым умеет быть терпеливым к несчастным. Мы же более не знаем даже дороги
в Палатий.  Если мы и попадаем в город,  то лишь когда нас везут на казнь.
Справедливо ли это?
     - Всякий свободный человек, не раб, может ходить везде, где захочет.
     - Да,  Августейший,  -  подтвердил Манассиос,  -  но  у  нас отнимают
свободу,  хотя мы и не рабы.  Нас грабят,  венеты насилуют наших женщин. А
судьи карают нас же.  Ибо судья,  решающий по справедливости, подвергается
риску лишиться жизни.
     Базилевсы   всегда   поддерживали   какой-нибудь   из   "цветов"   из
естественного желания разделить народ Византии еще одним способом.
     Партии ипподрома.  Кроме синих и  зеленых,  на  равных с  ними правах
развевались  белые  и  красные  плащи.   Не  цирковые  развлечения  делили
подданных на венетов и прасинов.
     Среди  венетов  преобладали  богатые  владельцы  подгородных  вилл  с
земельными  угодьями,  патрикии  и  сенаторы,  богатейшие купцы.  Симпатия
предшественника Юстина  Анастасия была  отдана прасинам.  Это  об®яснялось
своеобразно  демократическими  настроениями  покойного  базилевса  и   его
благоволением к монофизитской догме:  среди ремесленников и меньшого люда,
который составлял большинство прасинов, было много монофизитов. Во времена
Анастасия прасины зачастую бывали обидчиками венетов.  Однажды после бегов
прасины сделались зачинщиками драки, в которой пало три тысячи венетов. На
сторону прасинов стали  деклассированные и  уголовные элементы столицы.  С
выгодой для себя они об®единились в шайки, бесчинствовали, нагло давили на
суды и городские власти.
     Со времени Юстина благоволение Палатия перешло к венетам: утверждали,
что большое значение имели строгий кафолицизм Юстина и  Юстиниана и старая
ненависть  к  прасинам  со  стороны  мстительной,  всегда  помнящей  обиды
Феодоры. Шайки, поддерживавшие прасинов, чуя изменение ветра, перекинулись
к венетам.  Произвол все усиливался.  Венеты сторицей вымещали на прасинах
старые обиды.
     Как видно, Юстиниан не собирался навести в городе порядок. На горькие
и правдивые слова Манассиоса Глашатай грубо ответил:
     - Бойтесь за свои души, вы преступники, и петля закончит ваши дни!
     Старшина,  уже  однажды  опередивший ответом Манассиоса,  закричал не
менее громко, чем Глашатай:
     - Ты так говоришь?  Запрети тогда наш цвет! Ты сам позволяешь убийцам
лишать нас жизни.  И ты еще казнишь нас?  Хорош у нас источник жизни!  Так
тебя называют,  а  ты -  умерщвляешь!  Да не родились бы твои деды и  твой
отец. Кого они произвели на свет! Нас убивают каждодневно и многих!
     Синие  ответили  со   своих  трибун  раньше,   чем  Глашатай  получил
подсказку:
     - Все убитые убиты прасинами же!
     Вставая с каменных ступеней, прасины вопили:
     - Вы, вы убийцы! Вы грозите смертью даже судьям!
     - О  Величество!  -  воззвал Манассиос.  -  Вмешайся и  рассуди,  кто
виновен.
     - Прасины, - выкрикнул Глашатай, - вы виновны!
     - Пожалей нас,  Владыка, - просил Манассиос. - Ведь уничтожают святую
истину.  Если верно,  что  бог  всемилостивый управляет миром,  то  откуда
столько бедствий падает на нас?!