нта)  делать  бизнес в  первую очередь  на  добрых
приятелях, превратив  их  в  клиентов,  приготовил  для  посвященных  лишнюю
приманку-льготу:  подземный  ход  плюс  сговорчивые   девочки  из   лагерной
канцелярии. Строителям, понятно, начихать. Что им велели, то они и сработали
и тут же забыли. Герр комендант с присными, ясное дело, не в курсе.  А людям
приятно, всегда есть возможность скрасить суровые концлагерные будни. Паша и
сам пару раз сюда  сбегал от бдительной женушки, вовсю используя собственное
изобретение...
     Ход был недлинный, метров сорок. Поднявшись по ступенькам, Вадим  нажал
точно такую же рукоятку, чуть приподнял люк -- вокруг тишина и темнота.
     Вылез, опустил за собой крышку. И очутился  в лагерной кухне.  Все было
продумано  на совесть -- здешний люк гораздо уже того,  что в  клубе,  всего
полметра, со стороны предстает промежутком меж  стеной и огромным шкафом для
посуды, предусмотрительно приколоченным к стене. Никому и в голову не придет
заподозрить неладное -- ни охрана, ни комендант,  до сих пор не раскусили, а
сволочная тетка Эльза  то и дело швыряет за шкаф  тряпки и прочий мусор, чем
лишь способствует маскировке...
     И  -- никого. А он-то побаивался,  что  опоздает.  Опаздывала  как  раз
Катенька   по  извечному  женскому   обыкновению.  Выглянув  в  окно,  Вадим
констатировал, что в обиталище коменданта горит только одно окно и доносится
какая-то  классическая  музыка -- большой эстет наш герр комендант. А  вот в
бараке  охраны  наблюдается   некое   непонятное  оживление,  абсолютно   не
свойственное  позднему  часу. Горели все окна, то и дело в них промелькивали
рослые фигуры, некоторые что-то носили, возле барака стоял небольшой автобус
с  заведенным  мотором  --  не было  тут допрежь такого автобуса.  Оживление
царило несуетливое,  насквозь деловое, Вадим толком не разобрал доносившихся
до  него фраз,  но тон у  говоривших был определенно радостный. Кто-то  даже
громко и  немелодично  затянул  песню. Послышался  собачий лай  --  вроде бы
незнакомый,  за это время  стал уже различать  по  голосам  обеих овчарок...
Какие-то новшества заводит герр комендант, не сидится ему спокойно.
     Потом  совсем  рядом с кухней  проехала  автоцистерна --  и этой машины
раньше что-то  не  наблюдалось,  питьевую воду привозили  в другой,  гораздо
меньше, на  базе "ГАЗ-53", а это,  как нетрудно  определить,  сто  тридцатый
"зилок". Цистерна исчезла  из поля  зрения, но уехала недалеко, слышно было,
как поблизости проскрипели тормоза, и мотор тут же умолк.
     Потом в  замке  скрежетнул ключ, Вадим  предосторожности  ради бесшумно
отпрянул  за шкаф,  но узнал  Катеньку, проскользнувшую  внутрь со сноровкой
опытной подпольщицы. Она заперла за собой  дверь, как и он давеча, постояла,
привыкая к темноте, затем осторожно двинулась вперед, тихонько позвала:
     -- Ты тут уже?
     Он  медленно  выдвинулся  из-за  шкафа,  подняв  перед  собой   руки  в
классическом стиле привидения. Катенька шарахнулась от неожиданности, но тут
же  фыркнула, подошла  к шкафу  и  положила  на  стоявший  с  ним рядом стол
явственно  булькнувший сверток.  Сверток был  довольно об®емистым,  так  что
ночное свидание сулило массу приятного во всех смыслах.
     -- Что  нового в  Шантарске?  -- тихонько  спросил  он, помогая девушке
разворачивать сверток.
     --  А что там может  быть нового? --  дернула она плечиком.--  Работяги
опять проспект перекрыли, пришлось об®езжать огородами, пока им там лапшу на
уши вешали. Говорят, Зайкин Филя снова едет  подвигать попой. На центральном
рынке по новой азеров лупят. Совершенно ничего нового.
     -- Тебя никто не засек?
     -- Если бы засек, сюда б давно уже ломились наши долбаные орангутаны,--
резонно заметила она, ловко разделываясь  с упаковками  нехитрых  закусок.--
Слава  богу, собирают вещички, а то  никакого уже терпежу --  этот козел  по
кличке  Иоганн  мне  всю  задницу  исщипал.  Жаловалась  Мерзенбургу, только
никакого толку,  сам попытался мне в  плавки залезть, а кому он нужен, совок
зачуханный...
     -- Вещички собирают? Это зачем?
     --  А  у  них  там,  оказывается, что-то  вроде  пересменки,--  сказала
Катенька, с  большой  сноровкой извлекая пробку из бутылки.-- Новые какие-то
нагрянули, на смену. Ни одного знакомого фейса.
     -- То-то я и смотрю -- суета...
     --  Ара. Мерзенбург бегает, как ошпаренный, морда отчего-то  радостная,
так и цветет. Бегал-бегал, уморился, пошел свои симфонии Шаляпина крутить. А
те устраиваются. В общем, вроде ничего мальчики, хоть я и не присматривалась
особенно...
     Она   что-то  еще   безмятежно   щебетала,  накрывая  импровизированный
достархан. Фройляйн  особенным интеллектом  никогда не  блистала  (разве что
научилась безошибочно определять, какой штатовский президент какому номиналу
на купюре  соответствует), но  в  хозяйственной  сметке ей никак нельзя было
отказать --  в три минуты сварганила  на  подстеленной газетке  неплохой для
этих   мест  натюрморт,  симметрично  поставила   справа-слева  от   бутылки
стаканчики,  каковые тут  же  и наполнила. Потом,  прекрасно ориентируясь  в
своих функциях, присела с ним рядом, закинула  руки за голову и подначивающе
потянулась.  Впрочем,  его и не  требовалось  особенно  подначивать, господа
гусары оголодали-с на жестких нарах...
     Он  хлопнул  стаканчик, по-гусарски проигнорировав закуску, придвинулся
поближе и расстегнул  на девушке  эсэсовскую  рубашку сверху  донизу. Грудки
открылись  на обозрение отнюдь не германские,  весьма даже  аппетитные. Было
дело в Германии,  давно  тому,  когда  они  с Пашей спьяну заказали немецких
шлюх,  вопреки  предупреждениям бывалых людей.  Оказалось, бывалые люди были
правы -- товарец прибыл такой, что до сих пор икается.
     Катенька  пыталась что-то  там ворковать,  но  он  положил  ей руку  на
затылок   и  решительно   пригнул  светловолосую   головку   к   нетерпеливо
напрягшемуся инструменту. Девчонка сноровисто принялась  за дело -- понятно,
конспирации  ради  без  обычных  блядских  охов-стонов,  якобы  изображавших
неподдельную страсть. Снаружи все еще  бродили  новоприбывшие, иногда  шумно
перекликались,  что-то  непонятное звякнуло так,  словно  с высоты  сбросили
связку металлических цепей.
     Обстановка,  конечно,  была  самая что  ни на  есть  сюрреалистическая.
Удачливый  и  процветающий  господин   бизнесмен,  об®ездивший   полсвета  и
испробовавший массу дорогостоящих забав, от таиландских эротических игрищ до
плавания в полном одиночестве на айсберге  у аргентинских берегов, куковал в
сибирской глухомани, вставив за щеку рядовой шлюшке посреди кухонного хлама.
Но,  если  копнуть  глубже,  эта-то  здешняя зачуханность и возбуждала после
всего  испытанного.  Как  на  кондитерской  фабрике -- тамошние  работяги со
стажем на сладкое и смотреть не могут, селедочку им подавай...
     Кончив дело, она взялась было ластиться и ворковать что-то насчет того,
что  здесь ей  чертовски  надоело,  и  нельзя  ли пристроить  ее в его фирму
секретаршей (хорошо хоть, замуж не просилась, ума хватало), но Вадим положил
ее на пол и выдал  по полной программе, без особого изыска в позах, однако ж
обстоятельно -- ив классической "миссионерской" позе, и перевернувши.  Одним
словом,  за  свою  сотню  зеленых  постарался  получить по  максимуму, после
непривычно  долгого воздержания буйная плоть никак не  желала успокаиваться,
так что напоследок произошел еще один сеанс игры на яшмовой флейте.
     В общем,  стороны  расстались,  довольные итогом встречи  в низах, одна
стала  богаче  на  сотню  баксов,  второй  изгнал  призрак  спермотоксикоза.
Пробираясь назад по пахнущему древесной гнильцой  ходу, он не без злорадства
вспомнил  обожаемую женушку,  имевшую обыкновение  приставать  с требованием
мужской  ласки  в  самые  неподходящие  моменты.  Идеальная  ситуация  --  и
натрахался  до одурения, и  супруга в жизни не  заподозрит,  что муж  сходил
налево...
     Когда он добрался до своего барака, ни у проволоки, ни у сортира уже не
было  работяг  --  кончили  дело  и  убрались.  Только у  ворот  имело место
непонятное оживление, там кто-то, судя по  крикам, качал  права, орали в три
голоса. На веранде, прислонившись к столбу в расслабленной позе торчал Синий
и, похоже, с живым интересом к этим воплям прислушивался.
     -- Что  это  там?  -- спросил Вадим,  вытаскивая  сигарету -- картонная
коробка с  "Примой" стояла в кухне, и  он прихватил пару пачек, благо никому
не придет в голову считать.
     --  А   это   наша  Маша  разоряется,--   охотно  сообщил  Синий.--  Не
выдержал-таки  горячий  восточный  человек   Диван-Беги,  вдохновился   моим
примером и решил установить Машку раком. А та в шум и вопли, всю харю Дивану
расцарапала,  сейчас  вертухаям  жалится  на  притеснения...  Где  же это вы
гуляете, мой  друг? -- он подошел вплотную и шумно втянул ноздрями воздух.--
Сукой буду, несет от вас алкоголем и бабой...
     -- Да так, тут это...-- промямлил Вадим.
     --   Понятно.   Об®яснил  толково...  Слушай,  а  посторонним  туда  не
просочиться? Откуда ты грядешь?
     --Да  нет, в  общем.  Такая игра...--  отчего-то  не хотелось  выдавать
подземный ход, словно это его обесценивало.
     --  Понятно,--  повторил   Синий  не  без  сожаления.--  Ладно,  каждый
устраивается,  как  может,  что  тут  скажешь... Ага,  примолкли что-то.  Не
вернется Машка на нары, чует мое сердце, вот Визирь огорчится...
     Василюк, действительно, в барак больше не вернулся.


        Глава четвертая. Сюрприз на всю катушку
     Он не  то что открыл  глаза --  прямо-таки вскинулся на нарах, отчаянно
моргая, разбуженный  невероятной какофонией. Рядом ошалело ворочали головами
Браток и Доцент.
     Грохот происходил от опрокинутого бачка  с  питьевой водой, по которому
что  есть  мочи лупил  верзила в черной  форме, надрываясь  так, будто хотел
сообщить о начале  всеобщей ядерной  войны. Он  колотил  по  бачку  какой-то
длинной железякой, потом заорал, надсаживаясь:
     --  Под®ем, козлы!  Все  на аппель!  Продравши,  наконец, глаза,  Вадим
обнаружил, что эсэсовец абсолютно  незнакомый  --  определенно из новых.  От
удивления и неожиданности даже  не было  желания  и времени возмутиться  как
следует. Таких сюрпризов охрана здесь еще не выкидывала.
     -- Тебе делать не хрен, мудило? -- громко возмутился Браток.-- Охренел?
     --  Все  на улицу! --  орал  эсэсовец как ни в чем не бывало.-- До трех
считаю! Раз, два...
     -- Два на ниточке, два на спирохете...-- заворчал Браток.
     Эсэсовец  одним  движением   выдернул  из  кобуры  огромный  револьвер,
оскалившись, махнул им в воздухе:
     -- Три! Ну, предупреждал...
     Выскочил на веранду, исчез из виду, так что в  поле зрения остававшихся
в бараке была лишь рука с оружием,-- и один за другим оглушительно захлопали
выстрелы. Кто-то завопил истошным голосом -- глаза моментально стало щипать,
потом резать, словно в  лицо кинули пригоршню  песку,  дыхание  перехватило,
градом покатились слезы, Бахнули еще два выстрела, охранник заорал:
     -- На улицу, мать вашу!
     Но они уже без команды хлынули наружу -- полуослепшие, сгибаясь, кашляя
и отчаянно отфыркиваясь,  сталкиваясь в дверях, отпихивая друг друга, босые,
кое-кто в одних полосатых штанах.
     Вадим  вдруг  получил  по  спине так, что на  миг  оборвалось  дыхание,
шарахнулся  в  сторону,  сквозь  заливавшие  глаза потоки слез разглядел два
силуэта, махавших  дубинками  с  невероятной  скоростью. Сзади кто-то заорал
благим матом  -- по воплю и  не определить, кто. В следующую  секунду мощный
пинок  придал ему нешуточное ускорение, и он, ничего не соображая, кинулся в
противоположную  сторону, чтобы только спастись от  хлещущих  ударов.  Несся
босиком, плача, кашляя и отплевываясь, борясь со спазмами рвоты.
     Тут же и вывернуло -- качественно,  наизнанку.  Теплая жидкость хлынула
на босые ноги, но вскоре, как  ни странно,  полегчало. Он удержался, не стал
тереть глаза  руками,  и оттого  оклемался быстрее остальных. Обнаружил, что
стоит на полпути от  барака  к аппельплацу,  метрах в  пяти позади  перхают,
плачут, шатаясь  и  слепо  тыкаясь в  стороны, соседи по бараку, одним махом
заброшенные, как  и он, в какой-то  невозможный кошмар. На секунду мелькнула
шизофреническая мысль, вызванная, надо  полагать, тем, что он  до сих пор не
очнулся    окончательно.   Показалось    вдруг,   что   грянула   неведомая,
фантастическая  катастрофа, время  лопнуло, как в импортном ужастике, как-то
не так его замкнуло, и они все провалились в прошлое, в самый что ни на есть
настоящий  концлагерь,   вокруг   орут  и   хлещут  дубинками  взаправдашние
эсэсовцы... Мысль эта пронзила  его столь леденящим ужасом,  что тело на миг
показалось деревянным,  чужим.  Но сзади уже  набегал  верзила с  занесенной
дубинкой,  и Вадим,  не  пытаясь  больше думать  и  анализировать,  метнулся
вперед, к аппельплацу. Следом с матами гнали остальных.
     Мотая головой,  стряхивая последние  обильные слезы,  он  все же  не на
шутку обрадовался,  обнаружив,  что  вокруг все  так и осталось  прежнее  --
знакомый аппельплац, подновленная трибунка, бараки, сосны, проволока...
     На  плацу  висела та же жуткая матерщина --  и  обитатели  двух  других
мужских бараков, и все женщины уже были тут, точно так же, как давеча Вадим,
бестолково  шарахались  туда-сюда  с  отупевшими от ужаса лицами,  а  рослые
эсэсовцы  равняли  строй  пинками и  взмахами дубинок, слышались  противные,
глухие удары резиновых  палок по живому, и погода, что ужаснее всего, стояла
солнечная, прекраснейшая...
     Происходящее просто-напросто не умещалось во взбудораженном сознании --
а  вот думать нормально как раз было и некогда. Казалось,  весь  .окружающий
мир  состоит  из  матерящихся  черных  фигур,  вокруг порхал  тяжелый  вихрь
дубинок, ударявших всякий раз в самый неподходящий момент.
     Басистый собачий лай, суета, ругань...
     И  вдруг,  неким  волшебством,  все  успокоилось,  угомонилось,  обрело
жутковатый порядок.  Оказалось,  двойные шеренги  уже выстроились  на плацу,
каждый стоял на своем месте, как вбитый в стенку гвоздь, приутих гам, улегся
вихрь  дубинок  --  только там  и сям,  справа,  слева,  сзади  еще перхали,
фыркали, отплевывались.
     -- Ауф штейн! Ауфштейн, швайне!
     Наконец,  шеренги  застыли  в  предписанной  неподвижности.  Вадим,  не
поворачивая головы, стрелял глазами туда-сюда, пытаясь разглядеть все сразу.
Картина была  новая, небывалая,  во  всех  смыслах  неприятная.  Мельком  он
зацепил  взглядом смертельно испуганную  мордашку супруги, но  такие  мелочи
сейчас  не  интересовали. Лицом к заключенным, спиной к трибунке  вытянулась
цепочка  эсэсовцев -- не  меньше десятка,  рукава засучены  по локоть, почти
сплошь новые морды, не считая Вилли и Ганса-Чубайса, скалившегося шире всех.
Исчезли прежние "шмайсеры"  -- раздобытые на какой-то киностудии,  пригодные
исключительно  для  пальбы  холостыми  --  черномундирники, приняв  позы  из
ковбойских  фильмов, держали напоказ  ружья-помповушки,  а один красовался с
коротким автоматом,  новеньким на  вид. Исчезли  "вальтеры" и "парабеллумы",
купленные опять-таки на киностудии,-- из расстегнутых кобур торчали  светлые
и  темные  рукоятки  газовых  "Айсбергов",  на  запястье у каждого охранника
висела длинная  черная  дубинка.  Крайний слева держал на  толстом  плетеном
поводке  огромную  кавказскую  овчарку,  ярко-рыжую,  прямо-таки  чудовищных
габаритов, пес хрипел и таращился  на шеренгу так, что оказавшемуся в первом
ряду Вадиму стало не по себе -- еще более муторно, если это только возможно.
     Там  же,  слева,  чуть  отступив   от  собаки,  служившей  своего  рода
шлагбаумом меж эсэсовцами и  этой троицей,  стояли Василюк  и еще двое --  в
прежних полосатых балахонах, но с такими же газовиками на поясе, с дубинками
в руках. У каждого из троих на рукаве красовалась широкая белая повязка, где
крупными черными буквами изображено непонятное слово "САРО".
     "Тьфу ты, черт!" -- вдруг сообразил Вадим, ощутив совершенно неуместную
в данный момент гордость за свою сообразительность. Это совсем не по-русски,
это латинский шрифт. Никакое это не "саро", это "капо". Что ж, логично...
     Вот только  физиономии новоявленных капо категорически  не нравились --
выглядели еще  недружелюбнее и гнуснее,  чем  морды  незнакомых  охранников,
отнюдь не лучившиеся любовью к человечеству и гуманизмом...
     --  Смирна, твари! Равнение  на герра  коменданта!  --  раздался чей-то
вопль.
     Слава  богу, хоть  комендант  остался  прежним  -- утешение,  по правде
говоря, дохленькое...  Герр штандартенфюрер  фон Мейзенбург, показавшийся со
стороны  ворот, вышагивал  вовсе  уж величественно, словно за ночь произошли
события, вознесшие его на  некую  недосягаемую высоту.  Знакомым стеком он в
такт  шагам помахивал  так, словно вследствие этого  нехитрого  жеста где-то
далеко отсюда решались судьбы государств и зигзаги мировой политики.
     Слева,  отступив  на шаг, коменданта  неотступно сопровождала  фрейлейн
Маргарита  -- какие бы  изменения ни произошли, они не смели  со  своих мест
лагерное  начальство. Маргарита не казалась столь сияющей, как  ее шеф, но и
печальной ее никак нельзя было назвать...
     Повисло тягостное, удивленное ожидание. Шумно дышала собака, на которую
жутко было смотреть.
     Взобравшись на трибунку, встав на свое привычное место, repp  комендант
долго  молчал,  неторопливо  водя  взглядом  по затаившей  дыхание  шеренге,
равномерно  постукивая  стеком по беленым перильцам.  Напряжение  нарастало,
чуялось явственно.
     --  Альзо,  камераден...--  протянул  комендант.  Видно  было,  что  он
титаническими усилиями  сдерживает себя, чтобы не ухмыляться  во весь рот.--
Сердце мне подсказывает, что кое-кто из вас пребывает в недоумении, не зная,
как  об®яснить  некоторые  наши  новшества?  Верно  я  угадал, золотые  мои,
сладкие, хорошие?
     -- Вот  именно,-- громко  и  мрачно проворчал  Браток, стоявший рядом с
Вадимом.
     Комендант, не меняясь  в лице,  звонко щелкнул пальцами. Мгновенно один
из  эсэсовцев, стоявших  неподвижными куклами,  ожил,  наклонил дуло  ружья.
Оглушительный выстрел. В полуметре от босых ступней Братка и Вадима взлетела
земля, песок хлестнул по ногам, как плеткой.
     --  Разговорчики  в  строю!  --  рявкнул  комендант.--  На  первый  раз
прощается, но в  следующий раз  лицо, нарушающее молчание  в  строю, получит
дробью по ногам, а то и по яйцам. Господа, убедительно вас прошу не доводить
до  греха... Так  вот,  друзья  мои,  я  с  величайшим  прискорбием вынужден
констатировать... есть среди вас, подонки блядские, такие тупые индивидуумы,
которым  напрочь непонятно  слово  "констатировать"?  Разрешаю  сделать  шаг
вперед и громко сознаться в своем невежестве...
     Он замолк  и  ждал  с ухмылочкой.  Реакции не последовало.  Даже если и
нашелся  один-другой, не  особенно разбиравшийся в  длинных  ученых  словах,
выйти вперед они не рискнули. Трудно было сказать, чем это обернется.
     --  Я  с величайшим  удовлетворением, друзья  мои  отвратные,  вынужден
к-о-н-с-т-а-т-и-р-о-в-а-т-ь,  что   моя   манера   выражаться  не   содержит
непонятных вам слов,-- продолжал герр комендант.-- Что ж, не все потеряно...
Итак.   Возвращаясь   к   началу,   я  с  величайшим   прискорбием  вынужден
констатировать,  что   жизнь  нашего  лагеря,  я  не  побоюсь  этого  слова,
концлагеря,  в  последнее время нельзя назвать  иначе,  кроме как бардаком и
неподдельным  разложением. Посмотрите  на себя, пидарасы! Окиньте внутренним
взором  ваши зажиревшие организмы! Да  вы же тут благоденствуете, как у тещи
на  блинах,  мать  вашу раком! Жрете  за столом,  как белые люди, загораете,
валяете  дурака,  творите,  что  хотите, по последним  данным разведки, даже
суете  друг другу в рот половые органы,  электронными игр