лага подданных.  Точно так же
лгали и стены, обольщая глаза мнимой прочностью.
     Антиохия считалась после  Византии третьим  городом  Востока,  вторым
была нильская Александрия.  Хозрой уничтожил Антиохию. Персы не били стены
таранами и не подкапывали фундаменты.  Работал только огонь.  После пожара
Антиохия так развалилась,  что и  тот,  кто всю жизнь прожил там,  не  мог
найти известных наизусть линий улиц и площадей.


     Подобно  Антиохии,  в  дни  мятежа  Ника  погибали густо  застроенные
кварталы  между  Месой  и   Пропонтидой.   Подожженные  в   схватках  дома
превратились в  длительно действующие очаги.  Рушась,  перекрытия тянули и
отталкивали слабые стены.  Рассыпаясь,  стены снабжали огонь новой пищей и
ломали соседние дома. Просаленные полы и перегородки пылали, как фитили. В
узких  улицах  люди  попадали в  кольцо  пламени.  Грохот  обвалов  глушил
бессмысленно-тщетные призывы о помощи.
     На  самой  Месе  смрад  пожара  перебивался ароматами мускуса,  розы,
жасмина,  ладана:  не  все торговцы догадались вовремя спасти запасы своих
лавок. Поддельно-каменные колоннады и портики пылали, как факелы. Страшнее
людей кричали лошади, забытые в конюшнях.


     В  подвале,  среди  глиняных  амфор  и  мехов  с  винами  Архипелага,
переплетясь, давя один другого, валялись опившиеся люди. Кто-то бредил:
     - Аааа...  кожу дерут,  дерут,  аааа...  Оставь,  погибаю, оставь, не
тронь ногти, добей, добей меня...
     - Уууу...  все кости перебили, кишки тянут, оооо... скажу, все скажу,
пить, оооо...
     Пьяницам виделись судьи,  палачи;  их растягивали на каменных столах;
они  слышали хруст собственных костей...  Это  не  был  страх наказания за
бунт,  за грабеж и  меньше всего угрызения совести.  Эпоха снабжает своими
знамениями пьяный кошмар.
     Когда  утробные вопли стихали,  было  слышно,  как  сочилась разбитая
амфора где-то  на  самом верху штабеля.  Здесь вина хватило бы  на мириады
глоток.
     Красильщик  скользил  на  ступенях,  стеклянно  отшлифованных  босыми
ногами. Глубокий аромат вин, смешанный с тяжелым запахом людей, ворчания и
вскрики,  на влажных балках,  как на лесных гнилушках,  светящиеся пятна -
все делало подвал опасным, подобно западне людоеда. Вход осветили факелом.
Его пламени ответил бурный взрыв пьяного бреда. Красильщик выбрал упругий,
грузный мех.
     Зимняя ночь наступала на город.  Стена,  преграждавшая доступ в  порт
Контоскалий,  освещалась бликами пожара.  Северо-восточный ветер  густо  и
тяжело мчался поверху,  под  стеной было затишно.  Сюда набилось несколько
сот мятежников.  Закопченные,  оборванные,  битые копьями и мечами, но без
тяжелых ран,  они устали до той степени изнеможения,  когда больно поднять
руку.  Никто из них не был в состоянии связать слова для рассказа -  и все
же  они  ведь  заставили  отступить  самого  Полководца Востока.  Отступил
Велизарий?  Да  или нет?  Проклятые ипасписты подло зажгли город,  да  еще
помешала усталость...
     Сжавшись в  кучи,  чтобы стало теплее,  они делились кусками.  Стегно
быка,  бараний или  свиной окорок,  бедро  лошади -  все  равно,  голод не
разбирает.
     Толстые бурдюки с растопыренными ногами, мохнатые, как козлы, вызвали
слабое, но искреннее оживление. Вино имело приятный привкус и мужественный
аромат.  Дубленая  кожа  хранилища сообщала вину  темно-желтый  оттенок  и
запах,  ценимый знатоками.  Для  обитателей Теплых морей  вино  служило не
только  для  наслаждения плоти.  Узнать н+бом  и  носом  родину лозы  было
искусством,  благородной тонкостью, отличавшей ромея от варвара. В грязной
таверне  нищий  оборванец кичился изысканностью вкуса,  и  люди  бились  о
заклад последнего обола.


     Перед рассветом Красильщика разбудило сознание необычайного. Когда он
был центурионом Георгием, он, кажется, думал об отдыхе. После двадцати лет
строя  начинает  казаться  весьма  соблазнительным обеспечение,  обещанное
законом.  Домик на куске земли с  сотней виноградных лоз,  дюжиной оливок,
двумя десятками груш  и  яблонь,  грядкой-другой овощей.  Если прибавить к
этому десяток солидов выслуженной пенсии,  жизнь будет, право же, сладкой.
В казармах легионов далеко не всегда вспоминают прежние победы и стремятся
к  новым,  как  утверждают вербовщики.  При всей расточительности солдат у
иного копится кое-что  из  добычи,  подхваченной на  пути славы,  то  есть
ободранной с тел на полях сражений и отнятой у мирных жителей.
     Когда  Георгия уволили,  он  не  нашел  себя  в  списках выслуги.  Он
встречал нищих  с  рубцами ран,  с  мозолями на  челюстях от  чешуи каски,
бывших ветеранами. Но с ним самим, думал Георгий, так не получится.
     Судья,  обязанный защитить Георгия, обрушил на него тексты законов, в
которых  ничего  нельзя  было  понять,  и  за  неосторожное слово  обвинил
жалобщика  в  неуважении к  базилевсу.  Судья  взял  все  имущество -  сто
восемьдесят солидов,  но  по  доброте  душевной  вышвырнул нищего  Георгия
целым, сохранив ему пальцы, нос, уши и глаза.
     Вычеркнут из списков живых! Пустяк. Людей вычеркивали даже из списков
мертвых.   Это  значило  выполнить  работу  божества,  значило  превратить
человека в  безыменную пыль,  собрать которую для восстановления истины не
властен никто.
     В сущности,  отставной центурион отделался легко.  Вскоре после того,
как  его  ощипал  судья,  в  Филадельфию  Лидийскую,  где  совершилось это
заурядное   событие,    прибыл    новый    префект    Иоанн,    прозванный
Максилоплюмакиосом за  уродливое лицо  с  челюстями,  как  у  гиппопотама.
Иоанн,   по  слухам,   купил  у  Юстиниана  свою  должность  за  пятьдесят
кентинариев золота.
     Хорошо,  что Георгий догадался отдать все сразу. В Филадельфии жил на
покое  заслуженный легионер  Диомид,  при  Анастасии  получивший  почетное
звание евокатуса*.  Максилоплюмакиос обложил Диомида на двадцать статеров,
хотя по закону евокатусы не платили налогов.  Старик упорствовал,  защищая
свое достоинство,  а когда он стал ссылаться на бедность, ему не поверили.
Доведенный до  отчаяния ежедневным сечением розгами,  Диомид обещал выдать
золото,  якобы припрятанное в  доме.  Георгию довелось видеть,  как Диомид
плелся в  окровавленных лохмотьях под  надзором двух тюремщиков.  В  своем
домике Диомид спустился в  погреб,  куда тюремщики поленились последовать.
Но  им  пришлось  побеспокоиться,  так  как  старик  успел  задушиться.  В
бешенстве тюремщики разграбили жалкое имущество Диомида,  а  тело выкинули
на городскую свалку. Боясь Максилоплюмакиоса, люди оставили в пищу воронам
тело бывшего ипасписта базилевса Анастасия.
     _______________
          *  Е в о к а т у с   -   избранный;   почетное   звание   лучших
     легионеров, особо заслуженных.

     Диомид был  хотя человек известный,  но  простого звания.  Префект не
пощадил  и  сенатора  Петрония,  обладателя коллекции  рубинов,  сапфиров,
изумрудов,  камей. По рассказам, они сохранились в роду от тезки Петрония,
его  предка,  любимца Нерона.  Максилоплюмакиос велел  заковать Петрония и
сечь розгами, пока он добровольно не отдаст камни. Филадельфийский епископ
Ананий  в  полном  облачении прибыл ходатайствовать за  Петрония.  Префект
выгнал святителя с площадными ругательствами.
     Затем по городу были расклеены выписки из законов Юстиниана:
     "Пусть  подданные платят налоги правильно и  безнедоимочно,  со  всей
преданностью,  чтобы  тем  самым показать свою  признательность базилевсу.
Пусть     начальники    управляют    честно,     и     тогда    произойдет
прекрасно-гармоничное сочетание между высшими и низшими".
     А внизу новый префект прибавил от себя:
     "Принимая должность,  я  поклялся,  чтобы  за  плохое управление меня
постигли участь иудина,  проказа Гиезия,  и трепет каинов, и вся строгость
Страшного Суда".
     Сообразив,  что дешево отделался,  Георгий бежал из Филадельфии.  Уже
окрасив руки до  локтя,  бывший центурион узнал,  что этот азиатский город
был ограблен дочиста и почти обезлюдел.
     Орудуя деревянными лопатами в дымящихся чанах, отжимая горячие ткани,
Георгий постигал тайны империи.  Конечно же, варвары для базилевса удобнее
своих. Их можно держать, как зверей, в клетках, а рвать они будут, кого им
укажут.  Стоят  они  подешевле своих,  их  меньше нужно.  Среди ипаспистов
Велизария ромеев немного.  Сейчас Красильщик вспоминал одиннадцатый легион
с чувством,  подобным жалости.  Где-то теперь Анфимий Заяц, сохранил ли он
шкуру?
     Схватив ртом морщинистое горло меха, Красильщик высосал остатки вина.
Будто очнувшись со  светом,  северо-восточный открыл зев  бури,  посыпался
пепел.   Где-то  кричал  человек.  Окоченевшие  мятежники  просыпались  со
стонами, с ворчаньем, с ругательствами.
     Вода в мандракии порта, защищенная стеной от берегового ветра, лежала
как в чаше.  Щепки,  поленья,  обломки корзин,  лохмотья, сор, дохлые рыбы
валялись, как на грязной площади города.
     Стая  голубей,  срезав зубцы  стен,  упала на  доски пристани.  Птица
привыкла  находить  зерна  в  щелях.  Толстоголовый самец  семенил,  тесня
голубку и требуя ласки.
     Три египетских судна,  на  которых возят хлеб,  казались продолжением
причала.  Ни одного челнока,  ни лодочки.  Вчера беглецы захватили все. На
островке, поставленном самим морем для защиты Контоскалия, торчала башня и
виднелись коромысла катапульт.
     По  мертвой  воде  разошелся  круг.  Всплыл  спиной  раздувшийся труп
человека... Нет покоя и в смерти.
     "Кто я?  - спрашивал себя Красильщик Георгий. - И все эти товарищи по
мятежу?"
     Для империи люди охлоса те  же  варвары.  Но  у  варваров есть где-то
родина, и могилы отцов, и семьи, и гордые предания.
     - Охлос!  -  крикнул Красильщик. Вместо знамени он поднял меч палача.
Неплохо для руки в неотмываемом пурпуре.
     Самочинное войско отправилось за  делом  и  хлебом.  Вслед,  шатаясь,
пьяные лезли  из  подвала.  Опоздав подняться на  ноги,  иные  тащились на
четвереньках.  Даже  в  хмелю каждому было  страшно отстать и  оказаться в
одиночестве.


     Ближайшие  к   Палатию  кварталы  почти  до  площади  Быка  считались
крепостью венетов;  хотя в многоэтажных домах кишели плебеи,  их заработок
зависел от  богатых,  и  они привыкли занимать трибуны вправо от  кафизмы.
Влияние венетов перекидывалось за городские стены, где свободные работники
в их виллах-поместьях носили цвета своих хозяев.
     Венеты  пострадали  от  первых  пожаров,  очагами  которых  послужили
тюрьмы,  дома судей.  Море огня,  разделившее охлос и Велизария,  охватило
кварталы  Дагистей  и  Артополий  с  окрестностями  портов  Гептоскалия  и
Контоскалия.  Тут  много  венетов  имели  доходные  дома,  лавки,  склады.
Громадные убытки вызывали и  отчаяние,  и  ярость.  Потерпевшие проклинали
базилевса Юстиниана Разорителя,  проклинали и  себя.  Но  что сейчас можно
сделать!  Только желать свержения Поджигателя в надежде возместить хотя бы
часть убытков милостями нового базилевса.
     Прасины преобладали по  Правой  и  Левой  Месе,  за  улицей  Палатия,
которая пересекала полуостров от  порта Елевферия до  Палатийских ворот на
Золотом Роге.  Около  портов Юлиана,  Гептоскалия и  Контоскалия на  южном
берегу сидели гнезда прасинов -  работников и ремесленников, обслуживавших
порты и  корабли.  По  берегу Золотого Рога прасины как бы заходили в  тыл
венетов,  заселяя узкий, но плотный квартал Друнгарий, вытянутый по самому
берегу у подножия городской стены.
     Можно подумать,  что строители Византии нарочно убрали за черту стены
бедный,  деятельный и беспокойный люд моряков, рыбаков, вязальщиков сетей,
канатодельцев, лодочников, строителей челнов и кораблей. Отсюда в город, в
кварталы венетов,  можно  было  пройти и  проехать мощеными дорогами через
ворота Ректора,  Неория,  Виглийские, Перама и Платийские. Во время ссор с
венетами друнгарийские прасины или защищали эти проходы, или прорывались в
квартал  Виглы.   Иногда  им  удавалось  потеснить  виглийских  венетов  и
добраться даже до площади Тавра.
     Как  в  италийском Риме  лица  высших  сословий иногда  переходили на
сторону плебеев,  так и  в Византии в среде прасинов оказывались сенаторы,
богачи,  патрикии.  Но  там  они  были перебежчиками и  изменниками своему
сословию,  а здесь представлялись политиками.  Наследственная аристократия
истощилась вместе со своими традициями.
     Утром  шестого  дня   мятежа  видные  венеты  и   прасины  продолжали
переговоры,  остающиеся  до  сих  пор  бесплодными.  Могущество стихийного
мятежа потрясало, но никто не мог предложить способа овладеть руководством
охлоса. Разрушение для разрушения - это бессмыслица!
     Перебирали прошлые  обиды.  Сенатор Ориген  то  уходил  проповедовать
ненависть к  Юстиниану,  то  возвращался и  призывал к  единству венетов и
прасинов.  Его слушали внимательно,  ибо он выступал каждый раз кратко,  и
надеялись -  сейчас,  наконец,  Ориген первым решится назвать имя будущего
базилевса.  Ведь нужен же  кто-то для противопоставления Юстиниану.  Можно
стараться свергнуть владыку,  но не во имя пустоты. Базилевсу властвующему
необходимо  противопоставить  антибазилевса,   его  именем,  как  рычагом,
окончательно повалить пошатнувшегося владыку.  Не бывало еще случая, чтобы
подданные  империи  свергали  императора не  во  имя  его  соперника.  Без
базилевса нет  империи.  При всей злобе,  при всем презрении к  смерти,  с
которыми  византийцы много  раз  бросались против  мечей,  чтобы  погубить
ненавистного базилевса, они всегда оставались подданными.
     "Мы  остаемся  подданными,   -  думал  старшина  прасинов  Манассиос,
повторяя про  себя эти слова,  как некое откровение.  -  Назовите же  имя!
Почему ты сам не называешь его?" - спрашивал себя Манассиос.
     Он  принадлежал к  семье старых христиан,  в  его  роду  был  мученик
Манассиос,  имя  которого носил  потомок.  Обученный с  детства  чтению  и
письму,  Манассиос помнил завет Тертуллиана*,  отвергшего насилие в  делах
веры,  и  на него неизгладимое впечатление произвел гневный выкрик святого
Августина:
     - Едва  лишь принадлежность к  церкви христианской сделалась полезной
для  положения  человека  в   государстве,   как  многие  недобросовестные
бросились к святой купели!..
     _______________
          * Т е р т у л л и а н - один  из  ранних  церковных  догматистов
     (160-240 гг. н. э.).

     Манассиос  погружался  в  мечты.  Древнее  христианство казалось  ему
радостным утешением угнетенных сердец,  наставлением,  которое  размягчало
суровость,  помогало человеку в  муках и  делало бессильной смерть.  Через
богоматерь христианство вознесло женщину,  нежная  подруга  мужчины  стала
равной ему  в  духе и  праве.  Потребовав одноженства,  христиане освятили
брак, заменили римское распутство благородной верностью супругов. Позволив
рабу и свободному пить причастие из одной чаши,  христианство подготовляло
равенство душ. Будучи признанной, церковь христиан нарушила все обещания -
насильница, рабовладелица, лживая, продажная. Блудная Феодора неоднократно
делала жесты как бы в поддержку монофизитов, а Юстиниан жестоко уничтожает
схизматиков.  В  душе не считает ли этот базилевс не нужным единство веры?
Нет, пустое, базилевсы приходят и умирают, как все.
     Манассиос не думал выступить новым ересиархом.  Он полагал, что ереси
будут держаться хотя  бы  потому,  что  душа человека не  может мириться с
высокомерной ложью правящей церкви.
     Манассиос был равнодушен к  жалобам венетов.  Да,  они терпели потерю
прибылей,  да,  над  ними  висела  страшная  угроза  ложного  обвинения  и
конфискации -  старое  оружие  языческих императоров,  с  горечью вспомнил
Манассиос. Но насколько хуже малому люду, который платит новые налоги не с
накопленного  жира,   как  богатые,  но  своим  мясом  и  кровью,  истощая
бессмертную душу в повседневных унижениях.
     После  введения монополии на  соль  префект  Евдемоний создал  общину
продавцов соли  из  тех  мелких торговцев,  которые ранее торговали ею  из
ларьков и вразвоз со спин ослов. Как и в других общинах, торговцы принесли
клятву соблюдать честность перед государством.  К каждому торговцу префект
приставил по  сборщику налога,  который сразу  отнимал две  трети выручки.
Сговорившись со  сборщиками,  торговцы начали  подмачивать соль,  добавляя
белый песок.  Недавно люди, возмущенные дороговизной и подделками, разбили
несколько ларьков,  расхитили соль,  четыре продавца и три сборщика налога
были убиты.  Торговцы хотели бросить безнадежное и  опасное дело.  Префект
Евдемоний пригрозил тюрьмой и денежной пеней.
     Жалобы солеторговцев были близки всем.  Общины превращались в  особый
способ  изнурения  и  наказания.  Сборщики  налогов  неотлучно  наблюдали,
непрерывно считали  заработки  и  часто  захватывали именем  базилевса все
полученное,   не  оставляя  работнику  ни  одного  обола  на  хлеб.   Люди
озлоблялись,   бросались  один  на  другого  со  свирепостью  затравленных
хорьков.   На  сборщиков  не  принимали  никаких  жалоб,   и  они  спешили
наживаться.  Их донос считался неопровержимым доказательством. Еще недавно
судья Теофан,  ныне  казненный народом,  признал виновным в  утайке дохода
сирикария Епифана,  владельца маленькой красильни с  четырьмя работниками,
и,  применив пытку веревкой,  выдавил несчастному оба глаза. Власть, вводя
новые налоги,  спешила утвердить их жестокостями. Манассиосу казалось, что
здесь  не  было  случайности.  Юстиниану,  как  видно,  хотелось запугать,
подавить  волю  людей,  чтобы  одно  лишь  сохранение  жизни  и  тела,  не
изувеченного пыткой, мнилось подданному как благо.
     В  речах  Ейриния,  не  имевшего более  прибылей от  торговли женским
телом,   Зенобия,  оплакивавшего  былые  выгоды  работорговли,  и  Вассоса
Манассиосу виделась зависть  к  Юстианину,  высовывавшаяся,  как  исподняя
одежда из-под верхней.  Язычники были, право же, лучше, они не лгали. Пора
прервать речи-жалобы. Манассиос решился:
     - Сограждане! Я назову имя того, кто, думаю я, может достойно сменить
Юстиниана на престоле.  Это... - и Манассиос закрыл рукой собственный рот.
Кандидат в  базилевсы находился сейчас в  Палатии.  Назвать его -  значило
убить.
     Манассиос подумал  об  Ипатии,  племяннике базилевса Анастасия.  Этот
слабый,  но добрый человек и образцовый семьянин, славившийся своей честью
и умом, увы, сейчас был во власти Юстиниана.





        Глава седьмая. ОПОРЫ ИМПЕРИИ

                                     Хозяин кормит  собак,  дабы  укрощать
                                     непослушное стадо. Для охраны империи
                                     нужны воины чуждой подданным крови.

                                                        Из древних авторов


        1

     Луна  рождалась,  умирала.  Опять появлялся узенький серпик.  Светлые
ночи  сменялись темными,  и  вновь  и  вновь луна  отбрасывала черные тени
дворцов и храмов на дворы и сады Священного Палатия.
     Рикила  Павел,  комес  -  начальник  славянской  стражи,  и  Индульф,
недавний помощник комеса,  - он быстрее и лучше других овладевал эллинской
речью,  -  сменяли посты. Византия болела мятежом. Солдатам об®яснили, что
подданные  дурно  пользуются мягкостью  Великого  Юстиниана,  пекущегося о
народе отеческой любовью: ведь собственных детей базилевс не имел!..
     Византийская зима.  Снега нет,  по  утрам иней.  От стылых стен несет
мозглой сыростью,  каменные плиты холодят ноги через мягкие подошвы сапог:
никогда и ничья громкая поступь не смеет нарушить Священный покой.
     Маленькая женщина в  хитоне,  какие носят слуги или рабыни,  ящерицей
выскользнула из-за  поворота коридора.  Места хватило бы и  для восьмерых,
идущих  в  ряд,  но  женщина задела  Индульфа и  гибкой  кошкой прыгнула к
Голубу, который шел сзади. Маленькая, головой по грудь солдату, она на миг
прижала щеку к  по