много раз исповедовался и причащался,  как перед смертью, и, расплачиваясь
подобно миму за слишком хорошо сыгранную роль, действительно едва не умер.
На  третий  год  Ориген  разрешил себе  исцелиться святой водой  от  древа
креста.   За  ней,   якобы  по  внушению  сна,  он  посылал  в  Иерусалим.
"Исцелившись", Ориген рисковал иногда присутствовать на заседаниях сената,
собиравшегося по  приказу базилевса для суждения о  пустых делах.  Решался
Ориген появляться и  на ипподроме,  но лишь в те дни,  когда было наверное
известно, что Феодора пребывает в любимом ею загородном дворце Гиероне или
на  палатийских виллах.  Женщины не посещали ипподром,  но базилиссы могли
наслаждаться зрелищем из-за решеток церкви святого Стефана.


     На площади Быка,  куда Евдемоний добрался уже засветло, не оставалось
и  следов эшафота.  Префект понял:  ночью стража сожгла все дерево,  чтобы
обогреться. Утомленные легионеры были хмуры.
     Городской  легион   навербовали  из   подданных  империи.   Некоторые
легионеры имели в городе семьи, многие - друзей. На таких, конечно, влияла
тревога,  охватившая Византию.  "Пора бы,  -  думал Евдемоний,  - заменить
кесарийцев,  каппадокийцев,  сирийцев,  вифинийцев,  лидийцев, македонян и
прочих подданных скифами,  персами,  кем  угодно,  чтобы создать стражу из
людей, не имеющих корней ни в столице, ни в самой империи".
     Об осужденных, спрятавшихся у святого Конона, префект не беспокоился.
Из двух тысяч ищеек,  содержимых префектурой, не меньше десятка замешались
в  толпу  добровольных охранителей  убежища.  Преступникам не  ускользнуть
незаметно.
     На  месте  Божественного префект удовлетворил бы  желание подданных и
даровал помилование.  Обе хищные птички не замедлят опять попасться,  и  с
ними кончат тихо. Может быть, следует произвести раздачу хлеба...
     Городской  префект  пользовался как  шпионами  не  только  свободными
людьми, но и рабами сенаторов и других видных людей. Евдемоний считал, что
знает все, но сегодня ощущал тщету своего знания. Он боялся Византии.
     Хвала Христу,  базилевс знает,  что делает! Подчинение воле Юстиниана
давало Евдемонию ощущение блаженства, в его присутствии исчезали сомнения,
все  делалось  простым.   Опасения  одолевали  префекта  только  вдали  от
Юстиниана.
     Хотя злой ветер не унимался,  мрачное утро сменилось ясным днем.  Шум
города  заглушил тревожный грохот волн.  О  море  никто  не  думал.  Купцы
закончили свои  плавания до  наступления месяцев  бурь,  и  редкие  зимние
сообщения поддерживались только вдоль  берегов.  Даже  на  такие  переходы
корабли решались лишь в тихие дни, и каждый кормчий вел судно от укрытия к
укрытию.    Летом   синий,    зимой   Евксинский   Понт   становился   для
путешественников черным морем.
     Византийцы принимали зиму как неизбежную,  но  короткую неприятность.
Реки  и  ручьи не  замерзали,  и  не  каждый день  утренники декабрьских и
январских дней умели затянуть лужи хрупким стеклом тонкого,  как  папирус,
льда.  Дуб и лавр сохраняли зелень,  зеленела и трава.  В ясные дни солнце
грело достаточно, чтобы можно было снять шубу.
     В  неделю,  следующую за  днем  праздника крещения Христа,  население
Византии  привыкло к  особенно интересным зрелищам на  ипподроме.  Сегодня
каменные скамьи-трибуны приняли более десяти мириадов людей. Перед началом
служители венетов,  отличимые по синим хитонам,  и служители прасинов -  в
зеленых -  прогуливали на  арене лошадей.  Поклонники бегов,  как  обычно,
выкрикивали клички любимцев:
     - Гунн, Красавчик, Дикарь, Меркурий, Дивная...
     Было прохладно,  и  зрители кутались,  во  что  придется.  Для  более
состоятельных киликийские козы дали белые шкуры и белые ткани,  победнее -
довольствовались сукном из желто-коричневой непромытой шерсти. Виднелись и
сарацинские сукна,  такие же черные,  как шатры кочующих аравитян.  Египет
присылал пухлую вату госсипия, теплыми хлопьями которой подбивали ткани из
нитей пеньки,  льна и того же госсипия.  В большом ходу были короткие шубы
из пегих шкур жеребят и телят, коричневые накидки из оленьих, рыжие лисьи,
желтые из  шкур корсака,  мохнатые овечьи -  все привозимое из  славянских
земель.
     Тряпки скрывали заклепанные ошейники.  Опытный глаз  узнавал рабов по
крепко обвязанным головам -  так прятали работу хозяйской бритвы,  которая
снимала половину волос или спереди назад,  или поперек, или наискось. Иные
господа брали с собой рабов для услуги.
     Высшие сановники могли насладиться зрелищем игр  с  крыши кафизмы,  а
народ  мог  быть  осчастливлен лицезрением  сановников,  которые  казались
бюстами, расставленными на обводе крыши.
     На  третьем этаже наружной стены кафизмы выделялся мраморный горельеф
старца в  лежачем положении с  веслом в  руке.  Для  подданных это подобие
языческого Нептуна  знаменовало власть  базилевса над  морями.  Внутри  же
очень удобно помещался префект города -  отличнейший пункт для наблюдения.
Места хватало и  для  писца,  который успевал делать заметки для освежения
памяти сановника.
     Вовремя предупрежденный, Евдемоний встретил базилевса внизу лестницы,
проникающей через все этажи кафизмы.  Исполняя палатийский ритуал, префект
пал на  колени и,  ловко коснувшись ноги базилевса,  успел ее  поцеловать,
совершенно не помешав движению Величайшего.
     Трудному этикету учились у  лучших мимов и акробатов.  Отдать должное
находившемуся в  покое базилевсу или базилиссе было не  так трудно.  Самый
неотесанный провинциал обучался этому  за  шесть-семь  двухчасовых уроков.
Приветствовать же  базилевса на  ходу  при  всем желании мог  научиться не
каждый.  Неуклюжие оказывались между Скиллой и Харибдой: промахнуться или,
что  уже почти преступление,  помешать Божественному сделать шаг.  Поэтому
люди,  в  себе неуверенные,  прятались и  старались приблизиться к Владыке
империи в более удобный миг.
     Разогнувшись,   Евдемоний  последовал  за   базилевсом  по   винтовой
лестнице, отставая на одну ступеньку. Юстиниан опирался на плечо префекта,
а тот,  выставив по-черепашьи голову, тихо докладывал об утренних и ночных
происшествиях.  Воспитанник римско-греческой  культуры,  Евдемоний обладал
даром краткой речи. На тридцать третьей ступеньке префект успел закончить:
     - Если Твоя Божественность захочет, она выпустит двоих. Твой раб тебе
их опять изловит.
     Почувствовав,   что   Юстиниан  перестал  опираться  на   его  плечо,
Евдемоний,  повинуясь молчаливому приказу своего божества,  отстал. Он все
же решился дать совет, ибо над ним не властвовал взгляд базилевса. Но даже
так,  сбоку, он не решился намекнуть, что желательно смазать салом хлебной
подачки загрубевшие губы подданных.
     Он  не  раскаивался.   Прикосновение  базилевса,   минута  общения  с
базилевсом сняли заботы и дурные предчувствия.
     Пустые глазницы слепого бога Теплых морей и  ловко прорезанные щели в
кудрях поступили на службу префекта.


     В  этот солнечный,  но  холодный день вознесение Юстиниана на кафизму
совершилось в  облаке меха  горностаев,  шкурки которых доставляли купцы с
северного  берега  Евксинского  Понта.  Поверх  горностаев  была  накинута
порфира,  складки  которой,  после  того  как  Юстиниан  воссел,  оправили
невидимые для подданных руки.
     Явление владыки было встречено затихающим ропотом голосов.  С минуту,
как в засыпающем птичнике,  там и сям еще слышались выкрики, потом людское
множество  успокоилось.   Закрывший  глаза  мог  счесть  себя  в  пустыне.
Евдемоний вздрогнул. Что это? Ни одного приветствия! Но, помимо выразивших
свое недовольство подданных, более тысячи только его агентов находилось на
трибунах.  Сколько  там  было  шпионов  Иоанна  Каппадокийца,  Трибониана,
Колоподия и базилиссы Феодоры?  Вот кто-то встает.  Нет,  его хватают,  он
исчезает.
     Юстиниан  любил  лошадей,  и  конюшенная прислуга заставляла скакунов
выделывать на  арене  особенно  красивые  и  сложные  фигуры.  Смотрел  ли
Божественный на  арену,  Евдемоний не  знал.  Но  трибуны глядели лишь  на
кафизму.
     От левых к кафизме трибун, принадлежащих прасинам, отделилось десятка
два людей с  зелеными бантами и  поясами.  С трибун венетов тоже поднялась
группа людей,  несущих синие  цвета.  Просители шли  к  кафизме,  сохраняя
униженный вид,  с  опущенными головами,  горбатя спины,  -  нельзя было бы
упрекнуть подданных в дерзости.
     Старшины прасинов и венетов соединились у подножия левой лестницы. Ее
называли Ступенями Милости, ибо в евангелии сказано: левая рука дающего не
должна знать, что делает правая. В правой кесарь держал меч, в левой - шар
державы, увенчанный крестом распятого.
     Евдемоний перестал видеть старшин,  но  знал,  что  они взбираются по
крутым  ступенькам.  Вот  верхние достигли площадки перед  медной  дверью.
Префект прижал к  отверстию глазницы левое ухо.  Правое слышало хуже после
удара камнем по шлему в битве с персами.
     Последовало молчание,  потом  голос  Глашатая спросил,  какой милости
просят верноподданные.
     - Воля  божья и  рок  однажды порвали веревки осужденных,  -  отвечал
кто-то, - да смилуется Единственно Великий и да успокоит свою столицу... -
Проситель,  употребляя общепринятые формулы, называл себя и всех подданных
червями и прахом,  ничтожеством и грязью.  Но префект уловил кощунственную
угрозу в словах Манассиоса - он узнал его голос. Успокоит столицу? Значит,
коль базилевс не пощадит висельников, столица не успокоится?
     Не отрывая уха от щели, Евдемоний шепнул писцу:
     - Отметь: Манассиос грозит мятежом...
     А  это  говорит сенатор Ориген.  Агенты  донесли справедливо.  Ориген
повторяет  Манассиоса  слово  в  слово.  Ба,  все  затасканные уверения  и
самоунижения не  стоят  ржавого  обола,  их  твердят все  уже  более  двух
столетий,  с  тех пор,  как Константин установил этикет Палатия и  формулы
прошений. В сущности, Ориген дерзко грозит, как и Манассиос.
     Острым ногтем префект клюнул голову писца:
     - Ориген. Тоже.
     Глашатай бросил, как камень:
     - Жди... те!
     Усталые  трибуны  зашевелились,  послышался  нарастающий гул  толпищ,
способных хранить молчание лишь считанные мгновения.
     Перевернув скляницу часов,  Евдемоний глядел  на  струйку мельчайшего
песка.  Как  долго...  Милость или отказ?  В  обоих случаях Юстиниан может
нарочно накалить волнение толпы.  Нарастающий конус  песка предвещал нечто
значительное.
     Едина власть,  едина воля... По движению на трибунах Евдемоний понял,
что Глашатай поднял руку, призывая внимание.
     - Нет!..
     Слышали старшины,  слышал Евдемоний,  подданные еще ждали.  Префект с
горечью переживал свою неудачу.  К чему, глупец, он лез с советом! Тупица,
он  не сумел угадать волю Божественнейшего.  Если судьба позволит,  больше
никогда он не скажет ни слова...
     Евдемоний чувствовал,  как медленно сходят старшины; ступени Лестницы
Милости узки и круты. Да угодно будет богу, чтобы один из мятежников упал!
Смех толпы превратит трагедию в  балаган.  Что  стоит богу совершить такую
малость?
     Внизу старшины разделились.  Они возвращались на свои места, и каждый
показывал  подданным руку  с  четырьмя  поджатыми пальцами  и  с  большим,
опущенным  вниз.   Знак  немилости,  пришедший  еще  из  языческих  времен
италийского Рима. Базилевс не прощает.
     Трибуны охнули,  ахнули,  встали.  Мириады разинутых глоток испустили
рев,  единый,  низкий и  пронзительный одновременно.  На  арену  водопадом
потекли головы в плеске рук, дубин, ножей.
     Нельзя  было  лишить  мясника топора и  резака,  плотника -  долота и
стамески,  семью -  колуна для дров и каждого - куска железа на деревянной
ручке для хлеба,  мяса,  овощей. Невозможно было запретить ношение палок и
дубин. Подобное оружие и мелькало над толпами раз®ярившихся зрителей.
     Исчезли  деревянные  ограды   арены,   исчезли  хранители  порядка  -
курсоресы с их жезлами,  изящно обвитыми лентами, - на самом деле копьями.
Служители ипподрома не успели убраться с арены.  Стесненные толпой, лошади
поднимались на дыбы.  Под людьми тонул Хребет -  длинное сооружение внутри
арены,  украшенное статуями  и  символическими изображениями.  Одиннадцать
мириадов мятежников. Что уж тут отмечать имена...
     По  винтовой лестнице префект взбежал на  венец кафизмы.  Платформа с
креслом базилевса опустела, наверное, сейчас Божественный был уже в церкви
святого Стефана. Но место префекта города - здесь.
     Толпа бросилась на  обе лестницы кафизмы.  Медные двери загремели под
ударами дубин.  "Глупцы,  - подумал Евдемоний, - здесь едва справился бы и
железный лоб тарана".  Видя,  что двери не поддаются, мятежники попытались
устроить на  площадке живую  лестницу.  Охрана Евдемония показала безумцам
мечи.  Может быть,  угроза и не подействовала,  если бы толпа осталась, но
ипподром пустел.  Следуя укоренившейся традиции, подданные, поссорившись с
владыкой, спешили уйти с ипподрома.
     О кресло базилевса ударился камень и,  отскочив,  ранил в лицо одного
из защитников кафизмы. Камни ударялись об венчающий карниз, дробили мрамор
и сами рассыпались острыми осколками.
     Растекаясь,  толпа  увлекала  пращников.  Они  отступили  нехотя:  не
каждому доведется случай поиграть с  пращой против Священной кафизмы,  где
появляется Священное тело.
     Короткая свалка  у  главных  ворот  оставила на  песке  чьи-то  тела.
"Узнали моих людей",  - подумал Евдемоний. Он устал, кружилась голова, его
подташнивало.  И  зачем он  дал Единственному бессмысленный совет,  как он
осмелился не угадать волю Любимейшего!  Чтобы не упасть,  Евдемоний оперся
на обвод кафизмы.  Внутри левого бока странная боль, которой он не знал до
этого часа,  терзала сердце.  Префекту хотелось заплакать,  чтобы, подобно
женщине, облегчить горе.
     Он  глядел на  арену.  Как  всегда после бешенства толп,  истоптанный
песок  был  усеян  клочьями  одежды,  потерянными шапками.  Валялись трупы
раздавленных лошадей.  Лежали и люди,  одни похожие издали на кучу тряпья,
другие -  странно плоские,  вдавленные в песок.  Мало их,  мало.  Префекту
хотелось  иметь  огненный  меч  архангела,  чтобы  уничтожить  сразу  всех
подданных, которые осмелились нарушить верность Обожаемому.


        5

     Евдемоний был совершенно уверен в  том,  что познал истину:  империя,
подобно песчанику,  слепленному из мельчайших частиц, состоит из маленьких
людей,  которые за  время краткой земной жизни обязаны верноподданническим
поведением обеспечить себе возможное благополучие в  жизни вечной.  И там,
на небесах,  та же иерархия: маленькие души маленьких людей образуют хоры,
славящие высших. Евдемоний верил в добро: верноподданный желает мирно жить
на  своем клочке земли либо  заниматься своим ремеслом,  желает быть сытым
сегодня,  и  только.  Если  маленький человек восстает -  виновно наущение
злых. Дьявол искони мешал богу.
     Префект  затаился в  старом  доме,  который  был  некогда подарен его
прадеду базилевсом Феодосием.  Обветшавшее и тесное здание.  Во внутреннем
дворике-атриуме,  в  скудости  облупленного  портика,  статуя  Аполлона  с
благочестиво   прилепленными  крылышками   изображала   серафима,   амуры,
подправленные штукатуркой,  -  ангелов,  переделанный Морфей - апостола. В
центре дворика зелено-ржавый тритон разевал бесполезную пасть над обросшей
мохом пустой чашей бассейна.
     Дом  казался задавленным громадой храма  Христа,  который надвинул на
него  свою  глухую  ограду.   По   обеим  сторонам  улицы  были  возведены
многоэтажные дома-ульи,  где сдавались в аренду комнатки,  вытянутые вдоль
длинных и  узких щелей-коридоров.  Для экономии места этажи доходных домов
соединялись наружными лестницами.  Иной  раз  хилые перила поддавались под
напором пьяного или  неловкого жильца.  Улица  называлась Шерстяной,  или,
попросту, Шерсть, по массе обитавших здесь ткачей.
     Овцу прячут в стаде,  человека - в толпе. В улице Шерсти люди кишели,
как вши в войлоке.  Тут префект и его контуберналии-сотрудники встречались
с ищейками.  Притон шпионов имел несколько выходов и скрытых лазеек.  Сидя
здесь,  Евдемоний,  по истасканному в дальнейшем выражению, уподоблял себя
пауку в сети.
     Сегодня усердие ищеек само по себе говорило о  незаурядности событий.
Многие  ремесленники прекратили  работу.  Юстиниана,  Феодору,  сановников
позорили  и  проклинали на  каждом  перекрестке.  Замечали рабов,  открыто
бривших себе головы у  уличных брадобреев.  Раб,  избавленный от  клочьев,
оставленных на  его голове господином,  делался похожим на свободного.  А!
Непокорность рабов заставит призадуматься бунтующих хозяев...
     Худшее  Евдемоний  видел   в   продолжающихся  совещаниях  венетов  и
прасинов.  Согласие врагов грозило настоящей опасностью. Люди решительного
вида открыто вынуждали кузнецов,  работавших на рынках, ковать наконечники
пик, ножи и даже мечи.
     Префект  слал  частых  гонцов  в   Палатий  к   Иоанну  Каппадокийцу.
Разделенные ревностью к милости базилевса,  сановники не были друзьями. Но
Евдемоний доверял уму Носорога и его преданности Юстиниану.
     Еретики подняли головы. Монофизитствующий отшельник по имени Василиск
неистово  исповедовал схизму,  привлекая слушателей смелостью разоблачений
базилиссы.  А  ведь  некогда случился день,  когда лишь  счастливая судьба
спасла  самого  Евдемония  от  близости  со  знаменитой  своим  искусством
гетерой.  Базилисса мстительно уничтожала сколько-нибудь  заметных  людей,
попользовавшихся "дружбой" с дочерью ипподромного подметалы Акакия.  Былые
любовники  изобличались  пытками  в  чем  угодно:   в  замыслах  на  жизнь
базилевса,  в заговорах, в сношениях с врагами империи, в содомском грехе,
за который закон карал изувечиванием.
     Сегодня писцы  заполняли папирусы сотнями имен,  сообщенных ищейками.
Префект  рассылал городских вестовщиков-глашатаев об®являть приказы.  Всем
подданным следовало разойтись по домам и заняться своим делом. Застигнутые
на  улице рабы  будут подвергнуты бичеванию и  переданы хозяевам,  которые
заплатят пеню. Верноподданные приглашались оказывать содействие Власти.
     На улицах расклеивались листы пергамента с буквами величиной в палец.
Префект  предупреждал  о  готовности  войска  расправиться со  смутьянами,
об®являлись номера легионов и имена полководцев.
     Как бывает всегда в подобных случаях,  префект обманывал и запугивал.
Он  отлично знал  меру трусливости золоченой гвардии Палатия,  необходимая
реформа которой не  была закончена.  Надежнейшие три сотни спафариев,  эти
отборные  силачи  -  личная  охрана  базилевса,  его  доспех,  который  не
расстанется  с  телом.   Славянская  схола-отряд  надежна  отчуждением  от
Византии, но этих пришельцев с Дальнего Севера даже меньше, чем спафариев.
Велизарию было разрешено ввести в  Палатий лишь часть из  нескольких тысяч
его ипаспистов.  Правда, не так далеко от городской стены сидят испытанные
наемники -  готы и  герулы -  во временных лагерях.  Но Евдемоний более не
дерзнет подсказывать Божественному: не из страха не угадать Его волю. Нет,
легче будет положиться на провидение Обожаемого. Он знает Сам.
     Сам  префект города имел  легион полного состава.  В  каждой центурии
числилось шестьдесят легионеров,  две  центурии  составляли манипулу,  три
манипулы - когорту. Десять когорт - три тысячи шестьсот мечей. Как всегда,
в  строю не  хватало десятой части отпускных и  больных.  В  обычное время
одиннадцатый легион  справлялся с  охраной  порядка  в  Византии.  Сегодня
Евдемонию хотелось  бы  иметь  девятый  и  четырнадцатый легионы,  которые
прежде стояли в городе. И военных домов в самом Палатии было куда больше в
дни правления предшественника Юстина и Юстиниана.  Ныне большая часть схол
в Палатии пустовала,  окна и двери заложили камнем, чтобы никто не грязнил
помещения.
     Сегодня Евдемоний впервые задумался,  вспоминая,  сравнивал.  В  Ри