- Христос есть противник злобы,  - не совсем впопад ответил Глашатай.
Вероятно,  из-за  шума  до  высоты  кафизмы  долетели только  отрывки слов
Манассиоса.
     Порядок был нарушен окончательно.  Прасины покидали свои трибуны, под
кафизмой на  арене  собралась толпа.  Сквозь поднявшийся на  ипподроме шум
можно было различить отдельные выкрики:
     - Коль Христос добр, почему нас гонят?
     - Пусть мудрецы поймут!
     - Прощай, правда!
     - Истина умерла в тюрьме!
     - Сделаемся евреями!
     - Лучше нам обрезаться!
     - Будем язычниками!
     Синие показывали прасинам кулаки,  и,  хотя  ношение оружия считалось
преступлением,  за  которое  беспощадно конфисковали имущество и  ссылали,
если не казнили, кое-где сверкнули ножи.
     Все прасины - около пяти мириадов душ - покинули ипподром, нанося тем
самым  тягчайшее  оскорбление базилевсу:  подданные не  должны  уходить  с
ипподрома раньше Владыки.
     Прасины кричали:
     - Кости зрителей на живодерню, в клоаку, в навоз!


        3

     - Ты слышал об Антиохии?  Нет? Где же были до сих пор твои уши? Узнай
же:  вдруг повернулись все знамена на  башнях.  Смотрели они на  запад,  а
обратились к  востоку.  Никто не  прикасался к  ним,  ветра не  было  даже
столько, чтобы поднять пушинку! И потом все знамена - все сразу! - приняли
прежнее положение!..
     - Какое страшное предзнаменование!
     - Вся Антиохия в страхе, ждут войны с персами.
     - Дурной знак, несчастная Антиохия!
     - Несчастные мы...
     Возбужденные люди толпились на улицах, повсюду слышались разговоры:
     - К  соли  уже  нельзя  приступиться,  пена  на  хлеб  повышается  на
пятнадцать оболов за литру!
     - Я слышал - на двадцать пять.
     - Будь ты проклят, злой вестник!
     - Да поможет нам Николай, чудотворец мирликийский!
     - Кончились чудеса, небо закрылось.
     Кто-то об®яснял, помогая себе энергичными жестами:
     - Базилевс берет хлеб за налоги и нагревает на этом руки. Верьте мне,
люди, я недавно прибыл из Египта.
     Его поддерживали:
     - Проклятый Трибониан вместе с Носорогом стараются изо всех сил,  как
быки на пашне.
     - Уж эти сумеют высосать жир из сухой кости!
     - С ткачей и кожевников начали брать четвертый налог.
     - Плати, плати... Не платишь - тюрьма и пытка.
     - Правы прасины: жизнь хуже ада.
     - Одну  природу исповедуйте во  Христе,  единоприроден сын  божий!  -
восклицал  мужчина  дикого   вида,   в   рваной   рясе,   длиннобородый  и
длинноволосый.
     Он  поднимал  над  головами людей  дубину  с  перекладиной -  подобие
креста.  Взобравшись на выступ цоколя,  бродячий проповедник монофизитской
догмы исступленно продолжал:
     - Братья  христиане!  Выслушайте грешного,  пришедшего из  пустыни со
словом истины.  Святой Симеон Стилит, который уже пятнадцатый год возносит
молитвы к господу с вершины столба каменного, сам благословил сой крест! -
Отшельник поцеловал рукоятку  дубины.  -  Внимайте  мне,  принесшему весть
истины. Не человек Юстиниан, а дьявол. Сама мать его говорила, что понесла
не от мужа Савватия,  а  принимая ночного демона.  Ангел божий,  являясь в
Исаврии дуку Иоанну Горбачу,  предрек,  что бог употребит Юстиниана и  его
кровных на  гибель христиан.  Разве вы не знаете,  что базилевс без головы
ходит ночами в  Палатии?  Не  знаете,  что лицо его иногда делается куском
гнойного мяса?
     Раздались голоса:
     - Святой говорит истину!
     - Свидетельствуем: Юстиниан воистину дьявол во плоти людской!
     С силой, которая является следствием совершенной веры человека в свою
правоту и в знание истины, отшельник продолжал:
     - Вам нужны свидетельства?  Помните ли святого монаха Зенона, который
два лета тому назад прибыл в Палатий? Он хотел просить базилевса о милости
к  египтянам,   нестерпимо  угнетенным  налогами,   поборами,  обидами  от
префектов,  логофетов,  апографов. В ужасе бежал Зенон из Палатия. Почему?
Проникновенным оком Зенон узрел на престоле самого владыку демонов!
     Кто-то в толпе голосом, пронзительным как труба, крикнул:
     - Истина,  свидетельствую,  свидетельствую!  И  Феодоре-блуднице было
предсказание: она возляжет на ложе владыки демонов и будет властвовать над
всем богатством империи!
     Толпы людей все увеличивались. Вчера базилевс отверг жалобы прасинов.
Сегодня утром разнесся слух,  что Юстиниан повелел казнить смертью семерых
убийц и грабителей.  Их имена были известны,  четверо считались прасинами,
но  трое были из  числа особенно дерзких венетов.  За долгое время впервые
меч   правосудия  поднялся  и   над  венетами.   Базилевс  хотел  проявить
беспристрастие,  он  смутился  мужеством прасинов  -  так  хотелось думать
многим.
     Новые толпы,  стремящиеся на площадь Быка,  где должна была произойти
казнь, увлекали за собой людей, задержавшихся около отшельника.


     Торговая  площадь  Тавра-Быка  получила  название  от   колоссального
медного быка,  который стоял в  ее  центре.  Неизвестно,  привезли ли  эту
скульптуру издалека,  как большую часть достопримечательностей и украшений
Византии,  или же  бык был отлит и  откован на  месте.  Громадное туловище
внутри было пусто,  правый бок  имел широкое и  длинное отверстие,  обычно
закрытое искусно подогнанной крышкой,  повторяющей очертания бычьего тела.
Заметны были лишь швы  и  выступы тяжелых петель.  Иногда бык употреблялся
для казней. Под ним разводили огонь, и, когда угли, раздуваемые кузнечными
мехами,  раскаляли медь,  преступника бросали внутрь,  и  длинными крюками
закрывали  крышку  страшного  чрева.   Византийцы  называли  это  -   быть
изжаренным в быке.  На следующий день остывшую закопченную бронзу чистили,
полировали,  и  теснящиеся на  торговой площади византийцы не  обращали на
чудовище  никакого  внимания.  Иногда  можно  было  услышать  даже  шутку:
"Смотри,  как бы  тебя не  с®ел бык!"  Публичность и  жестокость наказаний
приучили людей относиться с большой легкостью к смерти и к способу смерти.
     Пытки  и  казни,  устрашая на  краткий миг,  хорошо закаляли нервы  и
воображение.  Жестокость,  произвол и несправедливость Власти выработали в
массах  жителей Византии своеобразное презрение к  смерти,  то  презрение,
которому удивлялись все свидетели мятежей в столице империи.
     Сегодня Бык останется голодным.  Ночью по приказу Евдемония, префекта
города,  на площади Быка был построен дощатый помост. На щелистом полу три
столба вытягивали длинные руки  перекладин,  концы которых с  кольцами для
веревок  довольно далеко  выходили за  пределы помоста.  Для  устойчивости
столбы укреплялись распорками. Фигура каждой виселицы напоминала громадную
и уродливую ламбду*.
     _______________
          * Л а м б д а - буква греческой азбуки.

     Люди облепили стены,  портики,  крыши.  Аравийцы-сарацины и  сирийцы,
умеющие лазать по  гладким стволам пальм,  легко добирались до капителей и
повисали там, похожие на четвероруких, бесхвостых обезьян. Право встать на
легкий стул,  из  тех,  которые рабы обычно носили по  улицам для желающих
отдохнуть, продавалось - неслыханная цена! - за тридцать оболов.
     Давка  увеличивалась.  Воины  городского  легиона,  которыми  сегодня
командовал  сам  префект  Евдемоний,  удерживали толпу  конскими  крупами,
копьями и щитами. С трудом удалось образовать узкий проезд до эшафота.
     По дощатому помосту расхаживали палачи в  кожаных,  пятнистых,  мехом
вверх  рубахах и  коротких штанах.  Исполнители воли  Закона  своим  видом
вызывали воспоминание о гигантских, похожих на человека обезьянах.
     Палачи показывали народу орудия пытки, чтобы устрашить и сломить волю
к  преступлению  и  к  мятежу.   Это  были  клещи  на  деревянных  ручках,
закопченные и  ржавые от  крови,  железные изогнутые прутья для  обжигания
тела,  крючья для  вырывания внутренностей,  лопаточки для обдирания кожи,
щипцы для вырывания ногтей и откусывания пальцев,  бурава для ослепления и
долота для костей.  Как торговцы,  предлагающие товар,  палачи протягивали
подданным Юстиниана железные решетки для поджаривания, семижильные кнуты с
гирьками и  многолапными якорьками,  пилы  со  зловещими зубцами,  ножи  и
железные  орудия  непонятного вида,  странной и  тревожной формы,  которые
притягивали глаз и вызывали ужас.
     Толпа всколыхнулась с  тысячеголосым воплем отвращения и любопытства,
страха и  вызова.  Люди  сминали один другого,  раздавались смертные крики
тех,  кто имел неосторожность поднять руку и  чьи ребра теперь трещали под
локтями соседей. Отчаянно визжали женщины.
     На  мгновение крики  ослабели.  Показались телеги с  колесами в  рост
человека, запряженные вороными лошадьми. На них, беспощадно прикрученные к
столбикам,  корчились осужденные.  Над головой каждого была прибита черная
доска с надписью "Убийца и вор". Буквы напоминали берцовые кости.
     Священнослужители  утешали  приговоренных,  прикладывая  к  их  губам
кресты с изваянным из слоновой кости изображением распятого, в изнеможении
обвисшего на смертном древе.
     Возбуждение толпы  усилилось.  Передние,  оборачиваясь,  цеплялись за
задних,  а  те  невольно толкали  их  под  ноги  лошадей и  колеса  телег.
Показались люди,  которые бежали по головам и  плечам толпы,  сжатой,  как
обручами. Они падали, поднимались, опять падали и, наконец, проваливались.
Головы шевелились,  как колосья:  все сразу, они поворачивались то в одну,
то в другую сторону, будто площадь Быка пахал ветер свинцовой тяжести.
     Чудовищные телеги вплотную под®ехали к помосту.  Сложив в кучи орудия
пыток, палачи отвязывали осужденных и волокли на эшафот.
     Первого,  с  руками,  закрученными сзади так,  что  грудь выпятилась,
готовая лопнуть,  бросили на колени.  Он попытался встать.  Меч, шириной в
ладонь,  мелькнул,  как  крыло.  Безголовое  тело,  метнув  фонтан  крови,
подпрыгнуло и рухнуло. Палач, как факел, воздел меч, а его помощник поднял
отрубленную голову за уши.
     Деревянные  трубы  издали  дребезжащий  призыв.   В  общем  молчании,
голосом,  развитым частыми упражнениями,  Глашатай не то прокричал,  не то
пропел:
     - Так  наказан Николиос,  родом  из  Вифинии,  за  убийство Памфилия,
жителя  дема  Октагона,  за  убийство  Феодора,  жителя  Селимврии.  Слава
правосудию Юстиниана Справедливейшего, Всемилостивого, Наивеличайшего!
     Площадь ответила многоголосым ревом.  Еще  и  еще  падал меч  палача,
кричали трубы,  еще  три  головы увидели и  три имени услышали византийцы.
Двое  из  четырех казненных считались венетами,  двое  -  прасинами.  Пока
базилевс свидетельствовал свое нелицеприятие.
     В толпе передавали имена осужденных на удавление:  два прасина,  один
венет.
     Утром  выпал  иглистый иней.  Горячее дыхание толпы  растопило зимний
день. От мириадов распаренных тел над площадью Быка встал теплый туман.
     На  смертном  помосте  сознательно,   рассчитанно  не  спешили.  Тела
казненных укладывали в гробы,  пристраивали головы к туловищам, скрещивали
руки  на  груди.  Крышки прибивались не  спеша,  только четырьмя гвоздями,
чтобы мертвым легко было встать на  зов  трубы архангела в  день страшного
суда. Священнослужитель раздувал угли в курительнице для ладана. Три гроба
еще ждали своей ноши.
     Веревки уже  были продеты в  кольца гигантских виселиц-ламбд.  Палачи
затянули скользящие петли на  шеях  осужденных и  подтолкнули смертников к
краю помоста. Трубы дали сигнал протяжный, бесконечный.
     Вцепившись в веревки,  палачи,  рванув,  присели. Как на качелях, три
тела взметнулись над головами зрителей.  И  вдруг на  высшей точке размаха
две веревки оборвались.
     Непонятно почему,  но веревки виселиц рвались и  в  те времена,  и  в
гораздо более поздние.  Рвались,  хотя всегда тщательно выбирались. Только
один  повешенный  вернулся  назад,   пронесся  над  эшафотом  и  продолжал
раскачиваться в  страшном танце.  Двое других,  как  камни из  катапульты,
упали  в   толпу.   Сотни,   тысячи  рук  протянулись  к  ним  и  повлекли
полуудушенных, не знавших, умерли ли они, попали в ад или еще живут.
     Легионеры пытались повернуть лошадей, в бессмысленной надежде вернуть
палачам их добычу.  Повешенных несли,  передавали с руки на руки, увлекали
на край площади,  к церкви святого Конона, куда уставлял тупые рога медный
бык.  Оба смертника,  и прасин и венет,  вдруг стали безмерно дороги всем.
Под жестокостью и жаждой к кровавым развлечениям,  под презрением к себе и
к  смерти в  душах византийцев жило то,  что всегда и  в самые темные годы
отличало человека от зверя.  Жило милосердие, товарищество в сострадании к
несчастью.
     - Убежище! Убежище! - раздавались крики.
     Распахнув  двери,  толпа  наполнила храм,  и  чудесно  спасшиеся были
положены перед святыми вратами алтаря.
     Насилие Власти останавливалось перед  дверями храмов,  никто  не  мог
извлечь преступника,  отдавшегося под  защиту  церкви.  Христианские храмы
восприняли  право  убежища,  которым  обладали  до  них  храм  Соломона  в
Иерусалиме,  некоторые храмы Зевса и Аполлона в Италии и в древней Элладе,
священные места  Востока.  Но  сановники церкви  имели  и  другое право  -
разрешать Власти нарушать убежища.
     В сумерках площадь Быка опустела. Город умолк, звездное небо казалось
глубочайшим колодцем с  искрами на  дне.  Январская ночь  повеяла холодом.
Внутри храма святого Конона заночевало несколько сот  человек добровольной
охраны.
     Префект  Евдемоний окружил святого Конона  стражей.  Неизвестно,  что
решит патриарх Мена по воле Юстиниана.


        4

     В  конце ночи,  подобно конным ордам варваров,  в  Византию ворвались
шквалы северо-восточного ветра.  Буря одолела влажные просторы Евксинского
Понта,  и  ее  невидимая пасть поглотила ночной иней.  В  напоенном влагой
воздухе сырела  одежда,  железо оружия покрывалось ледяными каплями.  Стаи
низких туч волочились в рваных лохмотьях,  и казалось, будто от них падали
звуки,  напоминающие глухие удары грозы. Буря на Понте достигла редкостной
силы,  далеко не  каждый год  грохоту евксинских волн удавалось преодолеть
сто сорок стадий, которые отделяли Византию от понтийского берега.
     Копыта  лошадей  скользили  на  грязной  пленке  раскисших  нечистот,
смазавшей плиты и булыжники мостовых.  Все зябко кутались в меховые плащи,
втягивали в  рукава руки  с  огрубевшими от  влаги  ремнями поводьев.  Под
кем-то упала лошадь.  Легионер, сыпля грязные и нечестивые ругательства, с
неистовой злобой рвал удилами рот лошади и бил ногами несчастное животное,
в слепой ярости мешая ему встать. Префект Евдемоний сам совершал последний
перед дневным светом обход постов.
     Злой ветер рождался где-то  в  неведомых краях,  за  землями аланов и
хазаров,  в  запонтийских пустынях.  Он  ядовито  раздражал чувства людей,
мучил  сердца,  возбуждал  страсти,  подхлестывал пороки,  развязывал зло,
прячущееся в  грешных сердцах.  Евдемоний знал,  что наибольшее количество
кровавых расправ,  зверских насилий,  озлобленных драк и  особенно дерзких
ограблений совершалось в дни господства северо-восточного ветра.  В эти же
дни были обычны и убийства непонятные, без видимых причин, не вызванные ни
страстью,  ни  корыстью,  те  убийства,  которые  совершались со  странной
легкостью для забавы, для удовлетворения жажды крови.
     Город уже проснулся.  Бронзовые доски храмовых звонниц звали к ранней
утрене.  Дымные,  со слабыми пятнами зажженных свечей,  дома бога казались
пещерами бесконечной глубины, где совершалась тайна, недоступная пониманию
человека.  Голоса молящихся слитно гудели,  над  общим рокотом поднимались
возгласы священников,  ответы  диаконов,  высокие ноты  согласного на  все
хора.
     Порывы ветра  не  могли  унести смрад  фекалия,  смешанный с  запахом
свежего хлеба:  ночная  выпечка была  только что  закончена.  Мясные лавки
отдавали смрадом завалявшегося мяса и старой крови, рыбные - тухлой рыбой.
Запах чеснока вцеплялся в  ноздри,  как  остроиглые семена бурьяна в  полу
одежды.  От  угольных жаровен несло  дымным угаром,  подгоревшим оливковым
маслом,  на железных сковородах скворчали куски селезенки, сердца, печени,
требухи  подозрительного вида  и  скверного запаха.  Входы  в  полуподвалы
таверн  были  отмечены  нафтовыми  светильниками,   прикрытыми  от   ветра
закопченным стеклом.  Плебс  спешил набить тощее  брюхо перед наступлением
дня.
     Как  будто  нечаянно,  спасаясь от  копыт  лошади префекта,  какой-то
человек вцеплялся в  стремя Евдемония.  Он ловко отскакивал,  награждаемый
ударами плети, которая, впрочем, едва касалась его спины.
     Днем ищейки префекта передавали донесения в домах с тайными входами и
выходами, пронизывающими кварталы так, что лишь посвященный мог знать, как
пройти и  куда  выйти.  В  сумраке агенты действовали смелее.  Люди толпы,
незаметные,  как  стертые  монеты,  они  появлялись у  стремени префекта и
исчезали,  подобно летучим мышам.  Сегодня они сообщали о пращах,  которые
плели ткачи вместо полотен,  об угрозах сановникам,  об обещаниях мести, о
самодельных кинжалах,  которые раздавали злоумышленники,  чьи имена еще не
удалось узнать, о многолюдстве в храмах, необычном для часа ранней утрени,
о том, что гул голосов имел неблагочестивый оттенок.
     Тираническая  власть  империи  не  любила  стечений  народа.   Каждый
префект,  если бы мог,  уничтожил ипподром, храмы, базары. Увы, неизбежное
зло...  Если бы подданные общались лишь в  кругу своих семей.  Если бы они
никак не общались!..
     Шпион шепнул:
     - Ночью встречались старшины прасинов и венетов, - и среди нескольких
имен упомянул Манассиоса-прасина и сенатора Оригена.
     Как!  Ориген,  враг прасинов, венет по крови, если можно так сказать.
Вспомнив оскорбление,  когда-то  нанесенное Оригену базилиссой,  Евдемоний
перестал удивляться.
     Человек деятельный,  состоятельный, известный византийцам, Ориген был
жестоко обижен Феодорой в  первый год  правления Юстиниана.  Это маленькое
событие  характеризует  нравы  Палатия.   Патрикий  Симеон  занимал  тогда
должность Хранителя Священной Опочивальни Феодоры  -  был  ее  казначеем и
управителем личных имуществ.  Симеон был должен Оригену, просрочил долг, а
взыскать  судом  Ориген  не  мог  -  Хранитель  Опочивальни  по  должности
неприкосновенен. Дворцовый евнух под секретом сообщил Оригену, что Феодора
примет жалобу,  ибо собирается изгнать Симеона за упущения. Распростершись
перед  базилиссой,  Ориген  изложил жалобу.  Базилисса произнесла в  ответ
нежным голосом:
     - О знаменитый патрикий Ориген!
     А евнухи подхватили хором:
     - И какая же у тебя выдающаяся грыжа!
     Растерявшись, думая, что ослышался, Ориген воскликнул:
     - О всемилостивейшая!
     Но  базилисса с  той же нежностью повторила его имя,  и  евнухи вновь
оскорбили сенатора.
     Под общий хохот и  насмешки Ориген бежал из Палатия,  поняв,  что его
заманили сюда на позор.
     Ориген ждал случая отомстить.  Потом можно и  умереть,  но как пчела,
которая оставляет жало в ране.
     Византия  вволю  посмеялась  над  незадачливым сенатором.  Много  раз
привратники замазывали известью колоссальные грыжи, изображенные на стенах
дома Оригена досужими остроумцами.
     Позабавившись две  недели,  Византия  увлеклась новыми  посмешищами и
забыла поруганного сенатора. А базилисса?
     Ориген  спрятался,  как  сверчок  в  щель.  Отказавшись  от  выборной
должности старшины дема, он никого к себе не допускал, распространяя слухи
о  смертельной болезни.  Два  года  он  дрожал,  ожидая  любого обвинения,
влекущего  пытку  и   казнь.   Примеров  судебных  расправ  было   слишком
достаточно.  При  себе Ориген всегда держал отвар цикуты,  соединенный для
верности с  соком аконита.  Наготове были  бритвы,  отравленные египетским
ядом, одна царапина которыми убивала лошадь.
     Не покидая ложа болезни,  Ориген исхудал,  постарел.  Притворяясь, он