ме
италийском многочисленные войска,  собранные в  городе,  привыкли играть с
Властью.  Не  так  давно старый Юстин купил войска в  свою пользу золотом,
полученным  от   евнуха   Амантия.   Мудр,   поистине  божествен  базилевс
Юстиниан...
     Послышался  странный  звук,   будто  крыса  скребет  стол.  Евдемоний
очнулся. Перед префектом склонился агент, одетый уличным продавцом лепешек
и  в  самом деле очень похожий на  крысу.  Это  он,  соскучившись,  посмел
напомнить о себе Евдемонию.
     - Говори! - приказал префект.
     - Великолепный светлейший,  - начал шпион с обязательного титулования
сановника,  -  во-первых,  я насчитал за время достаточное, чтобы два раза
шагом обойти ипподром,  пять сотен людей, вооруженных ножами. Во-вторых, я
попал на  след.  Кто-то собирается предложить золото палатийским войскам и
твоим легионерам. Мне тоже нужно золото, чтобы пойти по следу. Чуть-чуть.
     Евдемоний ободрился. Все узнается. И никто не избегнет кары, никто!
     Сановнику вспомнилась строфа, сочиненная одним желторотым ритором:

                    Хитроумно лишив Полифема единого ока,
                    спас Одиссей себя и своих. Чтоб ослепить
                    империю, зрящую тысячеглазьем ищеек,
                    нет Одиссеев...

     Конечно,  нет.  Какие  там  Одиссеи!  Имя  сочинителя стало  известно
префекту прежде,  чем на ситовнике высохла сепия. Писатель выразил истину.
Но  избрал  неподходящие слова,  злонамеренно сравнивая святую  империю  с
диким циклопом, а ее слуг - с собаками.
     Есть  общее между книжниками и  предсказателями Судьбы.  Их  мудрость
полезная для других,  но бесцельна и  опасна для обладателей.  Такова воля
бога,   который  любит  людей,  смиреннопослушных  умом.  Поэтому  префект
раздавил писателя походя, как муравья.


     На  площади Быка,  забравшись на спину медного страшилища,  отшельник
Василиск обращался к толпе:
     - Братья,  родные во Христе,  не верьте и  рясе и  ризе.  Единственно
верьте слову, ибо бог есть слово. Не Христос ли сказал, что легче верблюду
войти в игольное ушко,  чем богатому в царство небесное!  Не он ли завещал
чтить бедность превыше всего! У кого есть два хитона, один отдай ближнему.
     Отшельник успел собрать около себя несколько десятков последователей.
Подражая признанному ими вождю, они вооружились дубинами с крестообразными
перекладинами. Это они подсадили Василиска на Быка.
     К  вечеру с  юга  дохнуло влажным теплом,  удивительным для  северян,
обычным для византийцев,  привыкших к резким переменам. Но багровый закат,
напоминающий цветом  кровянистый желток  насиженного яйца,  предвещал мало
доброго на завтрашний день.
     Отшельнику помешали -  свертывалась манипула,  которая  охраняла храм
святого Конона.  Иоанн Каппадокиец дал знать префекту,  что об  осужденных
"можно забыть".  Народ уже успел привыкнуть к тому,  что легионеры стоят у
храма,  и не замечал их. Сейчас раздались свистки, улюлюканье. Отступление
войска  пробудило смелость,  толпа  сплотилась.  Многие вытаскивали пращи,
доставали из  сумок,  подвешенных под хитоном,  гладкие,  обкатанные морем
камни.
     Окруженная манипула остановилась.  Двумя выкриками центурион заставил
легионеров принять  строй  квадрата.  Образовались четыре  стенки  длинных
щитов.  Византийцы оценили красоту маневра.  Иные аплодировали как  мимам.
Один из случайных вожаков,  которые появляются и исчезают,  подобно щепкам
на гребнях волн, обратился к византийцам:
     - Назад!  Положите камни в  сумки!  Берегите их,  нам  еще пригодятся
пращи. В легионе - наши братья. Поговорим с ними.
     Отшельник  терпеливо стоял  на  спине  Быка.  Толпа  слушала  вожака,
соблазнявшего легионеров.
     - Единоверцы,  римляне!  Что вам в этом базилевсе!  -  Он делал жесты
привычного оратора.  -  Что в  священных телах Юстиниана и  Феодоры,  в их
головах и  других  частях,  которые непристойно назвать.  Что  вы  скажете
насчет  списков  старшинства,  которые прежде  обеспечивали ваше  будущее?
Разве не этот базилевс -  какой позор!  - приказал не вычеркивать умерших.
Ныне  ваши  мертвые  товарищи  стоят  на  вашей  же  дороге,  мешая  живым
приближаться к  выслуге.  Когда вы  стареете,  у  вас отнимают пояс воина.
Казначей говорит: "Я не знаю тебя", и вы лишаетесь жалованья, заслуженного
вами по закону. Что вам в этом базилевсе! Ведь вы не гепиды, не герулы, не
варвары,  которые обожрались золотом Второго Рима.  Может быть,  вы сумели
сделаться гуннами или массагетами?  Нет, золото, которое Юстиниан давит из
нас,  как масло из оливок, идет не вам. Вы - римляне. Варваров кормит этот
базилевс, вы же тощаете.
     Разоренный ритор или опальный легист сыпал соль с  перцем на открытые
раны.  Все  знали,  что Анастасий Молчаливый оставил казну в  триста тысяч
фунтов  золота,  а  Юстиниан  за  несколько лет  все  истратил на  роскошь
Палатия,  на  безумные постройки.  Подумайте,  ему  мало места на  твердой
земле. Чтобы отнять место у Пропонтиды, Юстиниан наращивал берега. Золото,
исчерпанное на такие бессмысленные работы, все же оставалось в империи. Но
Юстиниан превратил казну  в  дырявый сосуд.  Золото  уходило варварам,  от
которых базилевс откупался, варварам, которых он нанимал. Недавно Юстиниан
заплатил Хозрою золотом за перемирие и обязался ежегодной данью.
     Оратора слушали с  интересом.  В  легионах и  без  того  порхала злая
шутка: "Почему не родился я персом?.."
     Манипула ушла  благополучно,  и  отшельник своей  дубиной  ударил  по
звучному брюху  Быка,  призывая внимание.  Ему  помешал  человек в  чистом
шерстяном хитоне, с бобровой шапкой на голове.
     - Ты был прав, монах, говоря о распутстве Феодоры гнусной. И Юстиниан
не  человек,  а  владыка демонов.  Но  к  чему ты возмущаешь бедных против
богатых?  Бог  всевышний устроил все.  Если не  будет богатых,  кто подаст
бедному милостыню? Кто даст хлеб и работу? Ответь мне.
     Василиск принял диспут:
     - Я понимаю тебя,  ты есть голос церкви высокой. Демон искушал Христа
в пустыне,  предлагая ему богатства вселенной. Христос отверг демона, твоя
церковь - соблазнилась!
     - Богохульствуешь!
     -- Молчи, - послышались голоса, - дай ему говорить!
     - Братья,   -  взывал  отшельник,  -  апостолы  дали  обет  бедности,
бессеребрия.  Христиане апостольские жили в  чистой общности,  деля хлеб и
одежды.   Послушная   базилевсам   высокая   церковь   предала   верующих.
Базилевсы-язычники  губили  лишь  тело,  нынешние  душу  губят  на  вечные
страдания.  Взгляните на патриархов, епископов, пресвитеров, дьяконов. Кто
кадит демону Юстиниану? Они! Кто не заступается за угнетенного, не отводит
руку сильного,  не обличает виновного?  Они,  они,  они!  Да обнажу я блуд
высокой церкви, капища идольского, опору греха базилевсов! Да укажу я...
     Рукоплескания смешались с проклятиями.
     Раздались крики гнева:
     - Схизматик, донатист!
     Началась свалка.  Кого-то  подняли,  раскачали и  взбросили на медную
спину Быка.
     Кто-то, показывая натертые воском таблички, об®яснял:
     - Ищейка! Он что-то писал, пряча руки!
     - Дай   прочту!    -   потребовал   Василиск.   -   Никодим-кожевник,
Николай-ткач,  Феодор  Арбуз,  Ананий,  раб  Стратигия,  Стефан-возница...
Братья, да тут десятки имен!
     Заподозренный приподнялся на колени;  вытянутым,  как морда, лицом он
странно напоминал крысу.
     - Прегнусный! - Дубина отшельника поднялась над агентом префекта.
     - Нет,  -  отказался отшельник, - не оскверню древа, благословл+нного
Симеоном Стилитом,  прикосновением к четырежды нечистому! - и сбросил вниз
поставщика палачей.
     Стон,  визг,  писк, тупые удары дубин, вопли, проклятья и топтание на
одном месте людей, сбившихся в кучу, как для бешеной пляски...
     Таблички,  которые  могли  открыть  дверь  тюрьмы  для  многих,  были
оплеваны, изломаны, растоптаны.
     Незаметно спустившаяся ночь начиналась призывами:
     - К тюрьмам!
     - Освободим страдальцев!
     - Смерть доносчикам!
     - Смерть судьям!
     - Смерть Евдемонию!
     - Побеждай!
     - Напрягайте паруса!





        Глава шестая. ОГОНЬ

                                                Горгона, только взглянув,
                                                делала камнем живых.
                                                По сравненью с делами
                                                позднейшими все эти Гидры,
                                                Горгоны - жалкий миф.
                                                Пустяки!..

                                                        Из древних авторов


        1

     В час вечерней звезды призывы -  побеждай, напрягай паруса! - звучали
на многих улицах и площадях Византии.
     На  теле  громадного города  дурной  болезнью пучились нарывы  тюрем,
звенья цепи, откованной Властью.
     Евдемоний не  мог  вмешаться,  хотя  и  узнал  вовремя об  опасности,
грозящей тюрьмам, - префект боялся разбросать свои и без того слабые силы.
В  такой час не стоило думать о заключенных.  Их не так много.  Правосудие
империи  было  скорым.  Значительнейшая часть  преступлений  и  проступков
наказывалась смертью.  Изредка применялась ссылка.  Неплательщиков налогов
спешили продать в рабство.
     Повинуясь приказам,  легаты и трибуны отводили свои когорты окольными
путями,  минуя  широкие улицы  и  площади.  Одиннадцатый легион  отходил к
Палатию,   чтобы  расположиться  между  базилевсом  и   городом.   Цепочки
легионеров двигались,  как заговорщики.  Трибун возглавлял первую манипулу
когорты, центурионы замыкали свои манипулы. Легат, казначей, писцы, профос
с розгами и топором шли сзади когорт, дабы следить за легионерами. Тщетные
предосторожности!  Манипулы теряли людей.  Беглецы,  зная город,  как свою
ладонь,  исчезали  бесшумно,  подобно  летучим  мышам.  Повинуясь военному
братству,  центурионы умалчивали о покинувших строй, а легионеры не думали
выдавать своих. Они слушались приказа, хотя старые обиды и шевелились, как
черви в запущенных ранах.
     Стены тюрьмы в квартале Октогон,  грязные днем, угольно-черные ночью,
когда-то были отделены рвом и от улицы и от соседних владений.  Прежде это
была казарма,  по староримскому обычаю служившая и укреплением. Второй Рим
превратил казарму в  тюрьму  и  надвинулся на  нее  со  всех  сторон.  Ров
засыпали,  к  стенам прислонились дома,  сзади выстроили храм  нового бога
империи.  Улица,  расширившись было  за  счет  рва,  сузилась наступлением
противоположных домов.
     Двор  казармы,  ставший двором тюрьмы,  застроился жилищами сторожей.
Стены  подняли,  устроили двойные ворота,  между  которыми сидели свирепые
псы. Для пропуска чужих цепи укорачивались хитроумным устройством. Вольных
и невольных посетителей встречали злобное рычание и острая вонь собачника.
     Приставив к внутренней стене лестницу,  один из сторожей взобрался на
стену и старался перекричать шум толпы и лай собак:
     - Чего ищут римляне? Здесь нет ни денег, ни вина!
     Сторож,  он  же  палач,  заявил,  что впервые за долгий опыт жизни он
видит  людей,  которые  по  своей  воле  хотят  залезть  в  тюрьму.  Шутка
понравилась, но среди общего шума ее оценили немногие. Палач еще торчал на
стене,  и  новые знакомые сравнивали его с  котом на  крыше,  когда первые
ворота рухнули, выбитые бревном. Палач скатился во двор.
     Их  было  восемнадцать,  совмещающих должности палачей и  тюремщиков,
сытых,   довольных  жизнью,   преуспевающих.  Они  наследовали  умершим  и
казненным, им по закону принадлежали обувь и одежда, снятые с тел. Они ели
лучшую и большую часть пищи, приносимой друзьями и родственниками узников,
им  попадало подаяние мягкодушных христиан,  памятовавших заветы  святых о
милостыне, несчастным грешникам. Сверх всего, палачи-тюремщики получали от
префектуры по  одному оболу в  день  за  каждого узника и  особую плату за
пытку и казнь.
     Мускулистые -  слабосильный не  годится для  таких  дел,  -  тяжелые,
привыкшие угрожать толпам  выставкой пыточных орудий,  палачи растерялись.
Защищаться?  Но как?  Они привыкли бить,  издеваться, вымогать, отнимать у
беззащитных,  терзать тех, кто не мог сопротивляться. Кто в городе не знал
о событиях на ипподроме?! Но ни под один толстый череп не могла проникнуть
мысль,  что кипящий город плеснет мятежом и  на их уютную,  милую,  родную
кормилицу, на мягкое гнездышко-тюрьму.
     Псы  смертно  взвыли  под  дубинами,  ножами,  самодельными  копьями.
Рухнули и вторые ворота.  Палачи,  обезумев,  лезли на стены, бессмысленно
прятались;  кому-то,  случайно смешавшись с толпой,  удалось ускользнуть в
общем беспорядке, в спешке, в бреду.
     В первый этаж тюрьмы вели две двери, во второй поднимались по внешней
лестнице.  Железные засовы удерживались навесными замками.  По  требованию
осаждающих тюремщики открыли замки, отвалили засовы.
     - Огня, света, огня!
     Отозвались  те,  кто  уже  хозяйничал в  домах  палачей,  расхватывая
имущество.  В  очагах  нашлись горячие угли,  в  амбарах -  масло.  Факелы
крутили из тряпок,  в которые руки, похожие на когти, превратили содранную
с палачей одежду. Теперь палачи, голые, стали очень заметны.
     Осветили зал допросов обычного в империи вида.  Возвышение в середине
зала  кощунственно напоминало алтарь.  Это  было  место  судей,  здесь  же
помещались  писцы,  записывающие  вопросы  и  ответы.  Без  протокола  нет
правосудия.  Каменные скамьи, приподнятые на локоть от пола, чтобы палачам
не  приходилось особенно гнуть спины,  имели кольца для кистей и  лодыжек.
Они были слегка наклонны и снабжены выдолбленными канавками, продолженными
по полу до зева клоаки.
     Около  очагов  валялись мешки  с  углем  самого обычного вида.  Такие
развозят угольщики на спинах ослов, крича: "Угля, угля..."
     На потолке торчали крючья с веревками,  цепями,  ошейниками, петлями.
На  стенах были развешаны в  раз  и  навсегда установленном порядке орудия
пыток  точно такие же,  которыми вчера чуть  ли  не  эти  палачи устрашали
подданных.  Во  всех  тюрьмах  орудия  правосудия были  одинаковы.  Набор,
установленный обычаем и законом, заказывался префектурой.
     Зрелище  застенка  раз®ярило толпу.  Ужас  и  гнев  породили желания,
которых только что не было.  Палачей тащили к пыточным ложам,  преодолевая
сопротивление,  выламывали руки,  ноги и, наконец, растягивали. В неумелых
руках добровольных исполнителей приговора клещи,  ножи,  спицы, крючья для
внутренностей наносили широкие, обильно кровоточащие раны.
     Сводились счеты. Мстили за брата, сына, отца, сестру, мать... С диким
торжеством  над  истязуемыми реяли  свежеобритые головы  сбежавших  рабов,
всклокоченные шевелюры  ремесленников,  седые  кудри  и  лысины  стариков.
Кто-то с выпученными глазами на перекошенном лице метался,  хватал за руки
мстителей и вопил:
     - Братья,  именем Христа милосердного!  Не  торопитесь!  Не  спешите!
Осторожней,  дабы не  так скоро они умерли.  Во  имя сладчайшей Приснодевы
Марии...
     В  глубине пыточного зала  черный зев  арки открыл проход к  нумерам.
Из-за  дверей,  сплошных  и  решетчатых,  слышался  разноголосый вой.  Это
узники,  потрясенные ревом  толпы  и  стонами  палачей,  не  понимая,  что
происходит, в ужасе встречали свой последний час.
     Больше не  у  кого  было спрашивать ключи.  Замки сбивались ломиками,
предназначенными для сокрушения костей. Меч палача послужил отмычкой.
     Ярость  сменилась  восторгом.   Свирепые  мучители  умилялись.  Руки,
измазанные кровью,  соперничали нежностью с материнскими.  Тех, кто не мог
идти, несли. Ноги скользили, проваливались в смрадные стоки, продолбленные
из  общих  нумеров  к   общей  клоаке,   где  людская  кровь  кощунственно
смешивалась с нечистотами.
     Никто не спрашивал, кто этот живой скелет с гнойными ранами от пыток:
невинный человек, оклеветанный вымогателями, молвивший неосторожное слово,
злосчастный  неплательщик  налогов.   Или  страшный  убийца,  не  щадивший
ребенка,  вор,  который не  брезговал сумой нищего.  Узники -  угнетенные.
Сейчас все были как братья.
     Пробившись  во   двор  тюрьмы  и   на  улицу,   спасители  показывали
освобожденных,  вознося их вверх,  как знамена,  чтобы все могли разделить
радость. И - познать живое свидетельство своей силы, ломающей даже тюрьмы.
     Кто-то  падал.  Нечаянно,  повинуясь своей силе,  подобной силе реки,
прорвавшей плотину, освобожденного давили не замечая.
     Раздались крики:
     - Месть судьям! Смерть судьям!
     Человек с  курчавой,  наполовину выбритой головой призывал,  потрясая
палаческим серпом:
     - Я знаю дом судьи!


     Крики,  топот,  удары в медные блюда усиливались.  Лихорадочно спеша,
испещренная  пятнами  дымных  факелов,  толпа  ворвалась  в  тихую  улицу.
Патрикианские дома,  в которых двери и ворота были не только заперты, но и
завалены изнутри,  чем  придется,  будто  сжались безгласные,  без  одного
огонька - страх тушил даже неугасимые лампады перед иконами.
     Патрикий Тацит  собрал  близких домочадцев,  кому  мог  доверить.  Из
тайника,  известного  только  главе  семьи,  его  жене  и  старшему  сыну,
извлекались  клинки  с   серебряными  рукоятками  в   ножнах,   отделанных
самоцветами, роскошные кинжалы. Здесь же чуть дрожащая рука нащупывала меч
предка,  строгий,  простой,  но  крепкого железа,  находила кривой акинак*
перса,  добытый в Месопотамии,  двуострую франциску,  привезенную с Рейна,
мидийский щит, обтянутый каменно-твердой кожей слона.
     _______________
          * А к и н а к   -   тяжелая  сабля  с  загнутым,   утолщенным  и
     расширенным концом.

     Патрикий  вспоминал предания о  домах  предков,  подобных крепостям с
гарнизонами.  Что  дальние годы!  Совсем недавно покой Византии охраняли и
три и  пять легионов,  да и в Палатии жило надежное войско.  Охлос* боялся
буйствовать.  Увы,  тогда грозило буйство самих войск,  солдаты сами  суть
вооруженный охлос.  Римские  мечи  убивали  римских императоров,  выскочки
покупали диадему золотом, рассыпая его в казармах. Как глупый старик Юстин
и гнусный Юстиниан.
     _______________
          * О х л о с - по-гречески имеет два  значения:  и  мятеж,  и  ту
     часть народа, у которой  нет  никакого  имущества,  кроме  пары  рук,
     отдаваемых внаем. Первоначально само слово ни в Греции, ни в Византии
     не имело сколько-нибудь обидного значения.

     Знание не приносит счастья.  Тацит не находил выхода.  После Сциллы и
Харибды мореплавателю открывалось чистое  море,  для  империи же  патрикий
видел тупик:  или произвол охлоса,  или произвол войска.  А в промежутке -
произвол базилевса.
     Патрикий ждал грозы, затаившись в домике привратника. Женщин спрятали
в дальнем покое господского дома. С патрикием был сын, зять домоправитель,
и четверо клиентов,  питающихся с его стола. А остальные? Из трех десятков
рабов  -  привратников,  конюхов,  поваров,  уборщиков -  он  мог  кое-как
положиться на десятерых.  Им он верил,  они родились в его доме, он не был
жесток.  На  заднем дворе,  при мастерских было еще шесть десятков рабов и
рабынь.  Патрикий считал себя исключением, наказания применялись редко. Но
кто захочет защитить его жизнь?..
     Безликие тысячи приближались с наглой уверенностью.  Патрикий услышал
проклятие, посланное сыном базилевсу.
     - Молчи, - сказал Тацит, - одна пасть стоит другой.
     Толпа  как  будто остановилась у  владений Тацита.  Нет,  тысячерукий
зверь напал на соседа.  Теперь мгла кажется не такой густой.  Ищут не его,
патрикия империи,  чьи предки прославили свое имя не только мужеством. Род
Тацитов дал знаменитого историка и доброго императора.  Пусть другие дадут
столько же!*.
     _______________
          * П у б л и й  К о р н е л и й  Т а ц и т  (55-120 гг. н. э.)  -
     знаменитый мастер слова, историк.  К сожалению,  сох