Валентин Дмитриевич Иванов. Русь Изначальная (том 1)


--------------------
Автор(ы) произведения:       Валентин Дмитриевич Иванов
Переводчик произведения:
Название произведения:       Русь Изначальная.
Жанр произведения:           Исторический роман-хроника.
Цикл (серия); номер в цикле: Трилогия о начале Руси; No1.
Ист. получения произведения:
Автор(ы) файла:              Ершов В.Г.
Редактор(ы) файла:           Ершов В.Г.
Название файла:              rus_vel.txt
Тип (кодировка) файла:       txt (CP-866)
Дата (номер) редакции файла: 19/05/99
Источник получения файла:    http://lib.ru/~vgershov/
__________________________________________________________________________
Из коллекции Вадима Ершова: http://lib.ru/~vgershov/
--------------------

                                  Роман

                                Том первый



        ПРОЛОГ

                                               Блажен, кто посетил сей мир
                                               В его минуты роковые -
                                               Его призвали всеблагие,
                                               Как собеседника на пир.

                                                                    Тютчев


     Восточный берег полуострова,  занятого Византией, избран для собрания
дворцов,  храмов, служб, садов. Это Священный Палатий, алтарь Единоличного
Владыки империи. Сегодня, в прохладном дыхании близкого Евксинского Понта,
Палатий казался земным раем.
     В  одной  из  комнаток одной  из  палатийских канцелярий трудился над
рукописью  мужчина  лет  тридцати  пяти  -   сорока.  Постоянный  советник
полководца  Велизария  и   неизменный  его   спутник   Прокопий,   человек
образованный и умный, что важно, и хитрый, что еще важнее для существующих
в тени Власти,  был сух и крепок телом. Углы его рта подчеркивала складка,
свойственная тем, кто годами умел вежливо или, лучше, искательно улыбаться
речам  вышестоящих.  Он  был  слегка сутуловат,  не  помогали гимнастика и
усилия массажистов.  Прокопий слишком много  времени проводил за  работой.
Женат он не был и не знал забот о семье.
     Главнейшей из  всех наук ему казалась история людей.  Он считал,  что
человеку,  не ведающему прошлого,  непонятно и настоящее:  зримое невеждой
лишено  глубины,  подобно  плоским рисункам на  стенах  древних египетских
храмов.
     Дабы продолжить труд прошлых писателей,  Прокопий рассказывал о своем
времени.  Он  хотел  правдиво изложить то,  что  видел сам,  и  сообщенное
другими.  Для этого нужно уметь спрашивать и  постигать смысл прочтенного.
Обдумывая узнанное,  следует отделить зерно  от  половы.  Нужно не  только
собрать, но, установив связи, придать рассказу стройность. Дождевой червь,
чтобы  двигаться,  пропускает землю  через  свое  тело.  Таковы писатель и
жизнь, текущая через его разум.
     Знать, понять происходящее внутри империи и за ее границами... Прошло
время,  когда империя цепко разрасталась, жадно поглощая захваченное. Ныне
империя только защищается на территории вдвое меньшей, чем некогда. Откуда
назревают  угрозы?  Не  с  Запада,  где  варварские государства истощаются
сварой на старых имперских землях в Испании,  Галии,  Британии,  по Рейну.
Готы,   захватившие  Италию,   выдохлись.   На  Востоке  империя  привычно
сдерживает персов  малыми  войнами,  переговорами,  золотом.  Только Север
копит неизвестные силы. Дунайская граница постоянно попирается нашествиями
племен,  которые,  по  всем  сообщениям,  прочно владеют пространствами за
Дунаем и Евксинским Понтом.
     Все   прежние   писатели   называли   по-разному   северные   народы.
Преемственности среди этих народов,  казалось,  не было.  Но,  в сущности,
никто не  обладал верными сведениями.  Однако же  вполне возможно,  что со
времен Гомера,  Гекатея,  Геродота на Севере не было чрезвычайных перемен.
Люди  одного  племени  могли  называть  себя  по-разному  для  отличия  от
соплеменников,   владельцев  смежных  угодий.   Несомненно,  что  изустная
передача чужих,  непривычных слуху эллина и  римлянина имен искажала их до
неузнаваемости.
     Прокопий,  не  желая  повторять  недостоверные  для  него  сообщения,
старался  ограничиваться  настоящим  временем.  Но  необходимо  рассказать
существенное о прошлом и о быте северных племен,  ибо до сих пор нападения
на  империю  кажутся  людям  беспричинными наводнениями с  невидимых  гор.
Таковы  результаты  невежества,   ибо  все  имеет  причины,   определяющие
следствия.
     Почти  полное тысячелетие отделяло Прокопия от  века,  в  котором жил
Отец  Истории  Геродот и  великий Фукидид.  Прокопий думал  об  исканиях и
мучениях  этих  людей.   Без  опыта  никому  не  познать  сущности  любого
мастерства,   лишь  пишущий  поймет  пишущего.  Писателю  нужна  решимость
большая,  чем  другим,  так как сомневающийся не  закончит и  строчки,  он
осужден на бесплодие бесконечных помарок и  чистых страниц.  На самом деле
жизнь  снабжена бесчисленными гранями.  Испытываемая разумом,  она  меняет
свой  вид,  как  изрезанный берег  Эллады перед взглядом морехода.  Каждая
строка требует проявления мужества,  каждая мысль есть решение полководца.
Нет, военачальник может уклоняться от сражений, в его власти замена штурма
бездействием терпеливой осады.  Писатель же подобен солдату,  рвущемуся на
стену.
     Прокопий начал:
     "Эти племена,  славяне и  анты,  не  управляются одним человеком,  но
живут в народоправстве".
     Он  знал,  что славяне и  анты говорят одной речью,  живут одинаковым
укладом.  Одни располагаются ближе к империи,  другие - дальше. В названии
"анты"  для   Прокопия  звучал  корень  латинского  слова,   обозначающего
местонахождение "раньше,  против".  К тому же ни одно из славянских племен
не называет себя антами.  Прокопий сохранял это название, чтобы быть лучше
понятым.
     Итак, они живут в демократии... Дальше!
     "Поэтому  у  них  счастье  и  несчастье считаются общим  делом.  И  в
остальном у этих народов вся жизнь и все законы одинаковы".
     Его окружили образы,  для него священные:  общины свободных и  равных
людей,  сильных  единством  воли,  подчиняющихся  лишь  необходимости.  Он
продолжал во власти Вдохновенья:
     "Они считают, что только единый бог, творец молний, владычествует над
всеми,  ему приносят они жертвы и  совершают другие обряды.  Судьбы они не
знают  и  вообще  не  признают,  что  Судьба по  отношению к  людям  имеет
какую-либо силу..."


     Вдохновенье!   Великое  и  неопределимое  философами  понятие.  Часто
Прокопий убеждался,  что истина легче открывается Вдохновенью, чем усилиям
разума.  Но  как легко спугнуть эту дивную птицу!  Перечитывая написанное,
Прокопий размышлял.
     Он написал о людях,  которые пользуются демократией и отрицают власть
Судьбы.  Да,  таковы в действительности быт и воззрения славян,  антов. Но
что может подумать иной,  прочтя эти строки?  Базилевс Юстиниан выжигает в
империи последние следы демократии,  а  без упоминания о  Судьбе немыслима
речь христианина.
     Прокопий был хорошо знаком с  языческими воззрениями.  В прошлом люди
считали  Фатум  сильнее олимпийцев.  Христиане восприняли это  понятие как
выражение неизреченной воли  своего бога.  Поэтому в  описании славян иной
злонамеренный и  выслуживающийся подданный Юстиниана обнаружит и  мятежное
осуждение автократии,  и  неверие в бога.  Ни сам клеветник,  ни внимающий
доносу не  захотят ознакомиться с  источниками осведомления историка.  Его
даже не спросят, он будет осужден заочно.
     Следуя за  Велизарием,  вдали  от  Византии Прокопий дышал свободнее,
писал  смелее.  Здесь  иное  -  Палатий душил писателя.  Не  шевелясь,  он
взглянул вправо,  влево.  Увлекшись, он, кажется, рассуждал вслух. Он знал
за  собой это опасное свойство.  К  тому же,  как многие авторы,  он любил
читать написанное вслух, чтобы ухом проверить слог и содержание.
     Железный доспех,  которого никогда не снимают,  уродует тело.  Нельзя
вечно давить в себе протест и оставаться здоровым. Печальная участь камня,
одиноко противостоящего теченью.
     Прокопий скользнул к двери,  положил руку на медную задвижку. Нет, он
не  забыл запереться,  никто не мог подслушать.  Если у  него и  вырвались
опасные слова, сегодня железная западня Судьбы-Случая останется голодной.
     В окне -  прочная решетка. Одиночество в одиночестве. Нельзя доверять
ни   кровным,   ни   близким.   Когда  был  создан  этот  неписаный  закон
существования подданных?
     - Скажи,  -  спросил себя Прокопий, - в действительности ли ты веришь
во всепобеждающую силу Судьбы, как все? В твоих книгах ты умеешь ссылаться
на  нее.  Где же  ты  был искренен,  а  где ты указывал на Судьбу лишь для
памятной заметки в надежде на пришествие времени, когда сможешь об®яснить,
что  не  Судьба,  а  злая воля Юстиниана и  Феодоры были причиной всеобщих
бедствий?
     Прокопий ощутил свою слабость,  бездарность.  К чему все это?  Зачем,
для  кого?  Его  перо слабо,  его мысль скудна.  Ему казалось,  что он  не
напишет больше ни  строчки.  Он  сух,  он  бесплоден.  Если бы он мог,  он
молился бы  как  безбожник,  который в  бурном  море  взывает о  помощи  к
всевышнему.
     Он  горько уличал себя:  как все,  ты находишь утешение во всемогущей
Судьбе,  в  ней ты  ищешь защиту против людей,  с  которыми ты  не  смеешь
бороться, которых боишься обличить! А свобода воли? Так кто же ты сам? Где
твоя мера,  которой ты надменно измеряешь дела других?  И когда ты начнешь
писать книгу Правды?


        x x x

     Сумерки  подкрадывались к  Святому  Палатию.  Успокоившись,  Прокопий
думал  о  юности народов,  и  Вдохновенье нежно ласкало писателя.  Он  был
убежден,  что не так давно, тому назад полтораста или двести поколений, на
берегах Теплых морей  сиял  Золотой век  людей,  живших в  народоправстве.
Тогда  свобода  мысли  не  укрощалась отваром цикуты,  топором палача  или
отлученьем от церкви.
     А Судьба? Быть может, действительно существует роковая связь событий,
не зависящая от воли человека.  Если и  так,  то в те далекие и ясные лета
Фатум,   злобный,   неумолимо  слепой,  но  и  прибежище  слабых,  спал  в
бездонности вод Мирового океана.  Ибо тогда еще не было надобности в Ужасе
богов и в утешении смертных. Может быть...
     Так  пусть же  остается написанное о  славянах.  Ложь есть смерть,  и
правда, как дыханье, нужна человеку. Прокопий громко поклялся:
     - Верую! Истинно верую! Нелицеприятно исследуя жизнь и глядя правде в
лицо, люди воскресят Золотой век, которому имя - Свобода!





        Глава пеpвая. РОССИЧИ

                                              Там русский дух... там Русью
                                                                   пахнет.

                                                                    Пушкин


        1

     С  вечного  дуба  смотрел  владыка Огня  и  Жизни.  Бог,  который для
плодородия Земли  золотыми бичами  гоняет  в  небе  черных коров,  однажды
громовым копьем бросил себя  на  священное с  того дня  дерево.  Это  было
давно-давно,  при  пращурах или при более дальних предках,  для которых по
древности лет нет обозначения степени родства.
     Бог сломил-разбил вершину дуба и, уйдя назад от оплодотворенной земли
в небесную твердь, оставил свой образ в стволе. Так верили, так передавали
иные.  Другие же  помнили сказание об  искуснике мастере.  Он вдохновенным
резцом и силой каленого железа обозначил в дереве явление Сварога.  Так ли
случилось или иначе, но каждый еще и сегодня мог увидеть лицо: под черным,
выпуклым,  как щит, челом сидели два глубоких глаза, и левый был прищурен,
будто  у  лучника.  Раздутые ноздри прямого,  как  у  росских людей,  носа
напоминали о  туре-зубре,  когда  замирает он  глыбой серого камня,  чутко
слушая запахи степи. Усы бога, слившись с бородой, стекали семью неравными
прядями,  а  концы прядей прятались под  корой.  Руки скрывались в  сучьях
более толстых,  чем  тело  человека,  ноги  оделись корнями.  Огненный бог
Сварожище глядел из пролысины в  зелени дуба на заросские степи,  щурился,
присматривался. А из-за Рось-реки Ратибор, затаившись, смотрел на большое,
как налитый ячменным пивом воловий мех,  лицо бога росских людей.  Ратибор
не знал,  нет ли на дубе и других глаз,  кроме Сварожьих?  Не кроются ли в
ветвях и другие лица?
     Как  осторожная птица,  подняв над зарослью головку,  медленно прячет
ее,  втягивая длинную шею,  -  знает:  ничто так не  привлечет врага,  как
быстрое движение,  -  так  Ратибор вновь  спрятал в  траве  свою  голову с
собранными на затылке в пучок светло-русыми волосами.
     Ратибор полз  на  четвереньках,  по-волчьи.  Загрубев от  упражнений,
голые локти и колени не чувствовали уколов жесткой травы.
     Время медленно тянулось за полудень.  Жарко, в такой час крылатые зря
не летают. Двигаться нужно с оглядкой, без спешки. Иначе спугнешь птицу, и
она тебя выдаст резким взлетом. Птицы много в заросских нетронутых травах.
Слободские берут зверя,  чтобы добыть мясо и кожу.  Птицу же трогают мало,
редко кто позабавится натянуть силья - кольца-сплетки из конского волоса.
     Ратибор заметил,  как стрепетка уводит с  его дороги пестрый выводок,
как юркие стрепетята,  вытянув шейки,  дробно топочут за маткой в травяной
чаще.  Мелькнули -  и нет их. "Стать бы птицей на недолгое время", - думал
Ратибор.
     Стрепетята были  еще  почти  голы.  Длинные  шейки  морщились  чешуей
пеньков будущих перьев,  только  на  концах крыльев уже  торчали настоящие
перья.  Ратибор тоже был почти гол,  в одних коротких,  едва доходивших до
колен,  штанах.  В поясе штаны стягивал сыродубленый ремень,  к ремню была
подвязана кожаная же сумка-зепь.
     Тело Ратибора закалили ветер и дождь,  летний жар и зимний холод.  От
этого белая в  детстве,  молочная кожа сделалась цветом как  земляная.  На
темном лице светились серьге росские глаза. Черноватую смуглость рук, ног,
груди и спины просекали белесые шрамы -  следы несчитаных царапин шипами и
сучками, следы падений.
     Не  станешь ни  силен,  ни  ловок,  коль будешь трусливо беречься.  И
биться не научишься.  На плече Ратибора есть борозда от меча, на ключице -
бугор от сросшейся кости.  Метки воинской науки. Нет лучшего украшения для
мужчины.  Бронзовые,  серебряные,  золотые  браслеты и  ожерелья не  стоят
рубца.
     В сизом от жары небе чуть заметно шевелились пухово-курчавые барашки.
Солнце  закроется  дымкой,   и  опять  слепит  блеском  и  жжет  землю.  В
неподвижном воздухе сквозь  сладкую завесу запаха клубники остро  и  жгуче
тянуло гадючьим луком.  Тонкое обоняние Ратибора могло  бы  найти  зеленую
горькую стрелку и за три сотни шагов.  Мутная прелость раздавленной локтем
сочной  листвы  солнцегляда казалась похожей на  аромат  увядшего ландыша.
Горьковатая струйка  горицвета напомнила Ратибору  мать  Анею,  сведущую в
силах трав и в могуществе тайных слов-наговоров.
     Горицвет любит лесные опушки. Запах горицвета сказал Ратибору, что он
приближается к цели.
     Вот  и  низенький кустарничек-травка,  покрытая  жесткими фиолетовыми
цветочками.  Это  барвинок-могильница.  Вот пряная посечная трава.  По  их
запаху Ратибор нашел бы лес и с выколотыми глазами.
     Он  переполз-перетек через  поваленный корневым червем ствол осокоря,
трухлявый и  голый.  Его толстую мелкозернистую кору слобожане ободрали на
неводные поплавки.
     По-звериному  перебежав полянку,  Ратибор  скользнул в  кусты  густой
лещины  и  замер,  удерживая дыханье:  явственно,  сильно  потянуло  живым
человеком!
     Ратибор заметил подошву сапога:  человек не сидел, а лежал. По сапогу
Ратибор узнал Всеслава, слободского воеводу, понял, что Всеслав, сморенный
жаром и скукой, спал в холодке.
     Как видно,  не  только тревога,  но и  покой передается от человека к
человеку без слов, без звуков, одной силой немого общения. Ратибор, на миг
зажмурившись,   услышал  мирное   гудение  диких   пчел,   трескучий  стук
кузнечиков, гуукание нежных горлинок.
     Сбросив чары,  Ратибор крепкими зубами откусил ореховую ветку и, едва
касаясь земли голыми ступнями,  подошел к Всеславу.  Всеслав спал, прикрыв
глаза широкой ладонью.  На  волосатой руке,  утопив длинный нос,  трудился
кроваво  раздувшийся комар.  Глубокое дыхание спящего пушисто приподнимало
густые усы.
     Точным  и  мягким  движением  Ратибор  заложил  ветку  за  ослабевшую
подпояску воеводы.  Забыл Ратибор,  что  души спящих людей бродят во  снах
вокруг тела  и  все  видят своими глазами,  пусть телесные очи  и  смежила
усталость. Видно, он задел тонкую нить, соединяющую спящее тело Всеслава с
душой,  и  та,  вздохнув,  вернулась,  чтобы оберечь тело.  Воевода открыл
глаза.
     Испытывая  воинское  искусство Ратибора,  Всеслав  вместе  с  другими
сторожил дорогу на Рось, а молодой, возомня о себе, вздумал посмеяться над
старшим.
     Сердце Ратибора облилось горечью на  себя  за  глупый поступок.  И  -
неразумной яростью.  Не  смиряй его  привычка к  повиновению -  он  мог бы
выместить свою  оплошность на  Всеславе.  Воевода,  привыкший безраздельно
властвовать  над   воинами-слобожанами,   умел  читать  на   лицах  людей.
Сорокалетний мужчина  вскочил  как  юноша  и,  притянув к  себе  Ратибора,
шепнул:
     - Иди... не видал я тебя.


     Дубовая  роща  на  левом  берегу  Роси  не  велика.  У  старого дуба,
носившего обличье Сварога,  всего сотен до  пяти  родовичей.  Могучи дубы.
Глянешь вверх,  и кажется,  что корявые ветви деревьев лезут в самое небо.
Ратибор пробирался не напрямик, а сторонами, где был погуще подлесок.
     Ближе к  берегу Роси  дубы  сменились осокорями.  Листва их  казалась
серой после глубокой зелени дубняка.
     На  влажной  земле,  недалеко от  воды,  Ратибор столкнулся с  черной
охотницей за мышатами и лягушатами,  с гадюкой-козулей. Сломить ее хрупкую
спину было б легко, да не время, не место.
     Ратибор  медленно-медленно оттянул  руку,  которой едва  не  коснулся
изготовившейся ужалить злой головки, и оба замерли.
     "Если ты не испугаешься,  испугаются тебя",  -  учила сына мать Анея.
Тихонько присвистывая,  Ратибор  глядел  в  холодные глазки,  нашептывал в
мальчишестве заученное от матери змеиное заклятье-зарок.
     Он сказал змее, что не хочет ей зла и с родом ее ничего не делит.
     Лучше ей будет уйти в человечьей дороги, лучше пусть поищет добычу по
силе.
     Много добычи в подземных гнездах,  много добычи в старых дуплах.  Так
ползи же, ползи, спеши, спеши, спеши, спеши...
     Свистящий шепот  человечьего голоса успокоил змею.  Она  отвела прочь
голову и,  струясь остро  зубчато и  выпестриной толстой спины,  потекла в
сторону.
     Высокие  лапчатые  орлецы,   точащие  тяжелый  запах  пыльной  прели,
расступились перед Ратибором.  С  резных буро-зеленых листьев взмыли серые
стаи  комаров и  мелкой  гнуси.  За  хрупкими стеблями орлецов выстроилась
жесткая стенка речного тростника.  Извиваясь,  Ратибор бережно втиснулся в
гремучий палочник.  Гнусь-мошкара живой пылью осела на спине, груди, лице,
лепилась  в  глаза,  в  ноздри,  в  рот.  Ратибор  не  отмахивался,  будто
деревянный.  Он  привык.  Шли самые трудные минуты -  только бы  не выдать
себя!  Забравшись поглубже в воду, он присел на сплетенье подводных корней
тростника, оставив на с®еденье голову назойливой мошкаре.
     Со  дна,  мутя  воду,  поднимались клубы  потревоженного ила.  Хищные
пиявки, учуяв живое тело, невидимо сжимали и разжимали плоские черно-серые
лопасти своих тел.
     Ратибор думал о  великодушном Всеславе.  По  милости воеводы Ратибору
оставалось одолеть  последнее  испытание,  дабы  быть  признанным взрослым
воином,  дабы  сделаться  полноправным  слобожанином.  Но  не  так  просто
незамеченным переплыть открытую  реку.  "Здесь  будет  напрямик  четыреста
пядей, да снесет быстрым течением тысячи на по