озер живут дикие люди-сыроядцы,  которые кутаются в  невыделанные
шкуры и  забыли,  как  добывают огонь.  Тоже  бежали когда-то  от  беды  и
забились столь далеко,  что  не  нашли назад дороги,  одичав на  безлюдье.
Тарпанов россичи охотно били для  мяса:  оно  вкуснее,  чем  мясо дворовой
лошади.
     Туры паслись и паслись, а тарпаны, подзрев всадников, забеспокоились.
Вот табунок голов в  десять бросился по ветру в балку Тикича.  И уже с той
стороны послышалось ржание жеребца-хозяина,  собиравшего своих.  Там и сям
убегали тарпаны,  а  туры,  по своей силе не столь осторожные,  глядели на
всадников и опять опускали головы, срывая траву.
     Утренний  серо-дымный  полог  небес  прорисовывался летучими  горами,
дождь иссякал,  становилось яснее.  Сделался виден матерый бык на холмике.
Он, уставившись на людей, равнодушно катал жвачку по горлу.
     От места,  где находились сейчас слобожане,  до балки ручья Сладкого,
где  побили хазаров,  расстояние было  верст восемь,  если  идти  прямо на
восход солнца.  Далее,  отойдя верст на двенадцать, начиналась днепровская
пойма  камышистыми болотами и  топями  да  глубокими старицами от  древних
русел Днепра.
     За  спиной слобожан Тикич  поворачивал прямо  на  юг  и  верст  через
шестьдесят вливался в  Синь-реку.  Между  Тикичем и  днепровской поймой по
сухим плоским гривам,  размежевывающим безыменные балки безыменных ручьев,
лежали пути из степи на Рось.  Туры, кони и люди с телегами - был ход всем
и всему.  Оттуда летом тянуло бедой. Осенью же приходили дикие стада будто
выкупом за чинимое степью злосчастье.


     Всадники ехали шагом среди турьих стад.  Приближались люди - и коровы
с телятами неспешно отходили вправо, влево, куда придется. Быки косились и
тоже отступали. Не от страха. Присутствие чужого теснило вольного зверя.
     Небо  расчищалось,  ветерок сушил степь.  Слобожане растолкали туров.
Под молчаливым нажимом всадников голов до сорока туров отступили к северу,
к краю леса, где летом жил дозор.
     Всадники двигались изогнутой линией,  края шли  быстрее,  а  середина
отставала,  будто  напряженная тетива.  Туры  перестали кормиться,  телята
жались к маткам.  Быки, их было шестеро, начали сердиться. Двое уставились
на всадников,  будто в первый раз их заметили.  Задний,  поменьше, опустил
голову и негромко взревел.  Другой молча и медленно шел на людей. Вдруг он
заревел  еще  громче,  мощнее,  чем  первый.  Несколько турих  с  телятами
скачками прибежали на зов.
     Горяча себя,  быки били копытами землю. Потом, наклонив головы, грозя
рогами  в  полтора локтя,  быки  поскакали на  всадников.  Коровы  спешили
следом.
     Слобожане бросились в стороны,  открывая в своей цепи широкий проход.
Туры уже разогнались до  скорости,  с  которой умеет соперничать не каждая
лошадь. Они не искали боя, шли прямо, стрелой.
     Пропустив их,  всадники замкнули цепь. А туры, прорвавшись, замедлили
скок. Быки теперь шли сзади, охраняя коров.
     Между  лесом и  охотниками оставались четыре быка,  с  десяток коров,
голов пятнадцать молодняка.
     Думая за зверя,  Ратибор понимал,  что и зверь набирается мудрости от
житейского опыта,  судит  сам  по  себе.  Чего-чего  не  встретится стаду,
которое бродит в  степи от  Теплого моря до самых чащ приросских лесов!  А
эти, видно, еще никогда не встречали человека вплотную. Может, только в их
крови,  как и  в крови Ратибора,  живет голос воспоминаний,  переданных от
предков. Ничто не поможет диким быкам.
     В  полуверсте от  опушки звери  остановились.  У  быков заклокотало в
стесненных гортанях,  длинные хвосты с  темными метелками шерсти на концах
били по ребрам. Молодняк жался к старшим.
     Как воины, выстроились быки, и было видно, ни один не отступит больше
назад.  Пришел час выкупа за власть над самкой,  над стадом, за мощь тела,
похожего на  глыбу дикого камня,  за  веру  в  себя.  Пора  платить собой,
расставаясь с  вольностью жизни,  с  былыми волнениями любви,  со  степным
простором. Было, было все, и нет ничего, кроме битвы.
     Всадники приближались. Понимая самое легкое давление ноги, незаметный
для глаза наклон тела всадника,  кони переступали шаг за шагом, спокойные,
послушные,  усмиренные однажды,  но  всегда помнящие силу  колен человека,
удар его кулака между ушей и полосу жгучей боли от плети.
     Сближаясь  со  Всеславом,   Ратибор  о  чем-то  попросил,  и  воевода
закричал:
     - Не бить заднего!
     Самый большой бык ждал боя чуть сзади трех других.
     Толчком  одной  ноги   всадник  поворачивает  лошадь,   другой  ногой
удерживает.  На  сжатых коленях человек приподнимается над  седлом,  чтобы
дать свободу нижнему усу  лука.  Сообразив силу ветра и  откуда он  тянет,
стрелок растягивает тетиву до  уха  и  метит в  левый пах быка.  Оттянутая
средним и указательным пальцами,  тетива срывается будто сама и щелкает по
кожаной рукавичке, защищающей левую руку.
     От  звяка тетивы,  от шмелиного гуда уходящей стрелы конь вздергивает
голову.  Может быть,  он  умеет увидеть в  полете прорезь стрелы в  кресте
оперенья?
     Конь  стоит,  подобрав задние  ноги  под  круп,  собравшись,  готовый
ответить новому приказу всадника. Нет приказа, и конь продолжает глядеть.
     Стрелок должен знать,  как ветер снесет стрелу.  Он целил в  пах,  но
стрела уходит под левую лопатку тура. Издали оснащенный накрест серо-белым
гусиным пером  конец стрелы кажется маленькой птичкой,  куличком-воробьем,
прилепившимся к турьему боку.
     От укола бык взбрасывает тяжелый перед,  прыгает и падает.  Да пошлют
Сварог,  навьи и роданицы,  что заботятся о человеке,  каждому воину такую
смерть.  Не  гнить в  гнусной старости,  не  валяться в  поле  без  ног  с
перебитой спиной, не чахнуть на рабской цепи, исходя бессильной злобой под
палкой надсмотрщика. Укол в сердце - добрый укол.
     Летели  стрелы  слобожан,  приученных попадать в  бычий  глаз  или  в
середину груди человека на  три сотни шагов.  Не  прошло времени,  нужного
хорошему бегуну,  чтобы пробежать эти  сотни,  как на  ногах остались лишь
пять-шесть молодых и старый тур, пощаженный по приказу воеводы.
     Несколько слобожан гнались за  крупным телком,  годовалым бычком.  Он
побежал было, потом, опомнившись, храбро наставил уже заметные рога, чтобы
побиться, как играл в стаде со сверстниками.
     Слобожане не  играть собрались.  Два аркана взяли шею храброго бычка,
дернули:  он упал,  вывалив длинный,  широкий в конце язык. Его оттащили к
лесу,  чтобы крепко привязать к  дереву,  а потом,  когда приедут свои,  к
задку телеги.
     Не гулять ему в  степи,  но быком он будет.  Опилят страшные рога,  в
ноздри продернут,  чтобы смирялся от руки человека, железное кольцо. Будет
он  реветь,  пугая  и  неробких страшным зыком,  и  кругом будут  ходить с
поднятой щетиной громадные росские псы, готовясь прийти на помощь пастуху,
если бык сорвется.
     Стодвадцатипудовый зверь с подгрудком чуть не до земли отдаст хитрому
человеку самое дорогое,  что в  нем есть,  -  свое племя.  Потому-то так и
сильны серо-бурые росские волы,  так молочны и мясисты коровы,  что хозяин
не  дает им  мельчать,  плодясь между собой,  а  умеет влить в  свои стада
вольную кровь, не изнеженную готовым кормом и теплым хлевом.
     С  гиком  и  свистом закружились слобожане перед оставленным в  живых
быком.  Зверь  тяжко  метался,  мечтая подцепить докучливых противников на
острый рог. Всадники увертывались, уводя быка от бойни, соблазняя надеждой
нанести удар.
     Гнев лишает разума равно человека и зверя,  учили старшие. Взбешенный
тур уже без расчета бросался за  всадником.  Измучившись,  он остановился.
Бока вздымались, черные от пота. Раздутые ноздри впивали запах недоступных
врагов. Ратибор видел, как катались карие яблоки глаз, слепые от ярости.
     Спешившись,  Ратибор бросил повод товарищу и побежал к быку. С разных
сторон  спешили  туда  же  еще  пять-шесть  слобожан.  Превращение высоких
преследователей в короткие двуногие фигурки удивило тура. Ему и вправду не
доводилось видеть пеших  людей.  Сегодня для  него  вид  и  запах человека
сопутствовали лошади,  а  с  лошадьми  он  никогда  не  враждовал.  И  эти
маленькие существа казались ему не страшнее волков,  которых он никогда не
боялся.
     Всеслав опередил Ратибора.  Подбежав к  быку почти вплотную,  воевода
свистнул и  хлопнул в ладоши.  Тур ответил точным и смертным ударом рогов.
Но Всеслав успел высоко прыгнуть. Мелькнув над рогами, воевода хватил быка
кулаком по гулкому боку. Тур хотел повернуться. Всеслав, опередив, схватил
его за заднюю ногу, дернул. Грузная туша мускулов и костей рухнула наземь.
     Перекатившись на  спину,  тур  бешено ударил задними ногами.  Всеслав
отскочил,  внимательный и  спокойный.  Бык перевалился на  брюхо,  оперся,
прянул.  С  сизых губ  текла слюна.  Тур  ревел не  так,  как до  сих пор.
Оскорбленный,  он кричал об убийстве.  Услышав такой рев и  далеко в поле,
каждый невольно оглядывался, выбирая убежище.
     Двуногий опять перед ним!  Обидчик или другой, тур не различал более.
Нагнув голову,  он ударил не целясь. Достать рогом или каменным лбом - все
равно.
     Ратибор не  уклонился от  удара.  Он  обеими руками уперся в  лоб  и,
помогая себе размахом турьей головы,  перевернулся над спиной быка и встал
на ноги сзади.
     Пусто перед туром.  Все изменило от гнева:  и нюх, и глаза, и быстрая
сила. И опять перед ним двуногие, опять он бьет - все напрасно.
     Коноводы,  зная, что пешие товарищи не пустят к ним быка, с восторгом
следили за игрой.
     Товарищи кажутся им топкими и  хлипкими рядом с  быком.  Бык мечется,
мечутся люди.  Тур ищет, кого ударить, люди не ждут, рога бьют мимо, мимо,
опять мимо!  Вот достанет?  Нет,  Всеслав ловит быка за хвост, рвет назад,
вбок.
     Ратибор повторяет свой прыжок,  но  иначе.  С  разбегу ударив ногой в
бычий бок,  он летит через него,  как камень из пращи.  Всеслав пригнулся.
Ратибор пролетел над ним,  а воевода прыгнул верхом на тура, оседлав, сжал
ногами. Бык заметался под непонятным грузом.
     Лошадь,  если волк вскочит ей на спину,  умеет упасть, подмять зверя.
Тур не знал лошадиной науки.  Он прыгал, взбрасывая перед, подкидывая зад.
Слабые, неумелые попытки избавиться от человека, который может сжатием ног
сломать  лошадиные ребра.  Чувствуя страшное давление,  тур  остановился и
закинул голову,  пробуя достать рогом спину.  На  него набросились со всех
сторон,  тянули  за  хвост,  хватали за  рога.  Могучим движением шеи  тур
освободил голову. Сейчас он наконец-то ударит, убьет!
     И вдруг все кончилось.  Новый слобожанин,  держа в обеих руках гибкие
прутья,  вмешался в  игру.  Он  сечет быка по  глазам.  Тур  сжимает веки,
отмахивается вслепую,  но  прутья бьют,  бьют.  Бык  пятится,  издавая уже
жалобный рев. Он забыл о человеке, оседлавшем его, не чувствует, что тянут
за хвост. Он ослеп.
     Так никогда не бывало.  В густом мраке ночной степи, в кромешной мгле
лесных пущ  глаза все же  видят.  Под градом мелких ударов тур еще сильнее
сжимает веки.  Хочет открыть глаза и  не  может.  Впервые его ноздри полны
запаха человека,  впервые уши слышат голос человека, а навсегда этот запах
и эти звуки будут соединены с воспоминаниями о слепоте.
     Бык   отступал,   побежденный.   Так   мальчишка-пастушонок   смиряет
взбесившегося домашнего быка,  так  смирился и  тур.  В  его  реве звучала
жалоба на бедствие тьмы,  вызванное всемогуществом двуногих.  Как человек,
так и тур не знал своего часа,  не знал, что решалось: жить ему или пасть.
Крук захотел не игры,  а  боя.  Один на один,  и меч против рогов.  Другие
возражали: тур заплатил свое игрой, он устал. Воевода решил, что мяса ныне
взяли довольно.
     Коноводы подали  лошадей  спешившимся товарищам.  Последним прыгнул в
седло слобожанин, бросивший наземь измочаленные прутья.
     Тур открыл глаза.  Вон там стоит кучка всадников.  Если он  бросится,
через полсотни прыжков он сможет напасть.
     Росские верили:  Сварог заботится о живых и о мертвых, навьи помогают
своим,  роданицы голубят новорожденных,  но свой путь и свою долю выбирает
человек сам, своей волей. Так пусть и тур выбирает. Нападет - его встретит
меч  в  честном единоборстве.  Уйдет -  пусть идет  с  миром.  Боевая игра
сблизила людей и зверя. Он казался не таким, как остальные туры.
     Он стоял,  думал,  свесив тяжелую голову.  Широколобый - между рогами
добрых две с половиной пяди -  можно сесть.  Тяжелый подгрудок доставал до
низкой травы.  Спина  казалась горбатой,  так  круто падал острый хребет к
узкому крупу. От горячего тела быка шел пар.
     Нет, ему довольно. Будто не видя людей, тур повернул на полудень, где
верстах в десяти, может быть и ближе, среди редких дубов и бугров, паслись
его родовичи.  Они ничего не  знали,  не испытывали ужаса ослепления.  Тур
пошел к ним.
     Вслед  ему  слобожане погнали нескольких телят,  малых,  пощаженных в
бойне.  Тур не обернулся на людской свист и гиканье.  Увидев быка,  телята
сами припустились к  нему.  Похожий на матку,  окруженную приплодом,  тур,
перевалив через гриву, исчез.
     Добычу разделывали на месте,  сдирая теплую шкуру.  Туши грузились на
телеги,  к  запасным  постромкам  припрягали верховых  лошадей.  Иначе  не
увезешь добычу я по гладкому, как избяной пол, лугу.


        4

     И  лето  давно умерло,  и  осень ушла  незаметно.  Со  дней  осеннего
солнцестояния идет третья луна,  и  Морена-зима легла во всей своей стылой
мертвости. То снег, то дождь ледяной упадет еще холоднее снега.
     Голы буки,  вязы,  липы, осокори, ольха. Кустарники торчат метлистыми
прутьями.  По черной коре сочатся токи холодной воды.  Возьмется мороз,  и
деревья  одеваются льдом,  в  хрупких  ветках  разбойно свистит полуночный
ветер.
     А  потянет с  полудня,и,как из  бани,  закрывая небо от края до края,
паром накатываются низкие облака, цепляются за деревья, сползают на землю.
Становится тихо, и голос глохнет в тумане. В слободском дворе стоишь будто
в поле, близких изб не видать, не видно и сторожевой вышки.
     Зимой  вышка  бесполезна и  служит  случайным притоном для  вороватых
ворон и обнаглевших сорок.  Если кто и заберется наверх, цепляясь озябшими
пальцами за  осклизлые ступени  лестницы,  что  он  увидит  сверху!  Разве
придется заметить ему  невеселое зимнее  диво,  как  наползает по  росской
низине  низкое  облако,  гонимое  ленивым ветром.  Оно  движется,  утопляя
деревья, наполняя овраги. Застелив всю округу, облако подплывет к слободе,
перельется через тын.  Утонули крыши низких изб, нет ничего. Подобие воды,
слабо и  мягко волнуясь,  затопило весь  мир.  Остался ты  на  вышке один.
Вправо  еще  струится сквозь  дым  острая  голова  каменного бога.  И  она
нырнула. Лишь вдали черными островами маячит на буграх верха сосновых рощ.
Утомленный неизвестно чем слобожанин лезет вниз.
     В  дубравах упрямые дубы никак не хотят полностью расстаться с летней
одеждой.  Здесь  ветру  отвечает железный шорох коричневых листьев.  Внизу
роются  кабаньи  стада,  кормясь желудями,  лакомясь корешками,  сочными и
зимой.
     А образ Сварога смотрит не отрываясь в степь. Неизменный Сварог зимой
виден яснее, пока в мороз не покроется его лик ледяной личиной.
     В  заводях Рось-реки,  в озерах и в болотинах,  полувысохших за лето,
прибывает вода от  дождей и  талых снегов.  Повсюду в  мертвых желто-серых
камышах проломаны кабаньи тропы,  везде натоптано острыми копытами.  Белые
корки камышей сладки не только для зверя, но и для человека.
     В   слободе  подростки  ворочают  мечами  тупыми,   чтобы  по  первой
неловкости не  порубить товарища до  увечья.  Спрятав левую руку под  щит,
машут тяжелыми еще  для них клинками.  Еще и  еще.  Удар,  отбив...  Удар,
отбив...  Стучат щиты,  лязгает железо.  На  теле синяки,  темные пятна от
побоин. Пусть. Молодые меньше будут бояться железа.
     Светлеет день -  идут стрелять.  В безопасное от набегов зимнее время
легкая  шестовая  лестница  заменена  наклонными  пластинами  с   тесовыми
ступенями.
     Вперемежку  бегают  с  заплечными  мешками,  набитыми  песком.  Земля
скользкая, снег или грязь. Беги! Чем труднее, тем лучше обучится воин.
     Мечут копья и в одиночку и рядами. Каждый должен попасть в свою цель.
Кидают арканы,  ловят петлей друг дружку, развивают силу ног камнем. Летом
молодой слобожанин,  сев верхом,  дивится своей новой, великой силе. Зимой
верхом почти не  ездят,  сберегая коней.  Слободской табун велик -  в  нем
более  четырехсот голов без  жеребят.  Все  живое тощает зимой на  скудном
подножном корму. В табуне овес и ячмень задают только жеребым маткам.


     Вечерами, теснясь у закопченных очагов, слобожане едят жадно и много.
С  насыщеньем приходит истома.  На  низких полатях,  на  мягких медвежьих,
козьих,  овечьих,  лисьих,  волчьих шкурах тепло и  вольготно.  Продух над
очагом закрыт на ночь для тепла,  пахнет дымом,  жареным и  вареным мясом,
мокрой шерстью от одежды,  навешанной для просушки.  Снаружи слышен ветер,
дождь шумит на  пологой крыше.  Кто-либо из  старших,  из умелых в  речах,
начинает рассказ.  Передает,  что сам слышал, добавит, если сам видел. Уже
темно, зги не видать, слова льются и льются.
     - Отсюдова идти челном вниз по Рось-реке, так до устья, где наша река
в  Днепр втекает,  будет верст за  шестьдесят.  На  груженом даже челне да
ладье  можно  за  день  проплыть.  Назад же,  против течения,  плыть будет
дольше, и грести нужно сильно и шестами толкаться.
     Сама Рось не  прямо течет.  Вскоре от  нас  она  дает колено верст на
двадцать длиной и  все на север да на север.  А  от конца того колена и до
Днепра рукой подать.  Против нашей реки на  Днепре большой остров песчаный
да высокий,  его полая вода никогда не топит.  Звать его Торжок-остров, на
нем-то и стоит издавна весенний торг с купцами.
     Кто же того не знает! А слушать хорошо. Слушают.
     - В Рось-реке вода прозрачная,  черноватая. В Днепр-реке вода мутная,
желтоватая. Приняв Рось-реку, Днепр-река течет будто бы верст триста между
востоком и полуднем.  Островов много. И что ниже, то больше воды в Днепре.
Он  слева в  себя принимает много рек.  Главные из них будут Супой,  Сула,
Ворскла да Орель.  И  все-то реки большие,  каждая больше Рось-реки.  А по
правой стороне,  по  нашей,  рек нет и  нет на все триста верст.  Потому -
степь воду плохо родит,  в ней рощи, да ручьи, да ручьишки... По левому же
берегу леса и леса.  Чем далее к востоку и северу, тем они гуще. Дорог там
нет никаких посуху,  по воде лишь.  И левый берег Днепра низкий, по берегу
поймы заливные в болотах и озерах.  Ни пешему, ни конному там нет никакого
пути. Мягким берегом - топь, твердым - крепь лесная...
     Вот и ходят степные люди правым берегом к нам на Рось-реку, другой из
степи к нашей земле нет дороги...
     Этот  Днепр-река,  который  течет  на  триста  верст  меж  востоком и
севером,  кончается большим озером-разливом.  Верст  на  двадцать пять  то
озеро-ильмень разливается, чтобы Днепр сошелся с многоводной Самарь-рекой.
     От  Самарьского ильменя Днепр поворачивает прямо на  полудень.  Верст
через семьдесят набегает на  остров лесистый.  И  тут его спирают каменные
берега.  Со дна торчат большие, величиной с избу и более, камни, и поперек
стоят каменные стены-заборы. Течение такое, что ни один пловец не одолеет,
ни одни гребцы не пошлют челн против него. Весной камни-пороги покрываются
водой,  в узости можно пройти.  И подняться и спуститься можно. А летом да
осенью челны вытаскивают на землю и волокут волоком десять верст. Здесь-то
степняки и нападают на проезжих.
     После  узости Днепр  еще  шире  становится,  на  нем  остров большой,
лесистый Хортица,  а  по  левому берегу заводь верст на  сорок,  в  заводи
камыши,  как лес. То устье Конь-реки разделяется несчитанными руслами, как
в болоте. Место дурное, им не идут