дят к доброму, но и
злоумышление против  базилевса  есть  дело  богопротивное и  наказуемое по
закону, всеми признаваемому.
     Ориген был  худ и  остронос.  Лицо его хранило особую белизну,  как у
людей,  редко видящих солнце.  Сделав паузу,  сенатор посмотрел вверх. Под
куполом вряд ли что можно было увидеть. Десяток поликандил из кипарисового
дерева,  собранных в полукруг перед амвоном,  давал слабый свет.  В каждом
горела только одна  свеча.  Около  тридцати человек -  старшин демов обоих
цветов и сенаторы -  чувствовали себя неуютно в плохо освещенной,  мрачной
церкви. Многие из приглашенных не сочли нужным прийти. Быть может, иной из
присутствовавших тоже сожалел,  что не избрал благую честь:  воздержаться,
выждать,  пока не  определится,  за  кем сила.  От  Оригена ждали призыва,
проклятий, мстительных планов. Он же начал как верноподданный. Собравшиеся
ждали, что еще скажет поруганный Феодорой сенатор.
     - Не правда ли,  любезный Руфин?  - прервал молчание Ориген. - Не так
ли, любезнейший Аримат?
     Здесь  все  умели  владеть  собой,   все  умели  глядеть  пристально,
внимательно -  и безразлично. Руфин, один из старшин прасинов, ограничился
игрой густых бровей.  Он  не понимал вопроса.  Сенатор Аримат,  ревностный
венет,  человек лет  около пятидесяти,  с  профилем породистого римлянина,
звучно возразил:
     - Робость моего друга Оригена не  найдет во  мне поддержки.  Не знаю,
как  Руфин,  я  же  считаю себя обязанным совещаться не  о  законности или
незаконности народных восстаний, но об опасности для отечества Юстинианова
правления.
     - Пусть будет так,  -  согласился Ориген. Он ударил себя в грудь. - Я
следил за Руфином и Ариматом.  И вот добыча!  -  Ориген показал пергамент,
свернутый в  трубку.  Тонкая кожа,  не  приняв еще форму свитка,  послушно
развернулась.
     - И бедствие,  и злоумышление,  и богопротивность -  все заимствовано
мной  из  этого  письма.  Сегодня вблизи Палатия моими людьми был  схвачен
домоправитель Аримата.  Аримат и  Руфин доносят на нас базилевсу.  На нас,
которые еще ничего не решили и ничем еще не провинились, и на многих, кого
здесь,  к сожалению,  нет.  Вы спросите,  почему же Аримат и Руфин пришли?
Почему они не припали к ногам базилевса?  Увы,  ничего не зная,  ничего не
подозревая,  патрикий Тацит  ответил  вам.  Презренное рабство  растлевает
душу.  Взгляните на  этих двух.  Игроки без проигрыша,  они ставят на двух
возничих сразу.
     Руфин быстро поднялся на амвон.
     - Сограждане и патрикии! - с силой выкрикнул Руфин. - Вы знаете, я не
сторонник  необдуманного.  Тому  свидетельство -  мои  торговые  книги.  В
труднейший год я  не  оставался без прибыли.  Именно поэтому состоятельные
люди  моего дема  почтили меня  избранием.  Недаром и  я  и  Аримат здесь.
Базилевс победит охлос, нам не следует помогать мятежу. Не так ли, Аримат?
     Сенатор Аримат одобрительно хлопнул в ладони. Руфин правильно ставил,
как игрок,  на квит или на двойной проигрыш, ничего другого не оставалось.
Глупо отрицать донос базилевсу.
     - Да,   сограждане,   -  заговорил  Аримат,  -  смущенные  действиями
базилевса в провинциях и здесь,  мы,  венеты,  и вы,  прасины, согласились
действовать вместе.  Вместе  хотели  мы  смягчить базилевса.  Но,  подобно
Капанею и Амфиараю*, вызвали молнию, нас убивающую, ударили землю, готовую
нас поглотить. Взгляните! Охлос разбивает тюрьмы и жжет город. Наши рабы и
клиенты покидают нас.  Ожили схизматики.  Я слышу голоса донатистов**.  Не
хотите же вы раздела земель и имущества,  как делали в Африке эти безумцы?
Призываю вас именем Христа всемогущего, спасите себя и имущество, не идите
на  гибель!   Уничтожим  этот  пергамент,  который  не  понят  любезнейшим
Оригеном,  напишем  новый,  и  пусть  все  выразят  преданность базилевсу,
помазанному на престол священным маслом от гвоздей Иисуса Христа!
     _______________
          *  К а п а н е й  и  А м ф и а р а й  -  герои древних греческих
     мифов, наказанные богами за игру с силами природы.
          **   Д о н а т и с т ы    -    религиозная   секта   с   чертами
     социальнополитической партии в Северной Африке. Частично стремились к
     разделу имущества и материальному равенству.

     Нагнувшись с  амвона,  Ориген  чего-то  ждал.  С  острия  поликандила
соскользнула свеча  и  мягко  упала  на  каменный  пол;  затрещал натертый
селитрой фитиль.  Похороненные под  храмом  праведники спали  вечным сном.
Чей-то голос вступил в борьбу с одиночеством и обреченностью.
     - Христос бог наш, - молился старшина прасинов Манассиос, - благодарю
тебя,  ты открыл нам тайну души Иуды, Не был ли он предназначен нести твое
слово?  -  И предал.  Но он ушел молча. Эти гордятся, хвалятся своим умом,
звенят тридцатью сребрениками...
     Аримат выбежал на амвон;  вместе с Руфином он ухватился за ризу иконы
Христа, вместе оба закричали:
     - Убежище, убежище!
     Но кто-то уже размахнулся поликандилом, как дубиной.


     Северо-восточный ветер  раздувал очаги  пожаров.  В  некоторых местах
жителям удавалось отстоять свои жилища,  но большие дома рушились, и город
затягивало дымом.
     Передавали противоречивые слухи:  в  город через Золотые Ворота вошли
десять  тысяч  наемных  варваров,  которых базилевс вызвал  для  усмирения
мятежа; базилевс ночью бежал, и мятежники захватили Палатий.
     На берегу Золотого Рога и Пропонтиды,  в портах Юлиана, Контоскалий и
Елевферия  толпились  перепуганные  жители.   На  рассвете  лодочники  еще
удовлетворялись пятью оболами с  человека за переправу на азиатский берег.
После восхода солнца стали запрашивать по  серебряному миллиарезию.  Лодок
не  хватало.  Невзирая на  ледяную воду,  люди бросались с  берега,  чтобы
перехватить возвращающийся пустым челнок перевозчика.
     Голосили женщины, плакали дети.
     Некоторые  обвязали  лица  тряпками,   жалуясь  на  ожоги  и   ушибы.
Вооруженные чем попало группы по  пять,  по десять человек кого-то искали.
Говорили,  что префект Евдемоний и квезитор Стефан прячутся в городе,  что
их видели на берегу.
     Люди,  потерявшие в  огне все  достояние,  чего-то  ждали,  лишившись
способности двигаться.
     Сегодня не  было обычных постов из легионеров.  Сторожа,  вооруженные
палками,   оказались  бессильными.  Ворота  складов  были  разбиты,  двери
выломаны.  Толпы растаскивали соль,  зерно, сушеные фрукты, муку, амфоры с
маслом,  вино.  Вино пили тут же,  заедая сухими абрикосами и  пшеницей из
горсти.
     Двое, седобородый и молодой, стоя на коленях, выбирали зерно из щелей
по застарелой привычке бедности, хотя рядом стоял набитый куль.
     Кто-то  кричал  под  ножом,  кого-то  тащили на  мыс  каменного мола,
бросали в  воду,  и  мстители хищно  нагибались,  следя,  не  отвязался ли
камень,  не всплывет ли судья, сборщик налогов, ростовщик или какой-нибудь
служитель Палатия.
     - Конец мира  пришел,  воистину конец!  Боже,  воззри на  грехи наши,
наведи кару на безбожного!  - вслух молился священник в изорванной рясе, и
нельзя было понять, на чью голову призывает он грозную длань божества.
     Вместе  с  пеплом  и  копотью ветер  разносил набат.  Бронзовые доски
звонили поспешно,  нестройно,  тревожно. Только София Премудрость, твердая
крепость кафолической догмы,  притворялась,  что ничего-то  не  видит,  не
знает.  Ее  била высотой в  пять локтей,  изогнутые в  виде римского щита,
вздрагивая на крепких цепях, утверждали, как обычно:

                         Мы
                              - здесь!
                         Мы
                              - ждем!
                         Мы
                              - бьем!

     А меньшие подголоски льстили:

                         Ты все, ты все,
                         ты власть, ты власть,
                         ты есть, ты есть.

     Тюрьмы  сгорели,  префектура тоже.  Легион  ушел,  город  принадлежал
мятежникам. Что же делать дальше? Никто не знал.
     Красильщик  и  Гололобый  не  разлучались,  за  ними  после  разгрома
префектуры следовало сотни  две  решительных людей.  Красильщик добыл себе
щит и каску. Гололобый успел обрить голову.
     Окруженные своими,  они  совещались отрывисто,  решительно.  Будь что
будет,  но  следует напасть на  Палатий.  Больше чем кто-либо,  Красильщик
понимал  трудность  затеи.   Плебеи  с   ножами  и   самодельными  копьями
становились в  воинственные позы  бывалых  солдат.  Несомненно,  в  толпах
нашлись бы легионеры,  несправедливо, как Красильщик, выгнанные из войска.
Нет времени поднять вербовочный знак. Нет оружия. Остается гнев.
     - Друзья,  братья!  Не медлите, не дайте тирану оправиться от страха!
На Палатий! - крикнул Красильщик.
     Из толпы выделился худой, бледный человек.
     - Сограждане,  свободные люди,  тиран дрожит!  Сила с вами. Так хочет
бог.  Старшины всех демов с вами.  Будут снижены цены на хлеб, на мясо, на
рыбу.  Возобновится даровая раздача нуждающимся.  Не  будет  грабительской
монополии на  соль.  Каждый будет покупать соль без понуждения и  по цене,
которую захочет заплатить!  У  вас  будет  справедливый суд  в  демах,  по
старому обычаю.  Без разрешения демов никто не будет осужден и наказан. На
тирана! Побеждай!
     В толпе переговаривались:
     - Это Ориген, сенатор. Его оскорбила базилисса, ему можно верить.
     И  снова  толпа  двинулась к  площади Константина,  а  там  недалек и
Палатий.   Улица,   которая  вела  к  Медным  Воротам,   была  преграждена
одиннадцатым легионом.
     Первая когорта,  образовав четыре тесных ряда, правым боком упиралась
в  стену.  Третья когорта стояла таким же  строем на  левой стороне улицы.
Вторая когорта ждала посередине, немного отступив в глубину.
     Вдали,  шагах  в  четырехстах,  блестели  Медные  Ворота,  украшенные
рельефными венками и гирляндами со стилизованными черепами быков, в пустые
глазницы которых были вставлены черные агаты. Медные Ворота принадлежали к
числу чудес Византии, уже издали глаз ощущал невыразимую тяжесть створок.
     Когорты тоже казались нечеловечески тяжелыми в каменной неподвижности
рядов, одинаковых щитов, одинаковых касок.
     Мятежники взроптали и  умолкли.  Первые ряды остановились в  двухстах
шагах от легионеров.
     Красильщик осмотрелся, посоветовался с Гололобым, и тот, взяв с собой
несколько десятков людей, куда-то исчез.
     Впереди строя когорт стоял легат,  отличавшийся от рядовых легионеров
поясом особенной формы и отсутствием дротиков. Красильщик подошел к легату
и  приветствовал  его  взмахом  меча.  Внимание  толпы  сосредоточилось на
встрече этих двух людей.
     - Старый Заяц,  Анфимий,  ты не узнаешь меня? - спросил Красильщик. -
Меня, Георгия из второй когорты седьмого легиона?
     - Ты!!!
     - Узнал?  А я сразу тебя узнал в префектуре.  Может быть, ты и теперь
предпочтешь тот же маневр,  только наоборот?  - Красильщик говорил громко,
чтобы все слышали. - Идем в город. Там хватит густого вина, мяса и женщин.
Что тебе в жадном скряге!
     Красильщик  видел,  как  увеличились  щели  между  щитами  и  касками
легионеров. Его слушали.
     - Дни  этого  базилевса-кровососа уходят,  как  ночной иней.  Старому
воину стыдно погибать за того, чья судьба совершилась. Да и вы чего ждете,
легионеры?  Как  меня,  вас лишат пояса.  Вы  будете прозябать,  показывая
старые рубцы.  Или,  как я, найдите сухую корку на дне чана с краской. Где
ваши пять солидов,  что  вы  прежде сверх жалованья получали за  примерную
службу?  Идите к нам. Сразу по десять желтых монет каждому и до конца дней
двойное жалованье.
     Георгий Красильщик обещал первое,  что приходило ему в голову.  Легат
Анфимий возразил:
     - Покажи сначала деньги и людей, которые их дадут. Эти, что ли, несут
кентинарии в своих дырявых штанах?  -  легат указал на толпу.  И тихо, для
одного Красильщика,  добавил: - Солнце близится к закату? А если нет? Я не
хочу умирать даже за  себя самого.  Пойдем за  тем,  кто  одолеет.  Докажи
сначала силу. Сейчас - без драки не обойдется.
     Попятившись, легат, вскинув правую руку, крикнул:
     - Труба!
     Раздался гнусливый вопль буксина -  кривой трубы, похожей на козлиный
рог.
     Легат  отступил за  строй  первой  когорты.  Вторая  когорта медленно
катилась из глубины,  прошла между первой и третьей, остановилась, образуя
выступ.  Красильщик знал:  сейчас  продвинутся первая  и  третья  когорты.
Обычный прием...  Не  спеша,  чтобы  не  слишком раздражать,  легион будет
давить и давить, тесня толпу, как поршень насоса - воду.


        3

     На стене сиял золотой диск, называемый в иконописи нимбом-облаком. По
обычаю  христианской церкви,  нимб  как  символ  святости  назначался  для
изображения святой троицы,  апостолов и  всех прочих,  причисленных к лику
святых постановлениями вселенских соборов.
     Этот нимб,  будто сотканный из тысячи лучей, казался воздушно-легким,
вызывая ощущение мягкости,  облачности -  такой нежной, что прикоснувшаяся
рука  должна  была  почувствовать ласку  пушинок  страусового  пера.  Нимб
струился, колебался, как бы отделяясь от стены.
     На  нимбе  лежала императорская диадема,  удерживая на  месте сияние,
которое иначе могло бы подняться к небу.  Она была тяжелая,  яркая, словно
желток яйца, как бы согретая из глубины живой кровью.
     Тяжелая и  прочная диадема легко висела над гладким и спокойным лицом
женщины.  Где бы  ни  находился человек в  этом зале,  глаза Феодоры чудом
искусства художников следовали за ним. Говорили даже, что портрет изменяет
милостивое выражение на  строгое,  но  еще никто не признался в  том,  что
вызвал  неодобрение  чудесного  изображения-иконы.   На  нитях  жемчуга  и
драгоценных камней  лежала иконка Девы  Марии  с  младенцем.  Лицо  божьей
матери  было  опять  лицом  Феодоры,  в  чертах  младенца Иисуса  находили
сходство с  Юстинианом:  по  правилам иконописи Христа-младенца изображали
старообразым.
     Белая  одежда  с  широкой  рострой скрывала тело  Феодоры,  но  внизу
высовывались кончики пальцев в  ремнях сандалий,  и  только они осторожно,
целомудренно намекали на таинственный цветок женственности.  По левую руку
базилиссы  художники  изобразили  семь  женщин  в   одеждах,   пестрых  от
символических вышивок: лилии в знак чистоты, колосья пшеницы - плодородия,
пчелы -  трудолюбия,  шипы -  терпения, крестики - воскресения в вечности,
рыбы -  веры,  глаза -  ясновидения.  Направо от базилиссы женщина держала
Чашу-Грааль,  полную рубиновой крови Христа, а еще правее мужская фигура в
золотых ризах и с ключами у пояса приоткрывала полог над дверью, предлагая
войти в сад с пальмами и ангелами, - в рай.
     На  картине-иконе  легко узнавались многие лица.  Грааль был  доверен
Хриссомалло,  первой налево от  базилиссы стояла Индаро,  в  семейные дела
которой так  благожелательно вмешивалась Феодора,  далее нашлось место для
Антонины,  жены полководца Велизария.  Эти  три женщины шли путем Феодоры:
театры,  улицы,  Порнай,  опять  улицы  привели  их  в  Палатий.  Образцом
четвертой спутницы Феодоры по  дороге в  рай послужила Македония,  любимая
танцовщица антиохийских венетов.  Это  она,  дружески  поддержала Феодору,
когда та пробиралась в  Византию после неудачи с  Гекеболом в  Пентаполисе
Ливийском.  Говорят,  еще  тогда  Македония  предсказала  Феодоре  великое
будущее.  Остальные женщины  были  наделены чертами  матери  Феодоры и  ее
сестер Комито и  Анастасии.  Здесь  художники много трудились,  прежде чем
угодить Феодоре, так как ее близкие не дожили до дней славы.
     Патриарх, приглашающий в рай Феодору со спутницами, имел традиционные
черты апостола Петра -  сухой аскет с грубоватым лицом. Вначале привратник
был  снабжен головой одного из  епископов.  После  ссоры,  кончившейся для
святителя церкви весьма печально, Феодора предпочла избрать оригиналом для
привратника рая усопшего. Мертвые не в силах сказать или сделать что-либо,
тем  более неприятное для Власти.  А  эллины,  люди невоздержанного языка,
пустили злую  шутку:  "Смотри,  как  бы  на  твои  плечи не  надели голову
апостола".
     Зал  носил  название Священного Покоя Владычицы.  Юстиниану нравилась
картина-икона,  известная как преображение Августы.  Не  схожестью лиц или
богатством красок!  Утверждение,  внушение суть орудия Власти.  Автократор
назовет глину серебром,  навоз -  золотом,  ему обязаны верить.  И  всегда
поверят,  наконец.  Настойчивость утверждения  ломает  волю  и  овладевает
чувствами.   Душа  человека  вечно  колеблется,   сомневается,  необходима
решительность убеждения,  а  существующее не имеет значения.  Земной мир -
мираж для подданных.
     Застенчивость губит  владык,  собственной силой  овладевших  Властью.
Власть  говорит -  значит,  так  и  есть.  Вначале люди  удивляются,  даже
возражают,  особенно  те,  кто  помнит  властителя  в  роли  искательного,
льстивого слуги  Палатия,  а  властительницу -  уличной  женщиной.  Власть
убивает  возражающих,   смертельны  даже   шутки.   Устрашенные  примерами
подданные  умолкают.   Начинается  период  самоубеждения,  один  из  видов
проявления инстинкта самосохранения.  Чем  ближе  человек к  Палатию,  тем
более  и  скорее он  применяется.  Центр Власти одевается концентрическими
кругами опоры  и  доверия.  Через несколько лет  дело  завершено,  как  по
крайней мере кажется. Мятеж показывает недостаток силы давления, и только.
     Послушная церковь могла бы  об®явить Юстиниана и  Феодору святыми.  В
этом  базилевс не  нуждался.  Церковь успела  населить небо  такой  армией
святых,  что ни  одна память не могла удержать их имен,  не хватало дней в
году,   святым   приходилось  помещаться  по   нескольку  сразу,   подобно
палатийским солдатам  в  кубикулах военных  домов.  Христос  разорвал цепи
первородного  греха,   тяготевшего  на  каждом.  Ныне  оставалось  одно  -
подражать святым.  Никто из них не восставал даже против языческой власти,
все  они  скромно  отдавали  свои  тела  мучительству.  Попытки  подданных
исследовать  смысл  Власти  вредны.   Единственное,   что   должен  читать
подданный, это жития святых, примеры, которым следует подражать.
     Юстиниан не хотел унижаться, вступая в ряды скромных легионов Христа.
Богоматерь с лицом Феодоры,  Христос Пантократор в облике базилевса -  вот
настоящее место.  Юстиниан любил  строить новые храмы и  обновлять старые.
Художники  исправляли ошибки  своих  предшественников,  которые  извлекали
образ божества из своего непросвещенного воображения.


     Юстиниан считал,  что обладает особой способностью, которая позволяла
ему  заглядывать внутрь темного,  запутанного лабиринта личности человека.
Этому базилевсу сановники не изменяли. Правда, Юстиниан умело и настойчиво
ссорил всех,  не наделяя ни одного чрезмерными полномочиями.  Но он удачно
выбирал и людей по признаку их действительной верности.
     Образованный легист Трибониан был  предан базилевсу безраздельно,  но
Юстиниан любил  ощущать мужественную преданность Иоанна Каппадокийца,  она
не  приедалась,  как  женственно-пряная любовь Трибониана.  Ручной Носорог
обезвредил палатийское войско,  разбавив его  варварами.  Реформа не  была
закончена к дням мятежа,  но Юстиниан,  по крайней мере,  мог не опасаться
парадной гвардии.  Каппадокиец умел  увеличивать доходы Палатия.  Юстиниан
знал,  что Носорог не любит Феодору из ревности.  Что ж, подлинное чувство
ищет безраздельности.
     Евдемония базилевс считал  слишком  прямым.  Трибониан и  Каппадокиец
нравились ему  больше  -  упругая  гибкость  кинжала  ценнее  неподатливой
жесткости меча.  Евдемоний был предан базилевсу по-собачьи, до излишества,
как сказал бы глупец, но преданность не может быть чрезмерной.
     Необычайно обогатившись взятками, торговыми монополиями, мздоимством,
трое  сановников отличались от  своих предшественников щедрыми подарками -
донатиумами,  которые они вносили в