нтересным  разговором  я  почти забыл не  только о  недавней смерти
почти близкой мне женщины,  но и об одуряющей  боли в раненой ноге.  Коньяк,
наверное, помог, да и нервное возбуждение подстегивало.
     - Знаете, господин генерал,  все равно не угадаете, а тому,  что скажу,
не  поверите. Нет в вашем мире адекватно соответственной мне  нации,  посему
предпочитаю называть себя евреем шестнадцатого колена Израилева...
     Старик слегка опешил. Словно бы принял мои слова всерьез.
     -  Шестнадцатого?  Гм...  Двенадцать знаю,  тринадцатое  вроде  бы  как
потерялось, а?..
     -  Потому что есть такой офицерский тост, не вашего,  впрочем, времени.
"Повторим, сказал почтмейстер, наливая по шашнадцатой..."  Отсюда, наверное,
и пошло...
     Сам тост, признаюсь, я позаимствовал у отца  Григория, происхождение же
его явно теряется в дали времен. Возможно, и мой собеседник мог его слышать.
     - Ага. Так, значит, -  кивнул генерал, делая вид, что понимает. Или и в
правду   понимая  намного  больше,  чем  я  предполагал.  Они  ведь  в  свои
первобытные  времена  тоже  далеко не  дураками  были  в  рассуждении  общей
сложности жизни.
     -  Тогда  я вот что  вам скажу.  Дай  вам Бог  здоровья, конечно, но  и
покойницу не грех помянуть...
     Он вытащил откуда-то из-под топчана темного стекла бутылку.
     - Так-то мне здоровье не позволяет и дочь препятствует, а уж  тут не по
христиански будет...
     Я с ним  выпил. Какого-то непереносимо скверного,  вонючего,  обжигающе
крепкого  пойла.  Китайский  самогон  "Маотай"  из  проса  как бы даже  и не
изысканней на вкус.
     Но все  в  конце концов  кончается, и эта импровизированная  тризна  не
могла более  длиться, чтобы не стать очередным фарсом.  Мне  ведь еще идти и
идти, как бы это ни казалось ненужным.
     Я уже встал, собираясь откланяться, но старик меня остановил.
     - А вот это? - он показал на тело Ванды.
     Наверняка  с  моей головой что-то  случилось. Я будто  бы забыл о  ней.
Смотрел  и  не видел. Словно думал, что умерла  и все,  а остальное меня  не
касается.
     - Вы уж знаете, господин-товарищ, с  чем пришли, с тем и уйти извольте.
Не ставьте меня в трудное положение.
     Слова его, по  контрасту с нашим душевным разговором, прозвучали  почти
бестактно.
     А  мне   что  с  ней  делать?  Вопрос,  конечно,  глупый,  и  не  этому
гостеприимному  старику  его задавать. Он и так сделал для нас куда  больше,
чем можно было ожидать.
     - А может быть, вы позволите ее здесь до утра оставить? Я найду  машину
и заберу... А сейчас куда же? Денег вот в залог оставлю...
     Не  понял,  чего  было  больше  в голосе  и  выражения лица  хозяина  -
возмущения или презрения.
     - Послушайте, любезнейший,  кажется, вы переходите все мыслимые  рамки.
Сожалею, если дал повод. Пусть  живым я не  сумел  от  чего-то отказать,  но
устраивать из моего дома мертвецкую!
     Нет, как здорово  он выразился: "живым"! Словно не только Ванда, но и я
уже не слишком живой. Вдруг?
     И  мне  опять вспомнился  Артур, который видел меня  в "серой  зоне". А
сейчас я в какой?
     - Не  будем  говорить о худшем,  - словно бы  прочел мои  мысли  старый
судейский  волк,  -  но  вообразите,  что  в  следующем  квартале  вас  тоже
подстрелят. И что  мне прикажете делать? В саду вашу даму  закапывать  или в
милицейский участок с заявлением бежать? Нет, уж, будьте так любезны...
     И снова сменил гнев на милость.
     - Если  вам действительно  сейчас некуда ее девать,  послушайте совета.
Вынесите на улицу, положите там, под кустиком где-то. Только уж попрошу,  от
моей  калитки подальше. Утром  успеете  забрать -  хорошо. Нет - и  без  вас
подберут  и  похоронят.  В  общей  могиле,  конечно,  но  уж  это...  Реалии
гражданской войны. Не нами начато... А меня избавьте. Я так и сделал для вас
больше,   чем  можно   требовать  от  порядочного  человека.  Не   смею  вас
задерживать. Разве что на посошок...
     -  Благодарю,  ваше  превосходительство. Здоровье более  не  позволяет.
Но...
     А в принципе старик ведь прав. И в практическом смысле, и в том,  что я
действительно перешел некие нравственные пределы.
     Я поднес стакан к губам. От  запаха меня  чуть не  вывернуло наизнанку,
однако я  сдержался, пригубил,  с омерзением наблюдая,  как  генерал выцедил
свою порцию до дна.
     - Ну хорошо, господин генерал.  Спасибо за все, что вы для нас сделали.
Я не хочу думать, что у вас останутся ко мне претензии.
     Я  взял   куртку  Людмилы,  обшарил  карманы,  чтобы  не  оставить  там
чего-нибудь  нужного.  В  левом  кармане   -  "браунинг",  запасная  обойма,
облепленная табаком от раздавленной пачки папирос.
     А  зато во  внутреннем кармане - перетянутая резинкой солидная пачка не
чего-нибудь, а как раз фунтов стерлингов. Не о  них ли она говорила, поминая
о своем богатстве? Без всяких эмоций я протянул их генералу.
     - Возьмите.  В  память о  нашей встрече. И  о  рабе  Божьей  Ванде. Она
католичка, но Богу,  думаю, это безразлично.  Поставьте свечку за  упокой ее
души. Или  там  молебен, не  знаю,  как  оно принято... -  я махнул рукой. -
Понимаю,  что  давать  деньги  благородному  человеку  оскорбительно,  но  в
нынешние  времена  какой  может быть этикет?  Возьмите,  жить-то  как-нибудь
надо...
     Что самое интересное - он взял. А  я почему-то думал, что откажется  из
глупой гордости. Взял,  как получил карточный долг, не пересчитывая сунул  в
карман халата.
     - Ну, Бог в помощь. Не скажу, что наша встреча была слишком приятна, но
все же... Желаю  дойти туда, куда идете...  И  автоматик  свой  не забудьте.
Пригодится. Только под пальто от греха спрячьте...
     Мудрый старик. Держа Ванду, обернутую  простыней, на  руках,  я вышел в
переулок, постоял, не зная,  что  делать дальше. Странно  все это,  в  такой
ситуации я еще  не  оказывался  никогда. Не знаю,  для чего,  почему,  но  я
вернулся назад, к перекрестку, где все началось и кончилось. Бой давно утих.
Настолько,  что  тишина была даже неестественна. Я  положил  Ванду  рядом  с
исковерканным  корпусом  автомобиля.  Постоял,  склонив  голову.  Вроде  так
принято. Но скорби я не испытывал, к стыду моему, даже наоборот. Облегчение.
Теперь  я  ничего  не  боялся  и  отвечал  только  за  себя.  Как  тогда,  в
Сан-Франциско. А это гораздо проще. Постоял, потом захромал обратно.
     Только  вот  сейчас я  почувствовал,  насколько плохо лично  мне.  Нога
опухла,    будто   бревно,   хотя    рана    была    благополучно   очищена,
продезинфицирована,  и  кость не задета, от колена дергало вверх до пояса, и
наступать было почти невозможно.
     И  куда идти? Район, в  котором я  оказался,  представлял  себе  весьма
приблизительно. С тем, как  эти места выглядели в  нашем  мире, эти улицы  и
переулки не имели  ничего общего,  аза  истекшую  неделю  я выучить наизусть
карту Москвы,  конечно, не успел. Безошибочно я мог  выйти  к цели одним  из
двух кратчайших маршрутов: через Бульварное кольцо  до Большой Дмитровки или
же по Поварской до Моховой, а там  на Тверскую или ту же Большую Дмитровкиу,
только  снизу.  Даже  с  моей покалеченной ногой я бы  добрался за час, беда
только в том, что как раз на этих магистралях появляться никак нельзя.
     Именно  там  уже начинался  или  вот-вот  начнется давно  задуманный  и
тщательно подготовленный  моими друзьями,  теперь  в этом  сомнений не было,
процесс ликвидации мятежа. И все с  этим связанное  - планомерное выдвижение
войск,  блокирование перекрестков, прицельная  и  беспорядочная  стрельба во
все, что  движется, бессудные расстрелы подозрительных, и так  далее  и тому
подобное.
     Сутки-двое благоразумным обывателям лучше  сидеть за закрытыми ставнями
и крепко запертыми воротами. Во избежание...


        Глава 22

     Я решил,  что  пробираться  к цели  следует  самыми глухими непроезжими
переулками. Но при том  возрастала опасность заблудиться, они здесь идут под
совершенно непонятными углами и  вполне  способны вывести как  раз туда, где
появляться не следует.
     Меня вдруг охватила острая тоска.  Не  от  страха  за свою  жизнь, а от
бессмысленности  происходящего. Даже на  улицах  Сан-Франциско, преследуемый
умелыми убийцами,  я подобного чувства не испытывал. Чужой город, чужой мир,
чужое время. И  для  чего-то я тут нахожусь. Стоило радоваться избавлению от
смертельных опасностей дома, чтобы попасться в ловушку здесь.
     Был бы я местным,  я бы  так не  нервничал.  Даже в разгар ожесточенных
уличных боев обыватели ухитряются  как-то перемещаться по улицам, не слишком
и рискуя. Именно потому, что это их город и их время,  они интуитивно знают,
как  себя вести и  как разговаривать с вооруженными людьми,  хоть  красными,
хоть белыми.  Я этого не знаю, и  каждый  легко  увидит во мне  чужака. Как,
например, сообразил этот  статский советник. Чужаков же проще всего  убивать
на месте, а не конвоировать куда-то для выяснения.
     И  значит, у меня теперь  один  выход - при малейшей опасности стрелять
первым, как мне ни претит такая перспектива.
     Размышляя подобным  образом,  я  брел вперед,  ориентируясь по памяти и
отчетливо  представляя  только  одно  -  что двух  опасных  рубежей  мне  не
миновать,  но  преодолеть  их  все-таки  можно,  если  сохранять  постоянную
бдительность и выдержку.
     Московские переулки, они даже в благополучном и цивилизованном двадцать
первом веке представляли собой  проблему.  Старательно  сохраненные  и  даже
злонамеренно реставрированные на потребу иностранным туристам в самом центре
исторической части города,  где-нибудь на Чистых или Патриарших  прудах, все
эти  Кривоколенные,  Армянские,  Сверчковы  и  Петроверигские, являли  собой
узкие,  едва  ли не  трехметровой  ширины,  щели,  по  бокам  которых стояли
тщательно  отреставрированные  дома в стиле  чудовищно извращенного  ампира.
Кое-кто называл этот стиль - "вампир".
     Нормальный переулок такого  типа по своей длине трижды меняет название,
трижды - направление и в конце концов становится поперек самого себя. Выхода
в таком случае нет. Переулок обращается в ленту Мебиуса. Даже днем без плана
или без совета  случайно встреченного старожила  выбраться  в цивилизованные
кварталы города крайне проблематично.
     А  что сказать про те  же  переулки ночью, да сто  двадцать лет  назад?
Положение  практически  безнадежно.  Исковерканный, покрытый  жидкой  грязью
булыжник, мертвые стены домов, ни единого лучика света из-за глухих ставень.
То,  что опрометчиво  кажется выходом, оказывается  углубленным в промежуток
между  домами  в®ездом  частного  владения,  оберегаемым  собаками  с  очень
скверным характером.
     И вдобавок в процессе передвижения с удивлением убеждаешься, что Москва
действительно  стоит  на  семи  холмах,   под®емы  и  спуски   чередуются  с
утомительной  монотонностью,  и на десятой или  двадцатой  минуте странствий
начинаешь понимать, что  от лабиринта Минотавра избранный маршрут отличается
только присутствием над головой  грязно-серого,  подсвеченного почти  полной
луной неба.  А по луне я ориентироваться  не умею. Никогда не мог запомнить,
где она должна находится в каждый данный момент ночи и каковы ее фазы.
     Зато  я подумал  - все здесь чужое, совершенно  все. А вот небо - то же
самое. Как дома. Как в детстве...
     Если  бы  я  не был  сейчас  ранен  и озабочен  проблемой  собственного
спасения, путешествие могло оказаться даже и романтическим.
     Темные ущелья между глухими брандмауэрами, время от времени возникающие
звуки  коротких огневых стычек,  гул  автомобильных  моторов, мелькающие над
крышами лучи прожекторов. Но  все  это будто бы в другом мире.  Словно из-за
кулис, не выглядывая на сцену, пытаешься догадаться о содержании пьесы.
     Очевидно, рана моя  оказалась тяжелее, чем думали и  я, и доктор, или к
ней прибавился  травматический  шок,  потому что  моментами  я  замечал, что
сознание мое мутится.
     Вместо черных низеньких домов мне вдруг начинало казаться, что  бреду я
вдоль  белоснежных,  освещенных  мертвым  неоновым  светом   небоскребов,  и
приходилось   даже  щурится   от  этого  нездешнего  света.  Потом  сознание
прояснялось,  и я  с  удивлением  отмечал, что нахожусь совсем  не там,  где
рассчитывал.
     Однажды я вдруг понял, что стою на Тверском бульваре, по другую сторону
Никитских ворот, площадь которых пересек непонятно каким способом. Поскольку
там прямо сейчас шел довольно жаркий бой.
     От  Пушкинской с  минутными перерывами раздавался гулкий гром пушечного
выстрела. Резкий вой проносился на уровне вторых этажей, и снаряд разрывался
где-то возле ресторана "Прага".
     С крыши шестиэтажного  дома на углу Большой  Никитской  и Леонтьевского
переулка длинными  очередями отвечал орудию  станковый пулемет. Кто и  с кем
здесь перестреливался,  я не понял. Инстинкт погнал меня вправо,  под защиту
темных стен.
     Вокруг беспрестанно мелькали огоньки дульных вспышек и на разные голоса
свистели пули. Идущие над головой посвистывали тонко и нестрашно. Рикошетные
отвратительно  верещали,  еще какие-то  странным  образом  клекотали,  будто
кувыркаясь  в полете.  Возможно, это были  распиленные  для  пущей убойности
безоболочечные пули старых берданок.
     Привалившись  плечом  к  арке  глубокой подворотни,  я старался увидеть
людей,  участвующих в ночном сражении,  но освещения  не  хватало.  От этого
казалось, что здесь бьются не люди, а какие-то уэлсовские морлоки.
     Самое странное, я совершенно ничего теперь не испытывал. Ни  страха, ни
боли,  ни желания жить. Просто двигался, выполняя программу, как робот, даже
и не человекообразный.
     Запомнился момент, когда  на встречу мне выскочило несколько человек, с
оружием, в коротких, перепоясанных ремнями бушлатах или телогрейках.
     - Стой, эй ты там, стой! Кто такой?
     Автомат оказался у меня в руках раньше, чем я подумал, что  надо бы его
снять с плеча. И сам собой выплеснул вперед больше половины рожка.
     Очередь  прошла  от  стены  до  стены   переулка,  и  никто  больше  не
шевельнулся, не попытался задержать меня или выстрелить в спину, хотя ушел я
с этого места  не спеша и не пригибаясь. Так мне показалось. Но потом что-то
с размаху ударило меня чуть  повыше правого  уха. Я упал на колени, опершись
плечом о стену, потрогал голову.
     Крови на пальцах не оказалось, очевидно, меня  достала рикошетная пуля.
Кевраловая подкладка фуражки  спасла, но одурел  я окончательно.  Дальнейшее
представляло из себя какие-то странные обрывки впечатлений.
     Я  ввалился в  разбитую витрину магазина.  Помнится,  перешагнул  через
бруствер из мешков то ли с мукой, то ли с сахаром. Сел на пол рядом с темной
человеческой фигурой, обозначенной алыми вспышками самокрутки.
     - Эй, мужик, ты че, раненый? - спросил меня участливый голос.
     - Немножко есть, - ответил я.
     - Перевязать нечем, - обрадовали меня.
     - Спасибо, уже перевязался...
     - А  за  кого  воюешь, за нас или за этих?.. -  непонятный человек  без
всякой  агрессии  отодвинул  в  сторону упершийся  ему  в  грудь ствол моего
автомата.
     - За себя воюю, остальные мне без разницы.
     В  темноте помолчали,  хотя там  угадывалось присутствие еще нескольких
дышащих, хлюпающих носами людей.
     - Дык вроде и мы также. Выпить хочешь?
     - Хочу...
     Мне протянули жестяную кружку, где плескалась, судя по запаху, водка. Я
сделал пару глотков.
     - Закусишь?
     - Не хочется.
     Странные люди. Для чего им я, и сами они здесь что делают?
     Наверное, я спросил об этом вслух, потому что мне охотно ответили.
     - Да вот ввязались сдуру  в эту революцию, а потом решили,  на  кой оно
нам нужно? Прибарахлиться чуток, тай и годи... Две телеги добра отправили, а
сейчас и ждем. Что-то  долго Митрич не возвращается. Мабуть, сбежал, мабуть,
и убили.  Война,  сам  понимаешь.  Ну,  водки  тут  хватает,  колбасы  целая
поленица. До утра посидим, а там и подумаем...
     Я  порадовался,  как  просто  и спокойно настоящие  люди  реагируют  на
исторические коллизии.
     - А ты, земляк, что ли из идейных?
     - Почему так думаешь?
     -  Дак  машинка  у  тебя  серьезная. Мы  вот  попросту, с  винтарями да
обрезами, а у тебя вона что...
     - На улице подобрал, - ответил я.
     - Ну-ну, понятно, - согласился прежний голос.
     - Сам-то из офицеров царских или как?
     Надо же, насколько был  прав судейский  генерал.  Простой  народ, он  к
интонациям чуткий.
     - Из  анархистов  я. Сам по себе, голый человек на голой земле, вот моя
философия. Это народу тоже нравится. Когда с апломбом и непонятно.
     Когда  я передохнул и решил отправляться дальше, мне не препятствовали.
Что происходило в следующие полчаса или  час, я не помню, но в очередной раз
очнувшись, я увидел, что стою на углу Трубной и Цветочного бульвара. То есть
я как-то сумел пересечь и Тверскую, и Петровку, и прошел гораздо больше, чем
нужно было.  и от Столешникова сейчас  находился  едва ли  не  дальше, чем в
начале пути.  Черт его знает,  может быть, я  даже прошел мимо спасительного
дома, совершенно этого не заметив.
     Захотелось сесть на тротуар и заплакать. Ноги своей я не чувствовал, но
как-то она  меня  все  слушалась,  а  в  подсознании,  наверное,  пробудился
инстинкт и дух  древних предков,  которые  и руководили моими бессмысленными
перемещениями по  охваченным  мятежом  улицам.  Я  словно  невидимкой  здесь
оказался,  и  ни  одна  шальная  или прицельная  пуля не могла  меня  больше
перехватить.
     Надо  отдохнуть,  подумал я,  садясь  на асфальт  в глубокой нише перед
запертыми воротами трехэтажного особняка.
     -  Что,  плохо тебе, герой? - раздался голос из-за моего правого плеча,
оттуда,  где  никого  быть  не  могло,  потому что я ощущал спиной и грубую,
холодную каменную стену, и твердые, внахлест сколоченные доски.
     - Ну плохо, а тебе какое дело? - ответил я, сразу узнав этот голос.
     - По-прежнему не хочешь к нам присоединиться? - спросил Артур.
     - К вам?
     Что удивительно,  услышав  голос покойника, я вновь стал  мыслить ясно,
отчетливо  и логично. Как  мне тогда казалось.  Подобное  бывает  в процессе
длительной,  перешедшей  все границы  разумного  гулянки. Вдруг, в три  часа
ночи,  наступает  момент  холодной,  стеклянной,  нечеловеческой  трезвости.
Видишь  себя  и собутыльников  как будто  со стороны, говоришь  пророческие,
мудрые слова.  Кажется, еще чуть-чуть,  и  постигнешь  главную истину. Или -
научишься летать. Помню, еще в студентах, на встрече  какого-то Нового года,
именно в  такой час я  осознал себя сидящим  на  подоконнике кухни,  в чужой
квартире, перед  распахнутым окном. Внизу  было  тридцать этажей, на  уровне
глаз пролетали  крупные снежинки,  по ту  сторону Москвы-реки сверкал огнями
Кремль.
     За руку  меня  держала  незнакомая  девушка  с  несколько  растрепанной
прической и тоже не  слишком трезвая. А я ей доверительно сообщал, что  если
достаточно   сильно  пожелать,  то   вполне  можно  сейчас  оттолкнуться  от
подоконника и воспарить над городом.
     - Новый год, все же, ночь чудес. Полетели вместе...
     Уверен, что если бы она сдуру  согласилась,  я бы постарался  воплотить
эту  идею  в  жизнь,  но девушка оказалась  или слишком  умной, или  слишком
трусливой, и изо всех сил потащила меня внутрь квартиры.
     Наверное,  она  была  права.  Мы  с  ней еще  выпили  на  брудершафт  и
отправились  искать  свободную   комнату,  чтобы   познакомиться  поближе...
Кажется, кто-то у меня ее по дороге отобрал, но это уже не существенно.
     -  Зачем,  Артур?  Зачем  опережать  события?  Шлепнут  меня сегодня  -
воссоединимся, никаких  проблем. А  сейчас я  еще побарахтаюсь.  У  меня две
сотни  патронов  и граната.  Если  сумею  встать,  то  еще  до  Столешникова
доковыляю.  Дорогу  покажешь, по старой дружбе? Или  еще чем-нибудь  сумеешь
помочь?