а,
ткнувшись  в  нее  плечом  и  как-то  исхитрившись  не  упасть  да  еще  и
развернуться лицом к опасности, я увидел, что досталось мне от четвертого,
неизвестно откуда  вынырнувшего  и  поигрывающего  массивной  нунчакой  на
блестящей цепочке. И остальные  двое  (сопляка  в  болонье  я  не  считаю)
приближались, один вытянул из рукава  не  то  палку,  не  то  полуметровый
отрезок трубы, а второй щелкнул пружинным ножом.
     Ситуация складывалась аховая, тем более что Ирина осталась от меня  в
стороне, совершенно беззащитная.
     И если судить здраво, проще всего было бы бросить им ничего для  меня
не значащую куртку вместе с остатком денег. Бросить и  спокойно  вернуться
туда, где мы привыкли чувствовать себя  суперменами  и  вершителями  судеб
мира. Ленин, помнится, писал, что нужно уметь идти на компромисс  и,  если
вор требует кошелек, надо его отдать. Для  характера  Ильича  это,  скорее
всего,  верно.  (Тем  более  что  компенсировать  потерю  он  всегда   мог
стократно, что и делал).
     Но меня уже забрало. Мало того, что в первый же выход  в  город  меня
разденет какая-то мелкая сволочь, и Ирина будет этому свидетельницей, да и
с нее дубленку снимут, в лучшем случае,  так  ведь  по  большому-то  счету
бывшего товарища Сталина грабят! Это как назвать?
     Уличную  драку,  внезапную  и  скоротечную,  вспомнить  и  то  бывает
затруднительно, а тем более - описать. Не будешь же,  как  в  голливудском
сценарии, перечислять все замахи, удары и финты.
     Помню, что  бросился  на  прорыв,  чтобы  прикрыть  Ирину  и  с  боем
отступать до близкого уже под®езда. Получил сильный боковой удар палкой по
ребрам. Сам кому-то крепко врезал. Через пару секунд ощутил  себя  лежащим
на тротуаре. В экспрессионистском ракурсе -  снизу  вверх  -  увидел,  как
Ирина, имевшая неплохую, по ее словам, спортивную подготовку, сбила с  ног
того, что с нунчакой,  и,  прижавшись  к  стене,  делает  руками  жесты  в
каком-то "зверином стиле".
     Сжавшись, я прикрыл коленями живот, что спасло от удара, который  мог
бы стать и последним.
     Дальше вообще как блики фотовспышки.  Вертящаяся  перед  лицом  Ирины
нунчака,  омерзительная  кривая  ухмылка  замахивающегося  палкой   парня.
Распахнувшееся на третьем этаже дома напротив окно и головы  любопытных  в
подсвеченном сзади прямоугольнике. И гулкий звук выстрела, оранжевое пламя
перед стволом непонятно когда выхваченного из внутреннего  кармана  куртки
пистолета.
     И с этого момента время вновь пошло  нормально.  Пуля  между  лопаток
бросила владельца нунчаки мимо Ирины, на грязный и вонючий  мусорный  бак.
Он словно прилип к нему с раскинутыми для  последнего  об®ятия  руками,  а
потом медленно стал сползать вниз. И дальше я не колебался.  После  войны,
Валгаллы   и   всего   прочего   обычных,   естественных   для    мирного,
законопослушного человека рефлексов у меня, оказывается, уже не было.
     Тем  более  что  занесенная  над  моей  головой  палка  готова   была
раздробить череп или перебить позвонки. Состояния необходимой  обороны  не
смог бы отрицать самый суровый прокурор. Хотя уж о нем-то я совершенно  не
думал.
     После  первого  выстрела  спуск  отжимается  будто  сам  собой,   без
малейшего усилия. Еще одна вспышка, веер  искр  от  не  успевшего  сгореть
пороха, и второй, выронив палку, постоял секунду-другую, царапая  пальцами
грудь, будто не  пуля  туда  попала,  а  раскаленный  уголек  залетел  под
рубашку, резко сломался пополам и ткнулся лбом в  снег.  Из  горла  его  с
бульканьем исторгся рычащий стон. И все.
     Третий испуганно раскрыл рот, сделал  движение,  собираясь  выбросить
нож и поднять руки, но не успел. Ему достался дуплет. Я же  говорил,  что,
начав стрелять, ухоженный пистолет делает это будто сам собой...
     Последний, он же первый, кто все это затеял,  с  визгом  метнулся  за
угол. Положить и его вдогон ничего бы не составило. Да  может,  и  стоило.
Однако я опустил ствол. Ко мне кинулась Ирина, в окне  наверху  с  треском
захлопнулись створки. Даже в "Будапеште" в сотне метров отсюда,  вроде  бы
стихла музыка.
     - Давай, быстро! - я потянул Ирину за руку. Бежать не  имело  смысла,
до нашего под®езда полминуты  хода,  милиции  не  видно  и  не  слышно,  а
свидетелей, с замирающим сердцем прилипших к темным стеклам, я не боялся.
     Ну а МУР,  если  он  и  здесь  существует,  должен  мне  быть  только
благодарен. Минут через десять приедут, найдут трех,  возможно,  давно  им
известных клиентов  с  орудиями  преступления  в  руках,  а  рядом  четыре
характерных гильзы да следы офицерских сапог.
     В конце  концов,  революционное  время,  раз  оно  тут  присутствует,
требует для поддержания порядка соответствующих методов.
     ...Как я и предполагал, никто не преградил  нам  путь  и  не  помешал
подняться на свой этаж. У  обитой  кожей  двери,  за  которой,  по  словам
Берестина, проживает генерал-полковник авиации, я, наконец, лично  пережил
ощущение провала в безвременье. Только что меня  окружала  ночь  девяносто
первого года. Ирина поднесла к двери свой  портсигар.  По  глазам  ударила
вспышка абсолютной тьмы -  по  интенсивности  сравнимая  с  фотоимпульсным
взрывом - только, естественно,  с  обратным  знаком...  Мгновенная  потеря
ориентировки и координации, чувство стремительного падения с вращением  по
всем осям. И снова я стою на том же месте и  одновременно  непонятно  где.
Возможно, в том же  году,  где  был  Алексей,  а  может,  просто  секундой
раньше... Дверь открылась, и мы вошли в застоявшееся тепло  прихожей,  еще
мгновение,  щелчок  замка  -  и,  пожалуй,  навсегда  толстенное   дубовое
полотнище отсекло от  нас  непонятную  и,  признаюсь,  жутковатую  в  этой
непонятности реальность номер икс в энной степени.
     Положив на подзеркальный столик пистолет, от  которого  в  стерильном
воздухе резко запахло пороховой  гарью,  я  помог  Ирине  снять  дубленку,
расстегнул молнию на высоких голенищах  ее  итальянских  (кажется)  сапог,
бросил на вешалку роковую кожанку. И  только  тут  вспомнил,  что,  падая,
выронил сверток газет. Вот это меня по-настоящему огорчило. Ну, прямо хоть
обратно беги...
     ...Итак, время час ночи. До восьми утра,  когда  должен  (троекратное
"тьфу") вновь открыться вход в Замок, масса минут и секунд.
     В квартире, как уже отмечалось, было тепло,  почти  жарко,  старинные
чугунные  батареи  работали  во  всю  мощь.  Ирина  сказала,   что   хочет
переодеться, и удалилась в полумрак коридора, я же в познавательных  целях
принялся осматривать комнату, в которой остался. Да, все было именно  так,
как описал Берестин  -  с  точностью  милицейского  протокола.  Включая  и
"Браунинг  хай  пауэр"  в  ящике  стола,  и  даже  пиво  в   холодильнике.
Невероятно,  но  за  двадцать  пять  минувших  (с  шестьдесят  шестого  по
девяносто первый) лет оно ничуть не испортилось. И штабеля денег оказались
на месте, и бланки документов. Не то чтобы я не верил правдивости  записок
Алексея, но все равно удивительно...
     Пожалуй, и в самом деле, имея такую базу, в годах нашей ранней юности
можно было устроиться неплохо. Алексей тогда сразу отмел эту  идею,  а  я,
наверное,  еще  подумал  бы  и  подумал.  Обосноваться  а  ля  новый  граф
Мойте-Кристо, пожить в раннебрежневской Москве в свое  удовольствие,  а  в
точно исчисленный момент  слинять  за  рубеж.  Вполне  конкурентоспособный
вариант в сравнении с прочими превратностями минувшей жизни.
     Самым же ярким следом пребывания здесь Берестина  оказался  аккуратно
затушенный в пепельнице окурок папиросы. От него еще пахло свежим дымом...
До сих пор эмоционально не  могу  свыкнуться  с  превратностями  временных
переходов. Курил здесь Алексей четверть века назад,  несколько  дней  тому
или все же только что, за миг до нашего появления? Вполне возможно, что  и
здесь,  в  квартире,  время  течет,  лишь  когда  срабатывает   включаемая
портсигаром автоматика. И  все  мы  -  постоянные  жильцы  квартиры  и  ее
посетители - толпимся  друг  за  другом,  как  в  очереди  на  эскалаторе,
разделенные  почти  неуловимо  короткими,  в   квант   времени   толщиной,
промежутками. Короткими, но непроницаемыми, как бетонная стена...
     Ирина вошла в комнату, и я в очередной раз - так и не привык за  годы
наших странных отношений - ощутил мгновенный сердечный спазм. Где-то  там,
в  дальних  комнатах,  у  нее  имелась   своя   гардеробная,   необходимая
принадлежность агентурной работы. Вот она  ею  и  воспользовалась,  вполне
мотивированно - до утра далеко, в квартире  жарко  и  зимний  костюм  явно
стесняет.  Но  надела-то  она  не   абы   что,   а   зеленовато-золотистое
платье-сафари, очень похожее, а может, и то  самое,  в  котором  принимала
меня на даче у лесного озера... В незабвенное  лето  моего  возвращения  с
перешейка.
     Не   думаю,   что   специально    -    но    совпадение    получилось
многозначительное. Последний, будем считать, намек судьбы.
     Мы о чем-то вполне нейтральном заговорили (нейтральном по отношению к
одолевавшим меня мыслям), но по ее тону я чувствовал, что все происшедшее,
особенно инцидент в  переулке,  выбило  ее  из  колеи.  Не  то  чтобы  она
напугалась, как раз держалась Ирина вполне здорово, а скорее расстроилась.
Вот если бы мы попали в свое  время...  Теперь  же,  после  так  тщательно
подготовленной и все же неудачной попытки вернуться, перспективы грядущего
представляются ей... Ну, для простоты скажем  -  невеселыми.  А  с  другой
стороны, чего ей-то,  наименее  связанной  с  нашей  реальностью,  так  уж
горевать? Я вот почувствовал скорее облегчение. Возвращения я, признаться,
давно опасался, плохо представляя себя  в  забытой  уже  роли  "маленького
человека". А уж теперь и вообще. Если то, что там, на улицах города - наше
близкое  будущее,  так  увольте!  Пустые  магазины,  очереди  за   водкой,
постоянная готовность стрелять быстрее, чем думать, и  вообще  разлитое  в
воздухе предчувствие гражданской войны...
     Разговаривать-то  мы  с  ней  разговаривали,   я   что-то   об®яснял,
успокаивал, вселял надежды, но параллельно размышлял о своем,  а  вдобавок
смотрел на поблескивающие тонким нейлоном колени Ирины и  чувствовал,  как
нарастает во мне непреодолимое к ней влечение.
     Слишком все сошлось одно к одному. То, что мы с ней  впервые  за  год
остались по-настоящему одни, одни на всем здешнем белом свете, избавленные
от  постоянно  ощутимого  присутствия  друзей,  а  особенно  Алексея;  что
квартира так похожа на  ту,  где  она  впервые  открыла  мне  свою  тайну;
пережитая только что совместно  смертельная  опасность  и  этот  последний
штрих - уже  не  модного  фасона  платье  и  остроносые  туфли  на  тонком
каблучке... Не мешает, в таком случае, и еще заострить ситуацию, вернее  -
сдублировать ее, сделать так, чтобы подсознание Ирины вспомнило то же, что
вспомнил сейчас я...
     Не знаю, кем был последний хозяин квартиры, но пластинки он покупал в
одно со мной  время.  Я  быстро  пролистал  толстую  пачку  конвертов,  то
глянцевых и ярких - импортных, то склеенных из  оберточной  бумаги  наших,
Апрелевского завода, и хоть не нашел именно того,  что  хотел,  "Сент-Луис
блюза", но и замена была подходящая. Серия "Вокруг света", седьмой  номер,
"Маленький цветок".
     Услышав первые, пронзительные  и  мучительно-прекрасные  такты,  чуть
гнусавый голос кларнета, она тоже сразу все поняла. По лицу  ее  мелькнула
словно бы мгновенная тень, как от  взмаха  крыльев  ночной  бабочки  перед
ламповым стеклом. И, будто под гипнозом, она встала с кресла... Попыталась
что-то сказать, возможно -  напомнить  о  договоре,  на  что  я,  опережая
непроизнесенную фразу, уже почти коснувшись губами ее губ, шепнул:
     - Это там, в Замке действовало, а здесь все клятвы недействительны...
     ...В своих записках (никак я  не  могу  от  этих  ссылок  избавиться)
Берестин упомянул насчет "предохранителя", якобы мешавшего ему представить
Ирину без одежды и вообще  отсекавшего  разные  грешные  мысли.  Здесь  он
проявил  наблюдательность,  но  не  более.  Или  не  стал,  из  врожденной
деликатности, развивать касающуюся любимой женщины тему. Я не столь  тонко
организован, поэтому выскажу свои на сей счет соображения.
     "Предохранитель",  безусловно,  имел  место.  На  себе  испытал   его
действие. А суть его, на  мой  взгляд,  такова.  Фенотип  Ирины  (то  есть
внешний облик), сочетающий  в  себе  весь  набор  черт,  делающих  женщину
красавицей, оказался вдобавок почти  совершенно  асексуальным.  Именно  за
счет своей идеальности. Так же, как асексуальна,  на  мой  взгляд,  статуя
Афродиты Таврической в Эрмитаже. Изумительно гармонична,  прекрасна,  куда
до нее Венере Милосской, но  -  способна  вызвать  соответствующие  эмоции
разве  что  у  подростка.  Нормальный  мужик  подсознательно  не  верит  в
реальность идеального образа,  как  не  верит,  допустим,  шансу  выиграть
"Волгу" за тридцать  копеек.  Баба  попроще  воспринимается  нормально,  а
суперзвезда, да еще холодновато-надменная... Не  к  нашему  рылу  крыльцо.
Поэтому и у меня  при  первой  встрече  с  Ириной  произошел  своеобразный
импринтинг. Я воспринимал ее очень долго как  отличного  товарища,  дивное
создание природы, но отнюдь не как возможную любовницу. И с удовольствием,
но вполне спокойно смотрел, как она купалась без ничего  в  глухих  лесных
озерах...
     Думаю, этот эффект предусматривался теми, кто направлял ее работать к
нам на Землю. Однако всего предусмотреть нельзя, и  "на  каждый  газ  есть
противогаз". Я в свое время этот секрет разгадал.
     Мы  стояли  посреди  огромной  комнаты,  погружаясь  в  густые  звуки
саксофонных пассажей и в собственное головокружение, и целовались так, как
пристало только двадцатилетним. Как мы это делали в самые сумасшедшие  дни
нашей первой влюбленности.
     Минувший год - господи, уже  целый  год  -  добровольного  монашества
дался  ей,  при  ее  темпераменте,  куда  как  нелегко,   и   теперь   она
освобождалась  от  зарока  с  едва  сдерживаемой  неистовостью.  Она  и  в
молодые-то  годы  теряла  голову  гораздо  быстрее  меня,  а   сейчас   ее
возбуждение было подобно взрыву...
     Честно говоря, тогда, в начале знакомства, она в одежде нравилась мне
гораздо больше, чем без. Эстетически образ получался гораздо  законченнее.
Ноги, обтянутые чулками, из  функциональных  частей  тела  превращалась  в
произведение   искусства;   строгие,   облегающие    английские    костюмы
подчеркивали  достоинства  линий  тела,  полупрозрачные   летящие   платья
создавали сказочно-романтический ореол... Ну, и  так  далее.  "Совлекать",
как выражался Бальмонт, эти одежды представлялось даже кощунством. Раздеть
ЕЕ - словно бы сразу уравнять с бесчисленной массой всех прочих сестер  по
полу, даже  хуже  того.  А  уж  тем  более  невозможным  мне  очень  долго
представлялось перейти с ней к "интимным отношениям". Чтобы с ней - и  вот
так?! С другими как бы и нормально, но с НЕЙ!  По  той  же  причине  я  не
решался всерьез предложить ей выйти за меня. Не помню, у  кого  я  прочел:
"Смысл отношений с выбранной женщиной состоит в  том,  чтобы  быть  с  ней
только тогда, когда ее хочешь. А в браке ты, увы, должен быть с ней и в те
моменты, когда она тебе безразлична, ради  того,  чтобы  она  была  рядом,
когда ты ее захочешь".
     Настолько точно я  своих  ощущений  не  формулировал,  но  чувствовал
инстинктивно именно это. И в итоге ее потерял, почти навсегда. А может,  и
действительно навсегда, а сейчас у меня к ней не любовь,  а  так...  зомби
любви.
     ...Со  стоном  прервав  поцелуи,  Ирина   несколько   раз   судорожно
вздохнула, огляделась, словно не поняв сразу, где  находится,  и  за  руку
потянула меня к темному проему двери.
     ...Все время, пока я ее раздевал, она лежала, запрокинув  голову,  на
вызывающе-широкой  кровати,  застланной  скользким  атласным   покрывалом,
падающий из  окна  красноватый  свет  освещал  ее  плотно  сжатые  веки  и
полураскрытые губы.
     Что она  думала  сейчас,  какие  воспоминания  проносились  перед  ее
внутренним взором? Наша первая ночь у стога на берегу озера или последняя,
на даче у Левашова, а может быть, вообще что-то не из нашей жизни? Слишком
она вся - не здесь... Лежит, распластавшись, расслабив все мышцы, и  чтобы
справиться с ее пуговицами, застежками,  резинками  и  прочим,  приходится
прикладывать немалую силу. И сноровку. Так  же  трудно,  как  перевязывать
потерявшего сознание раненого...
     И лишь когда на ее забытом, ставшем  каким-то  чужим  и  неподатливым
теле не осталось ничего, кроме красных с черными кружевами  трусиков,  она
словно проснулась.
     Теперь она стала такой, как я ее запомнил по той ночи в доме ее мужа,
обняла  меня  горячими  и  сильными  руками,  начала  шептать   сбивчивые,
страстные, почти бессвязные слова, в которых было  все  сразу:  и  горькая
обида на меня за то, что так надолго ее бросил, и радость,  что  мы  снова
вместе, и просьбы обнять ее еще и еще крепче, а в общем  -  все  то,  чего
нельзя ни как  следует  вспомнить,  ни  повторить  на  свежую  голову,  на
нормальном, трезвом, обыденном языке.
     Слишком бурная и слишком короткая вспышка страсти, ее несдерживаемый,
переходящий в низкий стон вскрик - и мы лежим рядом, разжав об®ятия, и  не
поймешь, чего сейчас больше в душе  -  радости,  облегчения  или  странной
неловкости, что бывает после таких вот для  обоих  неожиданных  эксцессов.
Когда и ты и она одеваетесь, не глядя  друг  на  друга,  и  уже  одевшись,
прячете взгляды и мучительно молчите, не зная, как  быть.  То  ли  сделать
вид, что ничего вообще не было, то ли...
     ...Примерно так получилось у нас с ней в самый первый раз. Проехав за
день километров триста, остановились на ночевку  у  берега  темного,  тихо
плещущего внизу озера. Натянули палатку, поужинали. Просто по привычке, да
и обстановка располагала -  летняя  ночь,  костер,  уединение  -  я  начал
целовать пахнущие дымом и озерной водой лицо и волосы.
     Мучительное своей бессмысленностью занятие  -  я  ведь  знал,  что  и
сегодня оно закончится ничем. Мы оба с ней попали  в  совершенно  дурацкую
ситуацию. Она меня любила, с первых же дней была согласна на все, а я... Я
вроде бы ее "жалел", на самом деле просто опасаясь  связать  себя  "долгом
чести"... И не слишком задумывался, что должна чувствовать Ирина.
     А она страдала и терпела. На удивление долго. И вдруг  взорвалась.  С
ней случилось нечто вроде истерики. Обзывая меня  предпоследними  словами,
смысл которых, кроме прямых оскорблений, сводился к вопросу, сколько же  я
собираюсь над ней издеваться и делать из нее идиотку, которая связалась не
поймешь с кем, не лучше ли мне в скверик у  Большого  театра  ходить,  она
рывком расстегнула широкий офицерский  ремень  на  белых  джинсах,  втугую
обтягивающих ее на самом деле невыносимые для нормально  мыслящего  мужика
бедра.  Потом,  поднявшись  на  колени,  дернула  вниз  язычок  молнии.  А
ползунок, дойдя до середины, вдруг застрял! И чем резче и злее  она  рвала
его вверх и вниз, тем  получалось  хуже.  Драматическая  сцена  обернулась
фарсом. С пылающим лицом и закушенной губой она  подняла  на  меня  полные
злых слез глаза, в отчаянии не зная, что теперь делать.
     Я не выдержал и расхохотался. Какой режиссер мог бы  придумать  такую
мизансцену?
     И пока я возился, извлекая из-под ползунка  прихваченную  им  складку
трикотажных плавок, острота момента прошла. Закончив спасательные  работы,
я помог ей снять чересчур тесные джинсы, и дальше все  получилось  как  бы
само собой. Теоретически она была подготовлена достаточно...
     Только таким образом,  через  год  самой  тесной  дружбы  наши  ласки
завершились не взаимной,  пусть  и  тщательно  скрываемой  отчужденностью,
обидой с ее и неловкостью с моей стороны, а так, как должно было случиться
уже давно. И