-колон - римский
гражданин был членом уважаемого сословия республики и ее опорой. Сила Рима
жила  в  войске,  сила войска -  в  свободных по  рождению легионерах,  из
земледельцев-колонов,  способных ограбить любое государство для обогащения
своего.  Еще при республике в  законах начали появляться особенности.  При
императорах,   подобно  слоям  речного  ила,  копились  изменения  мелкие,
малозаметные каждое в отдельности,  учащались оговорки, ссылки, умолчания.
С   настойчивостью  воды  законы  растворяли  и  уносили  права  свободных
земледельцев.  Законы работали не клыками произвола, а зубами мелкими, как
песчинки.  Они терли, а не грызли, они от®едали понемногу, и каждый укус в
отдельности не причинял боли.
     Свободный  земледелец-колон  переставал упоминаться в  установлениях,
которые определяли права подданных при вступлении в брак и на наследование
имущества,  право распоряжаться собственностью,  заключать договоры. Ранее
колон  пользовался  неограниченной потомственной  свободой.  В  дальнейшем
как-то  само собой получилось,  что лично свободный колон уже не передавал
положение свободного человека сыну.  Мимоходом упоминалось,  что  колон не
может считаться стороной на  суде,  не может заключить договор на поставку
материалов,   товаров.   Кроме  колонов,  появились  новые  земледельцы  -
приписные.  В  приписного  превратился  ранее  свободный  человек,  отныне
бессрочно закрепленный на  земле того  владельца,  где  его  застал закон.
Приписной как будто бы занял среднее положение,  втиснувшись между рабом и
колоном. Но между самим колоном и приписным оставалось не больше различия,
как между приписным и сервом-рабом "сидящим на пашне", в отличие от раба в
доме, употребляемого владельцем для ремесла или личных услуг.
     Рабство как бы само засасывало подданных империи,  и  стыдливый закон
умел не  называть вещи своими именами.  Все  -  для  общего блага.  Законы
делали вид,  что  лишь признают естественно сложившиеся формы,  не  более.
Подданные платили десятки податей разных видов,  власть же  понимала,  что
именно обработанная земля служит источником всех  доходов,  поэтому нельзя
было уходить с земли,  как бы ни именовалась сама подать. Одинаково ловили
и водворяли обратно и колона,  и приписного, и серва. Желавший жениться на
женщине из  сословия колонов обязан  был  для  начала  засвидетельствовать
перед властями свое согласие прикрепиться к земле: прежде брака с женщиной
заключался брак с пашней.
     - Да,  Божественный,  -  говорил Трибониан,  -  только пашня  владеет
земледельцем.  Легист, помня это, легко применяет законы. Пусть же невежда
впадает  в  самоутешение,  серв  пусть  завидует  приписному,  приписной -
колону. Все люди тешатся званиями.
     - Бог  от  века  благословил землю и  труд земледельца,  -  размышлял
Юстиниан вслух.  -  Мои  законы  всегда должны защищать право  земли  быть
обработанной. Это не противоречит свободе людей, установленной Христом. Не
противоречит, говорю я! Выражай это в законах!
     - Конечно же, Божественный! - воскликнул Трибониан. - Долг земле есть
извечный закон бога, данный Адаму. Бог совершил нерасторжимый брак пашни с
трудом человека.
     - Благо империи есть благо людей, понимаемое через благо империи, - с
удовольствием говорил  Юстиниан.  -  Благосостояние подданного зависит  от
исполнения  его  обязанностей к  империи,  определенных моей  волей  через
законы. Я, ты знаешь, позволяю многое... тем, кто полезен империи. Запиши:
кто  примет бежавшего колона -  вернет его  и  заплатит два  фунта  золота
прежнему хозяину как владельцу земли.
     - Единственнопремудрейший,  я понимаю. Хозяин получает колона обратно
не  как  владелец  его  личности  -   лично  колон  свободен,   -  но  как
представитель земли, пашни.
     - И,   -  продолжал  Юстиниан,  -  нельзя  давать  право  случайному,
понимаешь,  случайному владельцу земельных угодий  говорить о  потерях  от
бегства колонов.  Два фунта золота! Пусть ищет беглецов. Но пусть не смеет
просить о снижении налога.  Я не допущу,  чтобы владельцы зазнавались. Они
подданные, как все.
     - Несравненный,  ты можешь превратить любого собственника в колона, у
тебя есть великое право конфискации.


     Юстиниан мог прилечь,  сказав себе: "Я проснусь через четверть часа",
- засыпал мгновенно и  вставал свежим,  будто  спал  целую ночь.  Базилевс
лежал на боку, положив щеку на ладонь.
     Оберегая  сон  владыки,  Трибониан глядел  на  стенную  живопись.  Ее
содержание много говорило человеку,  по  праву славившемуся как не имеющий
равных в знании законов империи, начиная с первых постановлений Италийской
республики,  записанных впоследствии по изустному преданию. На одной стене
полководцы приводят к  базилевсу покоренных владык и  побежденные племена;
на  другом -  исполин базилевс,  как египетский фараон,  держит за  волосы
крохотных  пленников.  Но  самым  значительным для  Трибониана была  икона
святого Георгия: победитель дракона имел черты лица Юстиниана.
     "Да,  империя развивалась последовательно,  -  думал Трибониан. - Еще
Юлий Цезарь, побывав в Египте, понял, что нужно императору: он сделал себя
Понтифексом Максимусом,  Великим Жрецом, и об®явил народу о божественности
своего происхождения.  По матери Цезарь считал себя потомком Нумы, по отцу
- Венеры.  Цезарь правильно начал. Забыв об охране, он пал, дав преемникам
урок  о  необходимости бдительности.  Но  кинжалы  убийц  не  доказали  их
правоту..."
     "Как  же  было  далее,  -  спрашивал себя  Трибониан.  -  Последующие
императоры  об®явили   себя   богами.   Но   преемник   сбрасывал   статую
предшествующего бога.  Почему?  Не было настоящей опоры на небе. Последний
из  них,   Диоклетиан,   об®явив  себя  сыном  Юпитера,  попробовал  путем
усыновления создать круг богов. Он научился этому тоже у Египта, размышляя
о старых фараонах. Но и Диоклетиан потерпел неудачу. Хотя он особенно ясно
понимал,   что  народы  нуждаются  в   твердой  власти,   тверда  же  лишь
обожествленная власть..."
     Возложенный  на  Трибониана  труд  по  сбору,   проверке,   отбору  и
приведению в стройный вид римских законов сделал из него историка.  Лучше,
чем  кто-либо,  Трибониан  умом  легиста-законоведа понимал  тонкие  ходы,
которыми  прокладывал  свой  путь  к  власти  первый  император-христианин
Константин. В своей борьбе с другими претендентами Константин об®явил себя
поклонником Солнца.  Ведь его опора -  галльские легионы -  имела в  своих
рядах большое число поклонников этого культа. Им об®яснили, что Константин
происходит  из  рода  древнейших поклонников Солнца,  как  его  знаменитый
предок  Клавдий  Тиберий  Друз.   И   все  же   это  была  старая  дорога.
"Гениальность,  -  думал Трибониан,  -  заключается в  нахождении нового".
Константин,  принеся в  Византию Солнце,  заметил,  что в  умах людей явно
гаснут  языческие  верования.   Нельзя  было  не   замечать  христианства,
овладевшего чувствами большинства подданных. И вот сияние Солнца затмилось
Христом  Пантократором.  Константин нашел  новую  опору  для  императоров.
Просто как будто бы? Нет, Трибониан понимал, как все это трудно, как много
нужно труда и времени, чтобы слово стало действительно делом.
     И  для Трибониана единственным из всех императоров и первым способным
сделать власть базилевса действительно божественной был Юстиниан.


     Юстиниан открыл глаза,  такие ясные,  будто он и  не спал.  Трибониан
бережно обнял ноги базилевса и с дрожью восторга произнес:
     - Я  боялся,  Величайший,  что  бог сейчас возьмет тебя живым в  свое
лоно.  Мне,  смертному,  уже  виделось  раскрывшееся небо.  Ты  проснулся,
Святейший, ты с нами. Прости мое ничтожество!
     Трибониан плакал:
     - Знаю, по превосходству твоей природы ты равен величием божеству, ты
подобен Христу. Поднявшись ввысь над бездной человеческого моря, ты узнал,
что прекрасно в небе;  будучи еще во плоти, ты беседуешь с бесплотными. Ты
достигнул престола, видя, насколько Вселенная нуждается в твоей власти.
     Юстиниан приподнялся,  квестор отступил. Его слезы высохли, но экстаз
продолжался:
     - Когда  ты   покоришь  Вселенную,   лишь  тогда,   освободившись  от
подверженного страданиям тела,  ты вознесешься на лучезарной колеснице и в
бурных вихрях достигнешь родной обители эфирного света,  откуда ты,  будто
заблудившись,  нисшел в  человеческое тело,  чтобы  спасти империю и  весь
мир...
     Базилевс протянул руку.  Как иконы, Трибониан коснулся губами пальцев
Божественного. Юстиниан погладил голову верного слуги.
     - Ты понимаешь меня. Где мой Каппадокиец?
     - Он ждет, Божественный.
     Все  знали,  что базилевс,  прервав дело,  возобновляет его там,  где
остановился. Он все помнил, ничего не забывал.
     Начальник дворца  префект  Иоанн,  прозванный Каппадокийцем по  месту
рождения  в  отличие  от  многих  других  Иоаннов,   был  человеком  иного
происхождения  и  другой  внешности,   чем  сухощавый,   изящный  патрикий
Трибониан.
     Иоанн Каппадокиец писал бойко, не задумываясь над грамматикой, - было
бы  понятно.  Считать он умел с  чрезвычайной быстротой,  а  точностью мог
поспорить с любым хранителем государственных складов,  с любым апографом -
управляющим сбором налогов, и даже с сирийским купцом. Вся остальная наука
в  его  глазах была глупым сором.  Грубый телом,  большеротый,  с  крупной
бородавкой  на   кончике  толстого  носа   -   ненавистники  прозвали  его
Ринокерасом - Носорогом, - Иоанн Каппадокиец любил говорить:
     - Нет добра,  нет зла.  Есть польза Божественного или вред.  Базилевс
есть проявление бога на земле. Чего еще тебе нужно?
     Трибониан откинул засов  из  кованой меди,  изображавший человеческую
руку,  и  пальцами  пробежал по  краю  стены,  разыскивая тайные  выступы.
Секретные запоры,  невидимые для непосвященных,  были устроены в некоторых
залах и кубикулах,  палатийских дворцов.  В Египте еще сохранялось кое-где
редкостное умение  прятать в  стенах  замки,  управляемые легким  нажатием
руки,  но  чрезвычайно прочные.  Щедро вознагражденных египетских мастеров
погубила буря около устьев Нила.
     Впустив Каппадокийца,  квестор отошел в  сторону и вынул таблички для
заметок.  Даже  когда  удастся  создать  систему  законов,  стройную,  как
небесная  иерархия,   законодатель  не   может  остановиться:   применение
нуждается в  новых  и  новых определениях,  раз®яснениях.  Наиболее сложен
вопрос  о  собственности.  Частная собственность,  естественно,  служит  и
должна служить основой всех  взаимоотношений между  людьми.  Собственность
нуждается в  непрерывной защите,  и  вместе  с  тем  собственники входят в
постоянное противоречие с Властью. В своем роде, считал Трибониан, история
Первого  Рима  есть  история борьбы  императоров с  собственниками.  Здесь
крылась интереснейшая проблема.
     Слова  Каппадокийца  прервали  размышления  квестора.  Иоанн  говорил
низким голосом, подходившим к его тяжелой фигуре:
     - Августейший!   Великодушно  щадить   виновных  -   таково  свойство
человеческой природы.  Но  не щадить невинных -  вот истинное богоподобие.
Необычайность наказания есть  средство:  подвластные удерживаются страхом.
Не все ли равно, на кого падают удары? Важно, чтобы все боялись. Город? Да
он полон дряни. Пусть же она выплескивается наружу.
     Прислушиваясь, Трибониан одобрительно кивал. Так, так, наказание есть
устрашение,  поэтому  полезны даже  ошибки.  Закон  есть  идеальное целое,
подобно троице святой, в сущности своей нераздельной. Но применение закона
есть  воплощение  духа  в  грубость  плоти,  необходимость заменяет  закон
временными   мерами.    Базилевс   руками   верных   людей    осуществляет
благодетельный  произвол;  произвол  же  -  это  божественная  прерогатива
единовластия.  Базилевс стоит выше закона, его непогрешимое решение всегда
законно.  Ибо  его  действие  или  исправляет  закон,  или  вводит  новый.
Следовательно,  базилевс никогда не  бывает  нарушителем закона  -  вот  и
доказательство его непогрешимости!  А  право на беспощадность к  невинным?
Трибониан помнил урок Книги Бытия: разгневанный бог потопил все необычайно
размножившееся  человечество,   кроме  Ноя  с  семьей.  Опытнейший  легист
Трибониан понимал,  что среди мириадов мириадов утонувших большинство было
ни  в  чем  не  повинно,  ибо преступление нагло,  а  добродетель скромна.
Священное писание дает  много  и  других  примеров истребления невинных по
воле  бога.  Да!  Каппадокиец прав!  Именно беспощадность к  невинным есть
признак божественности,  что подтверждается непререкаемыми свидетельствами
Церкви.


        5

     Византийские купцы вели  торг по  кавказскому побережью,  доплывая до
Питиунта,   маленького  полуострова  под   высоким  хребтом,   знаменитого
особенными  соснами,  которые  от  сотворения  мира  росли  только  там  и
считались неприкосновенными.  Другие  корабли  поворачивали после  Босфора
влево. На одной из них подданный империи Малх занял место гребца.
     Щиколотку ноги  Малха  держало кольцо,  обмотанное рыжей от  ржавчины
холстиной,  чтобы железо не грызло кожу:  к  чему хозяину терзать полезное
животное?  Гребцов,  и вольных и прикованных,  кормили досыта.  Вода,  как
всегда в плаваниях, была теплой, затхлой, но другой не было ни для кого.
     "Я жив,  -  утешал себя гребец.  - Меня могли сжечь. И - не сожгли! -
Раскачиваясь в  ритме общей работы,  Малх помогал себе словами собственной
команды:   -   Согнись,   разогнись,  тяни,  нажми,  вниз,  вперед..."  Он
старательно учился новой работе,  чтобы избавиться от необходимости думать
о  ней.  Вскоре гребец начал  утешаться рассуждениями:  владыки,  искренне
уверенные в  справедливости вознесшего их божественного произвола,  все же
страдают от  подозрений,  что все хотят покуситься на  их  жизнь и  на  их
власть.
     Лет  тридцать  пять  тому  назад  восприемники младенца,  нареченного
Малхом,  у  святой  купели  отреклись  за  него  от  Диавола,  после  чего
новорожденный стал подданным христианской империи.  В развалившихся Афинах
дом родителей Малха казался еще пригодным только потому,  что его окружали
совершенные уже руины.  Мальчик привык думать, что таков мир вообще. Потом
он узнал,  что прежде людей было много,  но они разучились рождаться. И на
самом деле, он не видел семей, где было бы больше двух живых детей. Чаще -
один.
     Город  содержал  нескольких  философов,  примирявших  христианство  с
мудростью  Аристотеля  и  Платона.  Содержал  город  и  учителей  грамоты,
скромные обязанности одного из которых исполнял отец Малха.  Плата за труд
была небольшая.  Академия давала ему всего тридцать фунтов зерна в  месяц.
Отец рассказывал,  что и  в  былой Элладе не хватало своего хлеба.  Ныне в
Афинах жила  едва десятая часть прежнего населения,  а  хлеб был  такой же
редкостью:  такова  Судьба.  Муку  смешивали с  масличным жмыхом,  лепешки
жевали медленно, чтобы не сломать зубы о косточки.
     Отец,  мать и  сын мотыжили соседний пустырь,  выращивали овощи.  Три
десятка корявых маслин давали масло.  Семья жила в  крайней бедности,  что
Малху об®ясняло лишь чтение,  -  сам он  был счастлив,  не  испытав другой
жизни. Море разнообразило скудный стол. Плоды его - рыбы, крабы и раковины
- были обильны и почти все с®едобны.
     Малх очень рано научился вертеть жернов и  читать.  Лет десяти он уже
был способен списать какую-нибудь надпись на камне, наполовину утонувшем в
красную землю Эллады. Отец об®яснял смысл, если сам понимал.
     В  Академии  хранились книги  Гомера  и  Геродота,  Эсхила,  Софокла,
Еврипида и  многих  других.  Пользование ими  было  разрешено отцу  Малха.
Кое-что находилось и дома:  целые списки, обветшавшие отрывки без начала и
конца, чьи-то мысли, как надписи на камнях и памятниках.
     Позже,  когда  кончилась юность и  Малх  был  далеко от  родительских
могил, он постиг душевные муки отца, терзаемого желаньем просветить сына и
страхом  за  судьбу  просвещенного.  Духовенство  злобилось  на  Академию,
называя ее наследием язычества,  прибежищем ложной мудрости.  На имевших к
ней отношение доносили как на  тайных еретиков,  скрыто совершавших обряды
осужденной богом религии эллинов.
     Философы  оправдывались:   если  в  глухих  местах  империи  еще  мог
соблюдаться языческий ритуал,  то  никто из просвещенных эллинов не считал
возможным возврат к прошлому.
     Впоследствии   Малх   признал   не   правоту,   но   верность   чутья
невежественного  духовенства.   Действительно,   остатки   мыслящих  людей
противопоставляли основы древней демократии имперскому произволу.  Наедине
- из страха перед шпионами и еще более опасными добровольными наушниками -
отец  осторожно  внушал  сыну  мысли  о  злом  преображении  христианства,
сделавшегося имперской  религией.  Истина  мнилась  старику  в  соединении
христианства с былой демократией. Но кто мог исправить их, удалив из обоих
насилие?  Невозможность задачи  понимали  сами  философы,  шептавшиеся  на
развалинах Эллады,  исполняя  в  призрачной яви  своей  жизни  все  обряды
правящей церкви.
     Отец боялся жизни.  Зная,  что  привязанности суть самое слабое место
самого сильного сердца,  он в  заботе о Малхе не обременял его нежностью к
родителям:  сыновний долг,  не  больше.  Люди не  стоят любви.  К  тому же
близких могут у тебя отнять,  как землю, одежду, деньги. Только мысль твоя
принадлежит тебе навсегда. Учись!
     Книги  показали Малху былую Элладу,  населенную героями,  писателями,
мыслителями,  художниками.  Почему  же  ему  не  довелось родиться тогда?!
Трезвый ум отца лишил сына иллюзий:
     - Ты подобен человеку,  который глядит лежа,  -  его взор упирается в
стену колосьев. Встань, и ты увидишь пустыню с редкими ростками от горстки
семян, развеянных бурей.
     Нарисовав подобие  карты,  где  расстояния обозначали столетия,  отец
разместил имена,  и  Малх  увидел,  что  все  наследие мысли и  гения было
сотворено немногими,  изредка рождавшимися в маленьких,  враждующих друг с
другом городках-республиках.  Мученичеством была  жизнь каждого творца,  и
никто не получил возмещенья.
     - Ныне же,  -  говорил отец,  -  их наследство как эта старая урна на
старом столбе.  Мы любим ее,  она украшает наше жилище,  но она,  говорят,
бесполезна.  Что нынешние ромеи восприняли от Эллады?  Искусство торговли,
созданное не философами, а искателями наживы.
     - К чему же мне учиться? - спрашивал Малх.
     - Чтоб знать,  -  отвечал отец,  - ибо лишь мыслью человек отличен от
животных.
     Время  для  печальных откровений было  избрано правильно.  Мысль сына
пробудилась, а на этом пути нет места для поворота назад.


     За  пять  поколений до  рождения  Малха  готы  обрушились на  Элладу,
преданную империей. Из каждых десяти эллинов не стало девяти: одних убили,
других увели,  и  они  исчезли в  чуждой стихии,  как вода на  раскаленном
камне.  Перед вестготами и  после них  Элладу грабили вандалы-пираты.  Еще
раньше - римляне, до римлян - македонцы, персы...
     - Эллинов нет более,  -  повторял старый учитель грамоты.  -  Пустота
Эллады заполняется пришлыми варварами.  Солнце жжет нашу землю, чтобы прах
героев не превращался в грязь.  Мы, эллины, живем в нашем мраморе, в наших
постройках,  в  книгах,  в  нашем  языке,  который богаче других,  которым
пользуется империя,  нас презирающая. Спеши учиться, сын. Мы последние, мы
дышим под лавиной, и каждый день приближается обвал.
     Лавина  рухнула.  По  приказу базилевса Юстиниана византийский легион
заменил местное ополчение,  которое - призрак старой Эллады - несло охрану
Фермопильского  прохода.   Одновременно  последние  города   Эллады,   еще
сохранявшие  остатки   самоуправления,   получили   назначенных  Византией
префектов.  Не  стало  афинского  самоуправления,  не  стало  и  денег  на
содержание Академии.  Ее  закрыли за ненадобностью,  а