с другой стороны,  попади
нормальный, либеральный интеллигент из  лета  тринадцатого  года  в  конец
двадцатого... Затрудняюсь сказать, что бы он подумал!
     Поднявшись по темной улице Дзержинского к Сретенке, я вновь предложил
взглянуть на Рождественский, а вдруг там как раз мы с нею время проводим -
ну те мы, что из этой реальности (она  с  еще  большим  суеверным  страхом
отказалась наотрез); миновав вереницу полуразрушенных домов,  мы  вышли  к
Колхозной. Ни в одно из известных мне по этому маршруту  заведений  мы  не
попали. Или они прекратили существование  вообще,  или  функционировали  в
каком-то ином режиме. Но зато смогли убедиться,  что  за  исключением  уже
упоминавшихся, и еще некоторых, не совсем понятных "чужеземцу" деталей,  в
том числе - чрезмерной грязи и неухоженности, которые  буквально  лезли  в
глаза человеку, помнящему недавнюю Олимпиаду и фестиваль, -  так  вот,  за
исключением всего этого, жизнь  в  городе  протекает  довольно  нормально.
Потоками несутся машины, горят неоном знакомые и незнакомые рекламы, бегут
по  своим  делам  обычные  люди.  Ничего  похожего  на  послереволюционную
разруху, хотя и  следов  долженствующего  наступить  после  "освобождения"
изобилия тоже не заметно.
     А вот, кажется, наконец, и то, что мы так долго ищем.  Из-за  плотных
бордовых штор, наглухо закрывающих окна  в  цокольном  этаже  "сталинской"
восьмиэтажки, доносилась приглушенная музыка, а бронзовая доска размером в
половину газетного листа сообщала, что здесь помещается кафе "Виктория". Я
решил войти, но тяжелая резная дверь не поддалась, как я ни  дергал  витую
ручку.
     Однако буквально через  несколько  секунд,  словно  в  ответ  на  мои
усилия, лязгнул засов и дверь распахнулась сама, выпуская отгулявшую  свое
парочку.  Не  растерявшись,  я  тут  же  подставил  ногу  под  собравшееся
затвориться полотнище.
     На  пороге,  перекрывая  вход,  возник  крепкий  парень  в  пятнистом
маскировочном костюме и  высоких  десантных  ботинках,  с  болтающейся  на
правом запястье знакомой уже резиновой палкой.
     - Вам что? - весьма нелюбезно поинтересовался страж.
     Знаков различия на его погонах не было, но  все  остальное  выглядело
внушительно. Не успев подумать, стоит ли лезть неведомо  куда,  я  ответил
уверенно и, как оказалось, убедительно.
     - Желаем поужинать...
     Парень тяжко задумался, предварительно оценивающе оглядев Ирину.  Тут
все было в порядке. Одежда говорила о надежном достатке и хорошем вкусе, а
внешность... Вряд ли дамы с такой внешностью бывают здесь хотя  бы  раз  в
неделю. Ну а я при ней  тянул  на  подполковника  примерно,  не  успевшего
переодеться после отнюдь не штабной службы.
     - У нас дорого, - ввел он на всякий случай ограничительный  параметр,
но и показав тем самым, что иных,  более  серьезных  препятствий  к  тому,
чтобы нас впустить, не видит.
     - Это не вопрос, - пожал я плечами. - Без денег по кабакам не ходят.
     - У нас за вход по стольнику... - уточнил привратник.
     "Однако!" - мысленно солидаризировался я с Воробьяниновым и по наитию
ответил: - Да, знаю, нас предупредили... - и сунул руку в карман.
     Последние слова и хрустящие, только что  со  станка  бумажки,  решили
дело. Страж, можно даже сказать - и.о. Святого Петра,  не  стал  выяснять,
кто именно нас предупредил, и посторонился, пропуская в  особо  охраняемый
рай.
     - А тут, наверное, пошаливают, - сказал я Ирине,  когда  мы  миновали
тамбур. - В наше время таких мальчиков и в помине не было...
     Аналогичный же мальчик сидел сразу за второй дверью, вытянув  поперек
тесного вестибюля ноги в ботинках не иначе как сорок седьмого  размера,  и
курил что-то длинное коричневое и с  ментолом.  Посмотрел  на  нас  вялым,
скучающим взглядом, зевнул и освободил проход.
     Зал оказался небольшим, уютным, освещенным лишь настольными  лампами,
а главное, что мне очень понравилось, не имел  гардероба.  Верхнюю  одежду
клиенты вешали на отростки украшающих стены лосиных рогов. Это я  к  тому,
что сдавать гардеробщику куртку  с  пистолетом  в  кармане  было  бы  явно
опрометчиво. Как и перекладывать его в другое место на людях. Входя, я  об
этом как-то не подумал.
     Из восьми столиков заняты были только пять,  мы  сели  за  шестой,  в
самом углу, что вполне меня устроило. Напротив мерцал экран телевизора,  и
я  обрадовался,  надеясь  из  аналога  местной  программы  "Время"  узнать
кое-какие подробности здешней жизни.  Но  напрасно.  Включившись,  аппарат
погнал видеозапись иностранного кабаре, как бы не "Мулен Руж", с  приятной
музыкой и обилием полуобнаженных девушек высокого класса.
     Не сюда нужно было за информацией, а на вокзалы, запоздало  догадался
я, немного обогревшись и оглядевшись. Там и телевизоры в залах работают, и
пресса свежая наверняка, да и с народом проезжим о чем хочешь можно  парой
слов переброситься, не вызывая подозрений...
     Но это уже было в пустой след,  проблема  выяснения  деталей  здешней
обстановки предстала вдруг  совсем  неактуальной,  и  захотелось  поскорее
вернуться в Замок, такой надежный и почти родной.
     Так  старым  зэкам  бывает  неуютно  и  тоскливо  на  воле,  где  все
непривычно и непонятно, а родная камера с  ее  строгими  законами,  четкой
иерархией  и  гарантированной  кормежкой  вспоминается  тихой  заводью   и
островком стабильности...
     Столь резкий слом настроения я счел нехорошим симптомом. Выходит,  за
минувший год даже я начал уже десоциализироваться.  "Диагноз  серьезный  и
прогноз печальный", - сказал бы на моем месте, наверное, Сашка.
     Выбор блюд в меню оказался скудным  до  неприличия,  напитков  вообще
только два - водка и коньячный напиток "Стругураш" - редкая, как я  вскоре
убедился, гадость, а цены, напротив, вгоняли в оторопь. Похоже,  в  случае
чего с моими двумя с половиной тысячами  тут  и  недели  не  продержаться.
Инфляция, значит, но пока в самом начале, раз  старые  деньги  еще  ходят.
Нет, мыслимо ли - бутылка обыкновенной "Столичной" - пятьдесят рублей!
     Края дешевых рюмок соприкоснулись без звона, мы пожелали  друг  другу
удачи  и  с  некоторой  опаской  приступили  к  забытым   уже   московским
разносолам. Лучше они не стали, увы!
     Наблюдение за жизнью изнутри,  вопреки  ожиданиям,  дало  не  так  уж
много. В смысле информативном. А психологически, конечно, интересно.  Вот,
например, как определить -  переход  ли  к  реальному  капитализму  сейчас
происходит или просто второе издание НЭПа?
     Пока все, что я видел, говорило за второе.  Заведение  явно  частное,
публика недавно и  лихо  разбогатевшая,  еще  не  научившаяся  вести  себя
подобающе, да, похоже, и не слишком уверенная в будущем. Словно бы здешние
посетители просто пытаются,  как  в  плохой  самодеятельности,  изображать
западный стиль, но прорезается неистребимый  местный  акцент.  Подобное  я
видывал в закавказских республиках в те еще годы.
     Но было и своеобразие. Через полчаса примерно телевизор выключили,  и
из-за портьеры появился капитан царской армии, но с гвардейскими погонами,
флигель-ад®ютантскими аксельбантами и прочими  несообразностями  уставного
характера. В руках  он  держал  гитару  явно  штучной  работы,  со  вкусом
инкрустированную.  Сдержанно   приветствовав   гостей   наклоном   головы,
"капитан" вышел на середину прохода,  взял  несколько  аккордов  и  запел.
Репертуар полностью соответствовал антуражу. Хорошим мягким  баритоном  он
пел исключительно "белогвардейские" песни. Часть из них я  слышал  раньше,
но большинство были новые,  точнее  -  незнакомые.  Запомнились  две.  Про
казаков, которые веселятся в тринадцатом году. Слова там были  удачные:  -
"Знают лишь на небе ангелы ваши, что вас, станичники,  ждет..."  За  такую
песню по нашим  временам  да  в  публичном  месте  лет  пять  бы  отвесили
свободно...
     И еще "Читая старую тетрадь  расстрелянного  генерала..."  Перед  ней
капитан предложил гостям помянуть убитого врагами русского народа поэта  и
певца Игоря Талькова. Никогда не слышал этого имени, но  судя  по  тексту,
поэт он был хороший. Да и насчет его смерти хотелось бы узнать  подробнее,
но ведь не спросишь же о том, что для всех очевидно, у соседей. В те самые
враги, гляди, и попадешь. Но вообще смысл и формулировка тоста подводили к
мысли  о  чем-то  близком  к  черносотенству.  "Враг  русского  народа"  -
расплывчато, но по смыслу знакомо...  Однако  пришлось  выпить  вместе  со
всеми.  При  этом  кто-то  в  противоположном  углу  заорал:  "Суки!  Жиды
поганые!", и зазвенело битое  стекло  -  посуда  со  стола  посыпалась  от
слишком энергичного жеста. Впрочем, продолжения сей эксцесс не имел.
     - Знаешь, Ир, мне вдруг показалось, - сказал я, когда капитан  сделал
паузу, - что подобное могло бы получиться как раз в том  мире,  где  мы  с
Алексеем геройствовали. По такой примерно схеме -  демократизация,  что  я
еще в ходе войны затевал, удалась,  после  победы  холодной  войны  сумели
избежать, не спеша реформы в нэповском духе осуществлялись, и получился  в
итоге  некий  вариант  "социализма  с  человеческим  лицом",  как   Дубчек
планировал, или как у Тито. А потом, естественно, товарищ Сталин, то  есть
я - помер. Не в пятьдесят третьем, конечно, а за  счет  крепкого  здоровья
лет на тридцать  позже.  И  вот  когда,  он  все  же  помер,  народ  вдруг
сообразил: а на кой он вообще нужен, социализм как таковой?  Раз  в  жизни
все хорошее как раз за счет отступления от основной  идеи  и  контактов  с
буржуазным Западом. Опять же по примеру Югославии и Польши могу судить. Ну
а те, кто мне на смену пришли, с такой постановкой вопроса не  согласились
и решили в очередной  раз  гайки  подзавернуть,  новый  "Великий  перелом"
устроить. Как Сталин в двадцать  девятом  или  Брежнев  после  Хрущева.  А
резьба и сорвалась! Итог - налицо.
     - Не получается, -  сразу,  будто  уже  проиграла  этот  же  вариант,
возразила Ирина. - Поцарствуй ты после войны лет хотя бы десять, и страна,
и Москва совсем бы по-другому выглядели. И архитектура,  и  автомобили,  и
форма у милиции. Ты сам на Белград  или  Прагу  ссылался,  там  свободы  и
влияния капитализма совсем чуть-чуть, и то разница какая. Да и люди вокруг
уж больно советские, ничего в них от "свободного  мира"  нет,  ни  единого
штришка, чистое Пошехонье. При твоей власти здесь бы как минимум  Западный
Берлин был...
     - Ну, спасибо на добром слове... - словно невзначай я положил  ладонь
на ее руку, и это прикосновение вдруг подействовало так...
     Я понял, что мне совершенно безразлично,  почему  мир  вокруг  именно
такой, откуда он взялся  и  куда  идет.  Напротив  меня  сидит  прекрасная
женщина,  желанная,  влекущая  и  так  долго  недоступная,  а  я  озабочен
совершеннейшей ерундой. Согласившись на условия, поставленные ею, позволяя
ей сохранять благородство по отношению  к  человеку,  которому  она  имела
неосторожность что-то там пообещать, да и не пообещать, намекнуть  только,
я лишаю себя  и  ее  последней  в  нашей  жизни  естественной,  никому  не
подвластной и ни от кого не зависящей радости. Живу  в  придуманном  мире,
выполняю неизвестно кем навязанную мне роль, а того, что только и остается
полностью  в  моей  власти  -  не  делаю!  Абсурд  еще  больший,  чем  все
происходящее и уже происшедшее.
     Словно подслушав мои мысли, капитан наконец сменил репертуар и  запел
песню Дениса Давыдова из фильма про эскадрон гусар.
     К его чести следует  отметить,  что  исполнитель  он  был  хороший  и
ухитрялся держаться так, что его наряд не воспринимался как  маскарад  или
профанация, а просто казалось - вот  умеющий  петь  офицер  музицирует  на
досуге в кругу друзей...
     Наверное, потому, что впервые за год я очутился пусть и  в  странном,
но все же человеческом мире, за пределами тесного изолята,  где  есть  или
близкие друзья, или чужаки, инопланетяне, фантомы, а  тут  меня  окружают,
как и полагается, самые разные, не всегда симпатичные, но зато  другие,  и
по здешним меркам, наверное, нормальные  люди,  я  вдруг  очень  отчетливо
вспомнил совсем иной вечер.
     Мы с Ириной сидели в "Софии", за столиком у окна, на улице начиналась
ночь позднего бабьего лета, теплый ветерок шевелил  длинные  занавеси,  на
эстраде шесть девушек в белых  костюмчиках  играли  на  саксофоне,  трубе,
ударных,  еще  на  аккордеоне,  кажется,  без  всякой  электроники,  очень
миленькие, под настроение, мелодии. "Скоро осень, за окнами август..." и в
этом же  роде.  Я  тогда  вернулся  из  очередной  командировки,  разжился
деньгами, рублей чуть ли не шестьдесят за очерк получил, вот мы и пошли  в
наш любимый ресторан. И была это, как теперь понимаю, самая  счастливая  в
жизни  осень.  Не  омраченная  никакими  сомнениями,   суетными   мыслями,
проклятыми вопросами. Нам просто очень хорошо было  вместе  каждый  час  и
каждый день. Да и ночь, смею заметить.
     На память я вообще не жалуюсь, но сейчас воспоминание было слишком уж
четким. Словно под влиянием галлюциногена. Я прямо наяву видел этот  стол,
чугунную жаровню, сквозь прорези которой светились гаснущие  угли,  а  под
тяжелой  крышкой  томился  "агнешка  на   шкара",   бутылки   "Бисера"   и
"Монастырской избы", а за ними  -  ее  тогдашнее  лицо,  совсем  еще  юное
(двадцать  один  год  ей  тогда  был)  и  настолько  прекрасное,  что  она
прикрывала его прядями длинных распущенных волос; но всего не спрячешь, да
и  фигура...  Я,  помнится,  прямо  зверел  от  постоянно  ощупывавших   и
раздевавших ее взглядов.
     Мы  сидели,  разговаривали,  я  терроризировал  Ирину   всевозможными
стихами и часто приглашал танцевать, свирепо пресекая аналогичные  попытки
со стороны. И все время думал о том, что вечер скоро кончится, но хоть его
и жаль, мы поедем отсюда  на  такси  к  ней,  в  ее  маленькую,  но  такую
отдельную квартирку...
     А за  окном  пролетали  со  свистом  и  шелестом  машины,  прожектора
освещали бронзового поэта, неоновые трубки на крыше "Пекина" рекламировали
услуги Аэрофлота, толпился народ на ступеньках театра.
     Сказка, а не вечер, сейчас таких уже не бывает...
     Но от воспоминаний ко мне вернулось  то  же  самое  желание  свернуть
поскорее не слишком нужное застолье и ехать домой, вернее - туда,  где  мы
сможем еще целых восемь часов оставаться наедине и  раз  навсегда  решить,
что у нас, как и кто мы друг другу.
     А официант тем временем подал горячую, только с огня и в общем вполне
приличную  "поджарку  по-извозчичьи",  в   графинчиках   тоже   оставалось
порядочно, "капитан" после короткого  отдыха  снова  появился  в  зале,  я
видел, что Ирина наконец расслабилась, повеселела, и не стал ее торопить.
     Новая песня оказалась не  менее  интересной  и,  на  мой  старомодный
взгляд,  крайне  смелой:  "По  реке  кровавых  слез,  к  берегам   обмана,
несчастливая страна держала путь..."
     Тут возник  небольшой  конфликт.  Один  из  заскучавших  гостей  стал
требовать песен на  заказ.  "Капитан"  ответил  ему  тихо,  но,  очевидно,
достойно. Если бы не соседи по столику и возникший на пороге страж, мог бы
выйти небольшой мордобой. (Впрочем, судя по ледяному спокойствию и  манере
держаться, певец и в одиночку сумел бы за себя постоять). А так он  просто
чуть переместился в противоположный угол зала, боком присел на  подоконник
и продолжил свою программу.
     За едой, тостами, песнями и собственными мыслями  я,  тем  не  менее,
никак не мог забыть про лежащую рядом со мной пачку газет.
     Они тянули меня, как недопитая бутылка алкоголика. И, улучив  момент,
я заглянул в верхнюю - "Московские новости".
     На первой полосе - фотография двух крепких мужиков на теннисном корте
и крупно: "Триумвират славянских  президентов  огласил  смертный  приговор
Советскому Союзу". Ничего себе! Во-первых, смертный приговор  -  это  как?
Во-вторых, какие такие славянские президенты? В СССР их сроду не  было,  а
польско-чешско-болгарские если, так при чем  они?  В  третьих,  на  снимке
всего двое, и тот, что справа, скорее  на  японца  похож...  И  четвертое,
выходит, все произошло буквально на этой неделе? Оч-чень интересно...
     Я  быстро  перелистал  страницы.  Бросились  в  глаза  самые  крупные
заголовки: "Брестское соглашение"  (?),  "По  СССР  плакать  не  будем,  а
Горбачева жалко". На ту же тему, похоже, но при чем здесь Горбачев? В  мое
время он был всего лишь рядовым секретарем ЦК. Разве  что  после  Черненко
выдвинулся? И что же с ним, интересно, сделали? Не  расстреляли,  надеюсь?
Ладно, успею выяснить. И на последней странице полосная статья:  "Не  хочу
быть интеллигентом..." Ну-ну, а с чего бы?
     Ничего больше я не успел. Ирина, увидев мои  действия,  толкнула  под
столом ногой и прошипела раздраженно:
     - Ты прямо наркоман! Оставь, что люди подумают...
     Людям, кстати, на мои действия было глубоко наплевать. Они и на Ирину
не слишком обращали внимания, поглощенные собственными заботами. Вот  если
бы я заорал сейчас нечто вроде:  "Виват  государю!"  или  "Да  здравствует
славянский триумвират!", тогда кто-то, может быть, заинтересовался бы.  Но
так экспериментировать я был морально не готов.
     Мороз, пока мы сидели в  "Виктории",  окреп  настолько,  что  асфальт
схватился ледяной зеркальной  пленкой,  по  которой  вились  стремительные
белые змейки поземки. С такси здесь дела обстояли еще  хуже,  чем  в  наше
время, и пришлось идти пешком, изо всех сил стараясь не поскользнуться  на
убийственном гололеде.
     Попутно мы обсуждали с Ириной  мысль  о  том,  что  путешествовать  в
прошлое, как Берестин, не в пример спокойнее и  интереснее.  А  здесь  все
время чувствуешь себя дураком, и главное - любая  добытая  информация  все
равно бесполезна, потому что не знаешь, какой в ней смысл и для  чего  она
может пригодиться в практической жизни.
     То же самое, что знать ответ на задачу, когда не известно ее условие.
     Сквозь Петровку ветер гнал снег, как  в  аэродинамической  трубе.  На
углу захламленной площадки, огороженной мусорными баками, перед  поворотом
на Столешников (раньше тут было кафе "Лето" с шашлыками  и  пивом)  нас  и
остановили. Я еще удивился, увидев впереди продрогшую скорченную фигуру  -
какой дурак толчется в полночь  на  совершенно  неподходящем,  продуваемом
месте. Ждать тут вроде некого - вокруг одни запертые магазины, и машины  -
хоть такси, хоть частники - здесь не ездят. И совсем я не  подумал  ничего
дурного. Отвык, получается.
     - Эй, мужик, - прозвучал классический вопрос, - закурить есть?
     Эту шутку я с детства знаю, и знаю, как отвечать, но задал вопрос тип
уж больно затруханный, в курточке болоньевой, и морда, насколько в неясном
свете различалось, врожденно-полупьяная. Я решил,  что  он  в  самом  деле
мается без курева после стакана плодово-ягодного в какой-нибудь подсобке.
     - Некурящий, - бросил я мельком и прошел, не поворачивая головы, едва
не задев его плечом. Однако на сей раз прием не сработал.
     - Подожди, командир, не спеши так! - из темноты возникли и загородили
путь еще двое, вида гораздо более серьезного. Вот  такие  мне  никогда  не
нравились: крепкие ребята, на первый взгляд,  даже  вполне  интеллигентной
наружности, студенты как бы, но от которых исходит физически ощутимая аура
беспощадной и безадресной злобы. Я понял,  что  просто  так  разойтись  не
удастся. А драться со шпаной мне не приходилось уже лет пятнадцать. И  еще
Ирина рядом...
     - Курточка у тебя, мужик, приличная, - с издевкой об®яснил тот самый,
трухлявенький. - А я, видишь, мерзну... Сам снимешь?  -  и  цепко  схватил
меня за рукав.
     Насколько мог, резко я ударил его носком сапога под коленку, он взвыл
и скорчился. Это был мой первый и последний тактический успех. Потому  что
в следующую секунду я получил такой оглушительный удар по затылку...  Если
бы не шапка - тут мне и конец! Отлетев к  шершавой  стене  углового  дом