дряхлых крейсеров, уставших от  шестилетних  походов  и  боев
эсминцев, мимо неопрятных, с ржавыми бортами  транспортов  и  щеголеватого
английского дредноута,  плавно  замедлила  скорость  и  нагловато,  как  и
подобает судну под звездно-полосатым флагом,  стала  вытравливать  якорную
цепь напротив входа  в  Южную  бухту.  Примерно  в  полумиле  от  Графской
пристани. И, словно некий символ, выйдя из-под нависающей с  севера  тучи,
солнце блеснуло на золотых куполах Владимирского собора.



        ИЗ ЗАПИСОК АНДРЕЯ НОВИКОВА

     "...Тяжелая, как в боевой рубке крейсера, дверь каюты захлопывается с
тихим вздохом пневматического демпфера, отсекая и корабельную  реальность,
и фосфоресцирующее море за бортом, и вообще весь  новый  для  нас  "старый
мир". В нем мне пока ничего  не  угрожает,  и  на  корабле  никого,  кроме
надежных друзей и верной дружины.
     А все равно под защитой бронепластиковых переборок как-то спокойнее и
уютнее. Да и  броня  ведь  только  снаружи,  а  изнутри  облицовка  вполне
штатская.
     Я не стал изощряться в  оформлении  своего  жилища,  каждый  входящий
увидит обыкновенную секцию  из  просторного  холла,  кабинета  и  спальни,
конечно, со вкусом оформленную, с хорошей  мебелью,  небольшой  коллекцией
холодного оружия, парой сотен самых любимых книг, но не более.  Совсем  не
дворец Семирамиды... На берегу  могут  быть,  и,  наверное,  будут  всякие
другие жилища, может, роскошные дворцы, как и подобает лицам нашего ранга,
а может, и попроще, деревянные, по фигуре, но эта каюта  окончательная,  и
жить в ней, и тонуть, если что. Меня это радует.  Хоть  кое-что  появилось
постоянное в раздражающе непрочной действительности.
     Но есть и у меня маленький секрет, о котором не стоит  знать  никому.
Открываю скрытую за книжными полками дверь и прохожу в убежище.  Это  тоже
кабинет, но совсем другой.
     Сажусь в старое, с потертыми подлокотниками коричневое кожаное кресло
перед тем, как начать писать; с удовольствием осматриваюсь.
     Кабинет невелик, но уютен. Отражает хороший вкус,  не  мой,  а  давно
умершего человека. Я давно мечтал именно об этом  кабинете,  с  тех  самых
пор, как в раннем детстве, еще в пятидесятых,  отец  брал  меня  иногда  в
гости к своему приятелю, университетскому профессору, жившему недалеко  от
Чистых прудов. Мы тогда жили тесно и  скудно,  отдельная  четырехкомнатная
квартира, пусть и в невзрачном двухэтажном флигеле казалась мне чудом.
     Взрослые занимались своими делами, а меня сажали в это самое  кресло,
я включал настольную бронзовую  лампу  под  зеленым  шелковым  абажуром  с
фестончиками, играл с грациозным малахитово-чугунным  письменным  прибором
(в нем было три чернильницы,  пепельница,  подставка  для  спичек  и  даже
колокольчик для вызова секретаря), или,  поскольку  приказано  было  вести
себя тихо, часами перелистывал тома Брема и Элизе Реклю... И на всю  жизнь
остались в памяти отражения лампы в дверцах шкафов, запахи старой бумаги и
кожи переплетов, дорогого табака - все  ящики  правой  тумбы  были  забиты
подарочными  наборами   "Богатырей"   и   "Запорожцев",   добрый   Василий
Спиридонович всегда дарил  мне  пустые  коробки  с  шуршащим,  присыпанным
золотой пылью станиолем  внутри...  Вот  и  воспроизвел  я  для  себя  его
кабинет, в память о детстве, об отце и его друзьях, о тогдашней  Москве  с
долгими зимами и частыми метелями, с воем ветра за окном и  потрескивающей
в углу голландке, обложенной зелеными с золотом изразцами...
     Нет,  я  на  самом  деле  счастлив  сейчас.  Перед  нашим   "исходом"
психическое состояние всей нашей компании, мое собственное  в  том  числе,
находилось на самой грани...
     Как ни бравируй своей несгибаемостью, как ни убеждай себя - какие  мы
лихие и жесткие парни, мол,  нипочем  нам  и  пришельцы,  и  любые  чудеса
мироздания... А так, увы,  не  бывает!  Какое-то  время  человек  способен
выносить запредельные нагрузки, будь то война, ленинградская  блокада  или
тюрьма, но не до бесконечности же...
     Воронцов  в  этом  смысле  покрепче  нас,   штатских,   привычнее   к
одиночеству в толпе и к мучительным многомесячным плаваниям, а и то... Что
же говорить о других? О терзаемом несчастной любовью и невозможностью хотя
бы избежать ежедневных встреч  с  об®ектом  своей  страсти  и  "счастливым
соперником" Берестине, о Сашке с его конфликтом между долгом по  отношению
к жене и желанием навсегда ее забыть в об®ятиях Сильвии, о Ларисе,  и  так
не слишком уравновешенной, поставленной в ничем,  кроме  как  чувствами  к
Олегу, не оправданные, трудно выносимые обстоятельства...
     Профессионально изучая и оценивая обстановку, я со дня на  день  ждал
внезапной катастрофы, психической эпидемии, если угодно.
     А тут и  меня  самого  достало.  Последние  события  в  Замке,  сеанс
приобщения к вселенскому гиперразуму. Таиться мне  незачем,  я  готов  был
бежать куда угодно - в Древний Египет, в доколумбовы прерии, в  сталинскую
державу,  лишь  бы  вырваться,  соскочить  с  предметного  стекла   чужого
микроскопа. Ну его к черту, это сверхзнание, этот  шанс  на  бессмертие  и
власть над Вселенной! Я не хочу становиться деталью гиперкомпьютера и даже
его оператором! Мне достаточно быть свободным человеком. На  своей  Земле.
Нет, если я когда-нибудь дорасту  до  осознания  абсолютной  необходимости
включиться в игры титанов, я в них сыграю. Отчего бы и нет? Но сейчас-то я
этого не хочу...
     Дай бог, чтобы слова Антона  оказались  правдой,  слова  о  том,  что
Высшие силы оставят нас, наконец, в покое. Но до каких пор, вот в чем  "зе
квесчен"! Пока мы естественным путем не дозреем или пока наши  способности
не потребуются, чтобы в  очередной  раз  изобразить  ту  самую  соломинку,
которой не хватит буйволу?
     А так что же, так все хорошо, за  бортом  Черное  море,  скоро  Крым,
Россия... Осталось только победить!
     Размышляя вот так, в тишине и  покое,  накануне  решающих  и  слишком
опасных для всех нас событий, я еще раз задумываюсь - в  самый,  наверное,
последний раз, потому что завтра уже начнется новая эра, и думать придется
только о частностях, хотя и весьма  масштабных,  -  а  будет  ли  все-таки
лучше? Не нам, о нас речь не идет, мы всегда сумеем устроиться,  а  вообще
людям, русским прежде всего?
     Вроде  бы  все  проработано  наитщательнейшим  образом.   Не   станет
коммунизма, неоткуда будет взяться и фашизму? Скорее всего, так, но  вдруг
здесь не прямая связь? Россия сохранит свой  генофонд,  лучшие  умы  будут
творить не  в  эмиграции,  а  дома,  да  еще  и  пользуясь  неограниченной
поддержкой, что и не снилось Сикорскому и ему подобным. Нашей  поддержкой.
Остановится заведенная на десятилетия машина самоуничтожения  нации.  Тоже
почти бесспорно, но  не  на  таких  ли  рассуждениях  прокололся  Антон  с
товарищами? Как угадать, какие мутации возникнут в обществе,  пришедшем  к
революции все-таки почти естественным путем, и на этом пути оставленном?
     А как быть с новой, сейчас вот возникающей советской элитой, частично
уже дорвавшейся до власти, частично  ждущей  своей  очереди  на  власть  и
готовой биться за нее, не останавливаясь перед "большим террором"?
     Не сработает ли некая "отраженная  волна  времени",  не  забродит  ли
нечто этакое в смутном подсознании нынешних крестьян-бедняков,  помощников
аптекарей, рабочих "от станка" и выпускников ЦПШ, которые  в  параллельной
реальности уже побывали наркомами, генералами и членами всяческих бюро?  И
не  берет  ли  во  мне  самом  реванш  Иосиф  Виссарионович,  якобы   мною
посрамленный и униженный? Оставивший на  память  о  себе  бред  величия  и
стремление решать судьбы человечества? На  этом  месте  я  отложил  ручку,
подошел к окну. Не к каютному иллюминатору, а нормальному высокому окну за
плюшевой портьерой. Там, за припорошенными  снегом  и  тронутыми  морозным
узором стеклами, синел ночной бульвар. Падали снежинки, изредка проезжали,
медленно и плавно, "Победы" и  "ЗИМы"...  Компьютерная  видеореконструкция
моих  же  детских   воспоминаний.   Над   бульваром   -   иллюминация   из
электролампочек, покрашенных красной и зеленой краской.
     Скоро Новый год. Кажется, пятьдесят восьмой?  Днем  мы  с  родителями
смотрели в "Ударнике" "Карнавальную ночь", а праздновать пришли сюда...  И
из коридора должно пахнуть пирогами и индейкой, что доходит до кондиции  в
духовке...
     Пришлось выпить по случаю праздника рюмку "Смирновской": в  тот  раз,
по причине юного возраста, не дали. М-да-а...
     Но все же полегчало.
     Чего так ум рефлектировать? Часовой механизм затикал, обратного  хода
нет, если только не развернуть сейчас корабль и не  отправиться  на  самом
деле Африку завоевывать...
     Попутно я стал  обдумывать  новую  гипотезу,  теорию  "стимулирующего
удара". В историческом смысле. То есть, на мой  взгляд,  русская  нация  и
русская  государственность  в   силу   особого   набора   закономерностей,
случайностей и неквалифицированных вмешательств извне зашли в своеобразный
исторический  и  психологический  тупик.  Революция  и  Советская   власть
показались выходом. Не кому-то конкретно, а некоему, скажем  так,  "общему
разуму". Такому же, как у муравейника. Никто из особей вообще не думает, а
в целом выходит нечто осмысленное. У народа тоже, предположим, есть  нечто
подобное.
     И вот когда революция свершилась, миллионы наиболее цивилизованных  и
просто здравомыслящих людей  заглянули  в  пропасть  и  ужаснулись,  когда
десятки миллионов обывателей с тоской и слезами вспоминают роскошную жизнь
при старом режиме и уже не верят,  что  она  вернется  -  как  над  гробом
дорогого человека безнадежно и отчаянно мечтают, чтобы он вдруг воскрес  -
взять и все вернуть! Теперь-то всей  мощью  пропаганды  и  психологической
науки конца века начать вколачивать в мозги новую  систему  ценностей!  Да
подкрепить все стремительным экономическим под®емом! НЭП, начатый  на  три
года раньше, без тормозящей коммунистической власти и с мощным  финансовым
влиянием - тысяч пять тонн золота для начала хватит?
     Думаю, в таком варианте ближайшие полсотни  лет  никакие  радикальные
идеи успеха  иметь  не  будут.  Но  теоретическую  сторону  еще  предстоит
подработать, не  зря  мы  везем  с  собой  из  Стамбула,  кроме  батальона
офицеров, еще и десяток серьезных экономистов из  "бывших",  в  том  числе
крупнейшего знатока денежного обращения профессора Трахтенберга.
     Однако есть и еще проблема, не дающая мне покоя с  самого  последнего
"сталинского"  дня.  Тогда  я  убедился,  что   даже   власти   диктатора,
подкрепленной абсолютно  послушным  репрессивным  аппаратом,  не  хватает,
чтобы в корне изменить ситуацию. Я проработал там пять месяцев, и с каждым
днем сопротивление среды возрастало. А что случилось бы, останься я еще на
полгода? Сломал бы это слепое, инстинктивное  сопротивление,  или  оно  бы
меня размазало по стенке?
     А сейчас? Если взяться с другого конца, стать не диктатором,  а  этой
самой, якобы неразумной, средой? Активизировать  не  осмысленный  властный
импульс сверху, а противодействие снизу? Неужели не получится? И если нет,
то как быть? Признать, что действительно есть в природе, не бог,  конечно,
а абстрактная, ни от чего не  зависящая  и  самодостаточная  сила?  Логика
истории? Или все-таки тот самый, "некто", что играет  со  Вселенными,  как
Берестин с полками и дивизиями на компьютере?  Я  снова  ощутил  себя,  на
одно, правда, мгновение, где-то там, на высших уровнях Реальностей. Только
теперь без шока и потери сознания. И пожалел о краткости ощущения. Еще  бы
хоть минуту, показалось мне,  и  проклятые  вопросы  разрешились  бы,  все
сразу. Но нет, всего лишь намек, однако намек обнадеживающий. Возможно,  в
следующий раз...
     Я даже развеселился. Чтобы легкость и душевный под®ем  не  испарились
так же внезапно, как пришли, налил  в  серебряный  бокал  немного  старого
хереса. Подошел к полкам и снял зеленый с золотом справочник.  Архаический
для здешней реальности: "Гражданская война в СССР". А ведь  дурак  главный
редактор, как его? Доктор исторических наук, профессор Азовцев Н.Н.  Какая
же в СССР могла быть гражданская война, коли он возник  аккурат  после  ее
победоносного завершения? Посмотрим, а что же  мы  имеем  на  сегодняшний,
пока еще не измененный день?

     "25  июля  1920  года  Дроздовская  и  Марковская  пехотные   дивизии
внезапным  ударом  отбросили  с  занимаемых  позиций  части  3-й  и   46-й
стрелковых дивизий Красной Армии и  в  образовавшийся  прорыв  устремились
полки конного корпуса генерала  Бабиева.  В  тот  же  день  части  русской
белогвардейской армии вышли на подступы к Александровскому (Запорожье).
     ...На польском фронте войска 1-й Конной Армии и Юго-Западного  фронта
продолжали успешное наступление на Люблин. Понеся серьезное поражение, 2-я
польская  армия  отступала.  На  всей  территории  Украины  и   Белоруссии
восстановлена  Советская   власть.   Она   же   вновь   организовалась   в
освобожденных районах Восточной Галиции.  Галревком  принял  декларацию  о
создании Галицийской Социалистической Советской республики.
     В Азербайджане Красная Армия взяла Нахичевань.
     В Армении велись переговоры с "дашнакскими авантюристами".
     ...В Туркестане под  руководством  Фрунзе  разрабатывалась  Бухарская
операция,  долженствующая  сокрушить   "последний   оплот   международного
империализма и внутренней контрреволюции в крае"  (при  том,  что  с  иным
оплотом имелся соответствующий договор о дружбе и сотрудничестве).
     На Дальнем Востоке продолжались бои на Амурском фронте".

     Да, полное впечатление, что за исключением небольших неприятностей  в
Северной Таврии дела  у  большевиков  идут  прекрасно.  Еще  немного,  еще
чуть-чуть, и Советская Россия покончит с  остатками  антинародных  сил  по
всему многотысячекилометровому фронту и понесет на  своих  штыках  свободу
польскому,   германскому,   французскому,   китайскому   и   всем   прочим
пролетариатам! А потом приступит  к  "окончательному  решению"  внутренних
проблем, которых тоже масса.
     Но, как писал в знаменитом романе Юрий Тынянов - "Еще ничего не  было
решено..."
     И вот тут, дописав до этого места, я вдруг  остановился,  пораженный.
Простейшая мысль, но как она до сих пор не пришла  в  голову  ни  мне,  ни
кому-то из нас? Или пришла, тому же Сашке, но...
     Антон  нас  заверил,  убедил,   отправляя   сюда,   что   дарит   нам
великолепную, чистую историческую линию, где нет ни аггров, ни  форзейлей,
где мы сможем "петь и смеяться, как дети". Но как же так?
     Если эта линия вне  сферы  их  воздействия,  здесь  должно  быть  что
угодно, но не наш двадцатый год  с  белыми,  красными,  мировой  войной  и
оккупированным союзниками Константинополем. А если все это есть, то должны
быть и пришельцы! Сильвия-то с Антоном как раз в этой реальности работали,
с Черчиллем и царем-освободителем общались... Очередной обман и всего лишь
сдвиг по той же лестнице на два марша ниже? Или я чего-то не понял  в  его
об®яснениях?
     Без форзейлей и аггров Россия и мир после десятого века  должны  были
настолько уклониться в сторону...
     Однако что из того? Что толку  сомневаться?  Был  бы  рядом  со  мной
Воронцов, скажи я ему о своих терзаниях, что он мог бы  мне  ответить?  Не
иначе как словами все того же неизменного Гумилева  (а  он  ведь,  кстати,
тоже еще жив, и  с  ним  можно  довольно  скоро  встретиться)  -  ну  вот,
предположим, такими:

                     Среди бесчисленных светил
                     Я вольно выбрал мир наш строгий
                     И в этом мире полюбил
                     Одни веселые дороги.

                     Когда тревога и тоска
                     Зачем-то в сердце закрадется,
                     Я посмотрю на облака,
                     И сердце сразу засмеется.

                     И если мне порою сон
                     О милой родине приснится,
                     Я так безмерно удивлен,
                     Что сердце начинает биться.

                     Ведь это было так давно
                     И где-то там, за небесами...
                     Куда мне плыть, не все ль равно,
                     И под какими парусами.



        6

     Тихим и неожиданно теплым сентябрьским днем, чуть  пасмурноватым,  но
все равно светлым - от огненно-желтых и багрово-алых деревьев  Бульварного
и Садового кольца - над  Москвой  появился  аэроплан.  Ничего  особенного,
вроде бы, с  Ходынского  аэродрома  самолеты  летали  часто,  и  маленькие
"Фарманы", "Ньюпоры", "Сопвичи", и  двухмоторные  "Бреге"  и  "Хэвиленды".
Только этот "Илья Муромец" оказался  белогвардейским,  о  чем  говорили  и
трехцветные розетки на крыльях, и разрисованный добровольческой символикой
фюзеляж.
     Ровно гудя  моторами,  он  сделал  круг  над  самым  центром  города,
сопровождаемый  взглядами  десятков  тысяч  глаз   -   и   испуганных,   и
ненавидящих, но по большей части обрадованных и восхищенных.
     Загомонила, задрав к  небу  головы,  Сухаревка,  гигантский  толкучий
рынок на пересечении Садового  кольца,  Сретенки  и  первой  Мещанской,  у
подножия одноименной башни, где  торговали  всем  на  свете,  от  скверных
спичек до поддельных бриллиантов из царской короны.  Слухи  по  стихийному
средоточию экономической и культурной жизни столицы и так уже давно ходили
самые разные: что большевиков бьют на  всех  фронтах  и  они  стремительно
откатываются к Москве,  что  армии  Тухачевского  и  Буденного  не  просто
отступают,  а  наголову  разгромлены  поляками,  хуже,  чем   Самсонов   в
четырнадцатом, что Буденный застрелился, а Тухачевский бежал  в  Германию,
что Антанта и финны не сегодня-завтра возьмут Петроград,  а  в  Тамбовских
лесах появился  какой-то  Антонов,  видный  большевик,  поднявший  мужиков
против Советов...
     Как и полагается, интенсивность и содержание слухов немедленно  нашли
свое отражение в финансовой сфере - вторую неделю, как  пошел  вверх  курс
царских   денег,   особенно   пятисотрублевых   "Петров"   и   сторублевых
"катеринок".  За  "Петра"  сегодняшним   утром   брали   четыре   миллиона
совзнаками, а теперь, конечно, запросят и больше.
     Невольно  приосанились   бывшие   офицеры,   ухитрившиеся   избегнуть
мобилизаций и перебивающиеся  случайными  заработками,  и  так  же  дружно
приуныли их коллеги, оказавшиеся на советской службе. Они-то лучше  других
знали реальную обстановку и  догадывались,  чем  может  грозить  им  лично
дальнейшее развитие событий.
     В кругах "бывших" людей ходили по рукам вырванные из школьных атласов
и энциклопедий Брокгауза и  Евфрона  карты  европейской  России  с  "самой
точной" линией  фронта.  В  зависимости  от  степени  информированности  и
оптимизма владельца карты она проходила то южнее Курска, а то и прямо  под
Тулой.
     "Только  вчера  приехавший  оттуда"  зять,  брат,  свояк,   в   самом
сдержанном варианте - сосед, рассказывали  якобы,  какую  огромную  помощь
получил от союзников Врангель, что белые войска, словно и не было стольких
гяжелых поражений, бьются  отчаянно  и  упорно,  а  у  красных,  наоборот,
"лопнула  становая  жила",  и  даже  вольный  батька  Махно   окончательно
перекинулся "на ту сторону"!
     Но все сходились во мнении, что на этот раз Врангель взялся  за  дело
всерьез,   о   чем   свидетельствовало    сравнительно    медленное,    но
планомерно-неудержимое продвижение его войск на север и по Украине, ничуть
не похожее да  отчаянный  рывок  к  Москве  Деникина  в  девятнадцатом.  И
большевикам, похоже, не удержаться.
     Газеты "Правда" и "Известия" писали о  положении  на  фронтах  глухо,
избегая упоминать конкретные географические названия, а больше напирая  на
примеры  массового  героизма  красноармейцев  и   неизбежность   восстания
европейского пролетариата.