л:
     -- Отложили на потом. Там у них кто-то начал колоться...
     Все  так  и сидели  без  штанов, вывешенных  для  просушки  на  перилах
веранды. Тюремная солидарность простерлась  до таких  пределов,  что  и  его
портки  повесили  туда  же.  Только  бедняга  Доцент по-прежнему  благоухал,
забывшись в тяжелой дреме.
     Он  не успел  подробно  рассказать  о  допросе --  произошла  вовсе  уж
ошеломляющая неожиданность. Послышались шаги, вошли две женщины в полосатом,
за ними показался охранник. Осклабясь, сообщил:
     -- Чтобы не ныли, будто  у нас  плохо живется,  получайте  баб. Хорошие
бабенки, сладенькие, по опыту говорю...
     И, сцапав обеих  за ягодицы растопыренными  пальцами,  сильным  толчком
отправил  внутрь  барака.  Вадим  кинулся  подхватить  --  потому  что одной
оказалась   собственная  супруга,   осунувшаяся,  немного  растрепанная,  но
выглядевшая все же  лучше, чем  можно было ожидать от юной дамы  шантарского
высшего  света,  до  того  самым  большим  жизненным  несчастьем  полагавшей
что-нибудь вроде поездки в рейсовом автобусе.
     Второй   была   крашеная  полноватая  блондинка  лет  сорока,  довольно
миловидная  и  чем-то неуловимо  походившая на  выбившуюся в люди директрису
овощного ларька. Синий разлетелся было к ней:
     -- Вот приятная неожиданность! А мы тут плюшками балуемся, знаете ли...
     Спохватился и одернул бушлат. Но, не особенно смутившись, продолжал:
     --  Проходите,  будем знакомиться.  Люди мы, конечно, страшные на вид и
припахивающие, но  ведь  не по собственной воле... Если интересуетесь, у нас
даже генерал имеется. Во-он сидит. Генерал, поклонись даме.
     Борман  хмуро  дернул  головой.  Ника  уставилась  на  Вадима  со столь
трагическим выражением  в огромных  серых глазищах, что он, вот  странность,
почувствовал  в  первую  очередь досаду  и  раздражение: только  ее  тут  не
хватало... Спохватившись, спросил:
     -- Как дела? Все в порядке?
     Ничего другого как-то на ум не приходило. Рядом хмуро стоял Эмиль. Ника
переводила растерянный взгляд с него на мужа,  по-детски  кривя  рот.  Эмиль
опомнился первым, властно приказал:
     -- Только без соплей!
     Удивительно, но  она послушно закивала. Вытерла тыльной стороной ладони
сухие глаза:
     -- Что здесь творится? Куда вы меня затащили?
     Вадим  давно уже  не  лицезрел  ее без  дорогой  ненашенской косметики.
Вероника без косметики --  это  было  нечто столь же сюрреалистическое,  как
шестисотый "мере" в роли снегоуборочной машины. Он пожал плечами, совершенно
не представляя, что тут можно сказать. Спохватился:
     -- Присаживайся...
     --  Вот спасибо,-- протянула  она насквозь  знакомым  сварливым  тоном,
присела на нары.-- Умереть можно от такой заботливости... Душевно тронута.
     -- Как ты?
     --  А  никак! --  взвилась  она,  глядя  прямо-таки  ненавидяще.--  Жру
баланду! А в  промежутках трахают,  кому  не  лень, даже  эта сука Марго! По
буквам  об®яснить?  Трахают!  Вот,  заслужила  хорошим  поведением!  --  Она
выхватила из  кармана  дешевенькую  пластмассовую расческу, потрясла ею  под
носом у Вадима, секунду помедлила и  принялась яростно расчесываться.-- Куда
вы меня  затащили? Про  наше  будущее говорят  такие ужасы, что... Ну что вы
сидите? Можете об®яснить, что вокруг происходит?
     Вадим  неловко оглянулся  --  уши  так  и  горели от  стыда.  Никто  не
таращился  на  них  специально, отворачивались,  Синий  вообще сидел спиной,
что-то  вполголоса  вкручивая  блондинке.   "Только  ее  тут  не  хватало,--
вертелось  в голове.--  Только  ее  тут  не  хватало.  Одному  как-то  легче
переносить унижения... и одному проще бежать, вот ведь что! Черт ее принес".
     -- Куда мы попали?  -- спросила Ника, чуточку  успокоившись.-- Это что,
какая-то банда?
     -- Слушай,--  тоскливо сказал Вадим Эмилю.-- Об®ясни ты ей, что к чему,
у меня уже сил  нет  после допроса... Скажи, что сбежим отсюда непременно, и
все такое...
     Махнув  рукой,  поднялся и вышел  на веранду. В мятой пачке  отыскалась
одна-единственная годная к употреблению сигарета, остальные три являли собою
пустые  полупрозрачные  бумажки,  весь табак  из  них высыпался.  К счастью,
высыпался он  в пачку,  так  что  еще на пару часов курева хватит.  А потом?
Нужно и в самом деле в качестве аванса за чистосердечное признание выпросить
пару пачек чего-нибудь более приличного...
     Мимо проходил Гейнц. Остановился, показал белоснежные зубы:
     -- Ты  что такой грустный?  К тебе  женушка приехала... Можешь, кстати,
меня называть братком. С  полным основанием. Как  же иначе, если мы с  тобой
через  твою   телушку  побратались?  Всю  жизнь  мечтал  попробовать   ваших
новорусских баб  --  а оказалось,  ничего особенного,  даже обидно  чуточку.
Разве что поглаже малость...
     Вадим молчал. Может показаться  странным, но он не  ощущал себя задетым
-- чересчур притупились чувства.
     --  Миллион предлагать  будешь?  --  не  унимался  эсэсовец.--  У  тебя
завлекательно получается...
     -- Не буду,-- сказал Вадим, криво усмехнувшись.


        Глава десятая. Скромные развлечения
     Вскоре в барак влетел капо и завопил:
     -- Выходи!
     Последующие несколько часов  были заняты "трудотерапией", как выразился
Гейнц,-- трудом  не  столь тяжелым,  сколь  гнусно-бессмысленным,  кое в чем
напоминавшим сизифов. Уже по  ходу дела  Гейнц, там  и  сям  появлявшийся со
своим барабаном (и получавший от этого неподдельное  удовольствие)  окрестил
происходящее операцией "Водопой".
     Проще  говоря,  под  лившуюся  из  динамиков  классическую  музыку  три
реденьких шеренги  поспешали от ворот  к  баракам и обратно, наполняя своими
кружками бачки.  Условия  были не так уж  и  замысловаты: те, кто,  с  точки
зрения шар-фюрера, наполнят  свой бак  первыми, получают премию в виде  пары
пачек сигарет.  Строй  следует  соблюдать,  бегом  не  бегать,  но  рысца не
возбраняется.  Если кто-то  свою  кружку расплескает,  шеренга  возвращается
назад.
     Скверно, что эта процедура казалась бесконечной. Воды во  вместительном
оцинкованном баке  словно  бы  и  не  прибавлялась  после  очередной  ходки.
Мало-помалу   начались  сбои   --   кто-то  спотыкался,  выплескивал   воду,
приходилось возвращаться  всем, стали  вспыхивать склоки,  взаимная  ругань,
атмосфера  понемногу накалялась.  Только  Синий, как заметил Вадим, выглядел
гораздо  спокойнее  остальных  --   у   него  с  водой  были  связаны  некие
наполеоновские планы, даже подстегивал злым шепотом остальных.
     Комендант сначала торчал на  трибунке, потом ему надоело, и он убрался.
Гейнц же, казалось, не знал устали -- в самые неожиданные моменты возникал у
кого-нибудь за спиной и оглушительной барабанной дробью, грянувшей над  ухом
в самый неподходящий  момент, заставлял  иных  расплескать  воду. Капо и те,
поначалу резво сопровождая шеренги, потеряли  прыть,  в конце  концов заняли
позицию у ворот, попыхивая хорошими сигаретами.
     Пот  лился  градом,  штаны,   пропитанные  засохшим  дерьмом,  безбожно
натирали ляжки, довольно быстро вновь начав вонять.  Представлялось уже, что
вся  жизнь, прежняя и нынешняя, состояла лишь из бега трусцой меж воротами и
бараком,  и  все  внимание  замкнулось на колыхавшейся  в  кружке  воде,  на
неровной земле под ногами...
     Кончилось,   наконец.  Все   скверное   когда-нибудь  кончается.  Гейнц
критически  обозрел  прозрачную  воду,   колыхавшуюся   вровень  с   краями,
старательно  изображая  раздумье,  долго  стоял, глядя на  бак, будто  и  не
замечая напряженных взглядов. Наконец сплюнул на пол:
     --  Отдыхать,  вонючая  команда...--  Подошел  к Доценту,  лежавшему  с
осунувшимся, даже словно бы  заострившимся  лицом: --  Ну, как самочувствие?
Может, пойдем еще побеседуем? Э-э, мой ученый друг, что-то вы совсем скисли,
и  никакой  гордой  несгибаемости.  Хрюкните что-нибудь  оскорбительное,  не
трону...
     Доцент молчал.  Он явно  был плох -- нога под повязкой  опухла, похоже,
рана загноилась. Посмотрел мутными глазами, что-то прошептал. Гейнц сходил к
баку, набрал полную кружку воды и плеснул ему в лицо:
     -- Ну-ну?
     Доцент  проморгался,  помотал головой,  слабым  голосом,  чуть  слышно,
выговорил:
     -- Чтоб тебе эти денежки поперек горла встали...
     -- Есть противоядие против такого финала,-- серьезно сказал эсэсовец.--
Великое и всеоб®емлющее  русское "авось". Так что еще побарахтаемся. Ну что,
вонючки полосатые? -- Он  прошелся по бараку,  поскрипывая  безукоризненными
сапогами, остановился у бака.-- Пнуть по нему, что ли, как следует, чтобы вы
еще  раз сбегали? --  и  выдержал  бесконечную,  томительную  паузу.  Громко
рассмеялся.-- Ладно, черт с вами. Самому надоело. Вероника, золотко мое, что
вы  такая грустная? Может, изобразим по старой памяти замысловатую фигуру из
"Камасутры"? -- Он, не глядя, придвинул ногой стул, уселся, закурил и  кинул
едва початую пачку "Ротманса"  на нары.-- Закуривай, вонючая команда...  Так
как, прелесть моя? Ну, иди к дяденьке,  встань на коленки и поработай нежным
ротиком... Кому говорю, тварь?!
     Вероника, тяжко вздохнув, приподнялась.
     --  Сиди  уж...--   презрительно  бросил   Гейнц.--   Хорошо   я   тебя
выдрессировал, сучка?  Знаете, что мне  в вас особенно нравится, подонки? Та
быстрота, с которой вы все захрюкали по-свинячьему, стоя  на четвереньках...
Это и есть самое приятное в нынешней ситуации: скинуть вас в дерьмо с вашего
Олимпа...  Ты, расписной, зря  шевелишь губами беззвучно. Догадаться  легко,
что там за словеса у тебя на уме. А вон тот, который бывший генерал, и вовсе
сожрать живьем хочет. Зря вы злобствуете, честное слово. По  большому счету,
ничего такого уж уникального с вами и  не произошло. Повторяется старая, как
мир, история: в один прекрасный момент худые взбунтовались против толстых. И
оттого, что бунт этот локален,  суть дела не меняется.  По  сути,  у нас тут
нечто вроде восстания Спартака или товарища Пугачева. Думаете, там все иначе
протекало?   Да   черта  с   два.   Вот   и  получается,   что  я   --   ваш
материализовавшийся, оживший страх.  Ужастик из подсознания. Вы же, толстые,
всю жизнь боитесь, что на вас однажды пойдут с вилами и пустыми мешками... А
вдруг  и  пойдут однажды в массовом масштабе? У вас, синьор  муж оттраханной
мною светской  красавицы,  такое  выражение морды,  словно  в  башке  у  вас
мыслительная работа происходит. Не поделитесь вумными мыслями?
     Вся осторожность куда-то враз  улетучилась  --  под  напором  той самой
классовой ненависти. Вадим заговорил, уже наплевав на все последствия:
     --  Подумаешь,  открыл  Америку...  Вы  же  нас  всю  жизнь  втихомолку
ненавидели: наши машины, нашу свободу, наши возможности. И мечты были самыми
примитивными  --  сесть  в  наши  машины,  оттрахать  наших  баб,   выгрести
денежки... Вот  только есть один немаловажный  нюанс:  кишка  у тебя  тонка,
чтобы стать новым Спартаком  или Пугачевым.  Разин  с Пугачевым,  по крайней
мере,  были  люди  с  размахом,  могли  собрать огромадную банду и  устроить
переполох на  полстраны. А ты можешь строить  из себя Спартака исключительно
з_д_е_с_ь. На воле  у тебя кишка тонка, духу не хватит не то что на бунт  --
какого-нибудь   серьезного   человека  с  толстым  бумажником  в  подворотне
ограбить... Правда ведь?
     Похоже, он угодил в точку  -- лицо верзилы  перекосилось в неподдельной
ярости, он едва не вскочил, но превеликим усилием сдержался. Протянул:
     --  Ну,  дорогой, придется  для тебя с  ходу  что-нибудь особо приятное
придумать. Попозжа. Поскольку нынче...
     Послышались  шаги.   Вошел  Василюк  и,  браво  вытянувшись  по  стойке
"смирно", отрапортовал:
     -- Герр шарфюрер, герр комендант велел передать, что пора сгонять...
     -- Ага,-- широко усмехнулся эсэсовец.-- Наконец-то. Идите к коменданту,
камрад Вольдемар, доложите, что мы немедленно явимся...
     -- Яволь, герр шарфюрер!  -- рявкнул капо, повернулся через левое плечо
и бегом припустил прочь.
     --  Видали?  --  почти  растроганно спросил Гейнц.--  В  два  счета  из
интеллигентского  дерьма  получился  полезный  ставленник режима.  А почему?
Потому что движет им  та  же благородная  ненависть к вам,  жирным  котам...
Стройся! Сомкнутыми рядами пойдем на культурное мероприятие...
     И благоразумно отодвинулся подальше, расстегнув кобуру.  Пропустил всех
вперед, покрикивая:
     -- Налево! К клубу шагом марш!
     Вадима не секунду прошиб липкий  пот: что, если...  До самого клуба  он
шагал  словно в  каком-то полубреду -- у коменданта  или этого  скота вполне
хватит ума, прознав про подземный ход, устроить  какое-нибудь поганое шоу...
Нет, но откуда им знать? Не должны они знать, не должны...
     Он повторял  это  про  себя, как молитву,-- потому что молитв  не  знал
никаких. Когда  вошли в клуб, от сердца отлегло: и зал,  и  сцена были  ярко
освещены, должно  быть,  восстановили  проводку  и все лампы, которые  здесь
висели  при пионерах. С  первого мимолетного взгляда  стало ясно, что доска,
прикрывавшая нехитрый  потайной механизм, пребывает на своем  месте в полной
неприкосновенности. Впрочем, это ни о чем еще не говорило...
     Куча скамеек так и  громоздилась у стены, но с полдюжины их установлено
перед сценой,  и там  уже  расселись  обитатели двух бараков. Очень мало  их
осталось, человек пятнадцать, едва ли не вдвое поредело население...
     А   на   сцене,   прямо-таки  залитой  электрическим   светом,   стояло
странноватое  сооружение:  прямоугольный  фанерный щит повыше  человеческого
роста, украшенный примерно  на половине высоты  огромными цифрами от единицы
до  семерки  --  и под каждой цифрой  зияло правильное  круглое отверстие  с
футбольный  мяч диаметром.  Толком рассмотреть эту штуку  Вадим  не успел --
пыльный,  темно-красный  занавес  стал  закрываться,   перемещаясь   резкими
толчками.
     -- Вы -- в зал, вы трое -- на сцену,-- распорядился Гейнц, больно тыкая
в поясницу дубинкой.
     Вадим с  Эмилем и Братком  поднялись на сцену, растерянно остановились.
Из-за щита бойко вынырнул комендант:
     -- Пришли,  хорошие мои? Ну-ка в темпе к остальным! Вон туда, живенько,
по одному!
     Вадим двинулся  первым.  За  краем  щита стояла  Маргарита,  веселая  и
цветущая, в одной руке у нее была какая-то большая  темная бутылка, в другой
--  плоская медицинская рюмочка из толстого стекла. Кажется, с помощью такой
промывают глаза, что-то такое помнится...
     Она  до краев наполнила  рюмку непонятной жидкостью цвета  слабого чая,
протянула Вадиму:
     -- Ну-ка, одним глоточком!
     Он заколебался, вспомнив все прошлые  печальные прецеденты. Появившийся
откуда-то сзади охранник пребольно упер ему в висок ружейное дуло:
     -- Тебе помочь, тварь?!
     Внутренне передернувшись, Вадим выпил до дна. Отдавало каким-то резким,
определенно аптечным привкусом, но прошло в глотку без неприятных ощущений.
     --  Туда,--  подтолкнул  охранник.-- Мордой  к щиту, напротив  дырки...
Шнель!
     Через несколько  секунд рядом с ним  оказался  Браток,  а  там и Эмиль.
Появились  еще  несколько  человек,  так  что  все  номера,  то  бишь дырки,
оказались занятыми. По обе стороны короткой шеренги поместились охранники, а
третий, прохаживаясь за их спинами, распорядился:
     --  А  ну-ка,  живенько  спустили  портки!  И  высунули  хрены  в дыру!
Представьте, что кобылу трахаете -- живей пойдет...
     Тут    только   Вадим   сообразил,    что    за   ощущение    нахлынуло
нежданно-негаданно:  великолепная,  могучая эрекция,  для  которой вроде  бы
самое неподходящее  место  и время  --  и  уж  тем  более  никаких  поводов.
Микстура, сообразил он с тоскливым омерзением. Возбудитель  подсунула, сучка
шаровая...
     -- Слушайте сюда,-- продолжал  охранник.--  Во все время  представления
стоять, как часовые у  мавзолея. Если кто пискнет все равно что -- саморучно
дубинкой хрен переломаю... Замерли, козлы позорные!
     Вадим замер, почти утыкаясь лицом в  желтоватый фанерный  лист, приятно
пахнущий деревом  и каким-то клеем. Что происходит  вокруг, он, естественно,
не видел. Оставалось лишь молча ждать, теряясь в догадках.
     -- Ну, как там? -- послышался поблизости голос коменданта.
     -- Порядок, герр штандартенфюрер!
     --  Замерли, хорошие  мои! Если какая-нибудь сука испортит мне  шоу  --
жилы повытягиваю...
     Застучали сапоги -- комендант удалялся. Послышалась его команда:
     -- Занавес!
     Слышно   было,  как   старый   занавес  со   скрипом  и  потрескиванием
раскрывается.   Воцарилась  совершеннейшая  тишина,  потом  сухо   застучала
барабанная дробь -- определенно Гейнц -- и очень быстро смолкла.
     -- Внимание!  -- громогласно  возвестил  комендант.--  Драгоценные  мои
господа кацетники! До меня дошли слухи и сплетни, гласящие, что иные  из вас
без  всяких  на то оснований считают меня чуть ли не чудовищем.  Право же, я
обижен и  где-то даже оскорблен.  Как выражался приснопамятный Фантомас,  на
самом  деле я  -- веселое и жизнерадостное  существо. Велики и  неисчерпаемы
кладези  веселья и жизнерадостности в моей широкой душе.  Вот и  теперь я  в
один прекрасный миг задумался:  а не слишком  ли  вы заскучали,  пребывая  в
гостях в  моем  веселом заведении?  После  долгих  и старательных раздумий я
пришел к выводу,  что так оно  и  есть. И решил,  хорошие  мои, немного  вас
повеселить. А  посему  сегодня на  нашей сцене -- ток-шоу  "Угадай мелодию"!
Уау! -- завопил  он вовсе  уж  дурным голосом.-- Уау!  Что  такое? Не  слышу
надлежащих аплодисментов... Я огорчен! Я невероятно огорчен! Для кого  же  я
стараюсь, как не для вас? Ну-ка, живенько!
     Послышались неуверенные хлопки.
     -- Плохо, дамы и господа! -- орал комендант.-- Скверно! Устройте-ка мне
настоящие аплодисменты, переходящие в бурную, продолжительную овацию! А то я
вам сам устрою...
     На сей раз, понемногу  набирая  могучий размах, грянула самая настоящая
овация. Вадим даже мимолетно удивился --  народу в зале не  так уж  и много,
как  они ухитряются производить  столько  шума?  Полное впечатление,  сейчас
штукатурка с потолка осыплется.
     -- Великолепно! -- перекрикивая шум, завопил комендант.-- Наконец-то вы
осознали  мою доброту и прониклись  культурными запросами! Уау, хорошие мои!
Ладно,  отставить  овацию.  Но  в дальнейшем  извольте  отвечать  короткими,
од-накож бурными аплодисментами --  точнее, отмечать имя  самые волнительные
моменты нашего шоу, я бы сказал --  контрапункты! А  опознать контрапункт вы
сможете без  особых трудов -- как только я, значитца, махну левой али правой
рученькой  таким вот макаром --  тут  вам, однако, и  есть самый натуральный
контрапункт! Как я из®ясняюсь? Не правда ли, сразу видна близость к народу и
овладение фольклорными пластами? Анадысь, значится?
     Видимо,  он взмахнул рукой --  затрещали бурные аплодисменты. Комендант
надрывался,  его  голос был  почти  обычным,  но  все же  присутствовала там
неуловимая нотка безумия, от которой холодело внутри:
     --  Я  бы  с большим  удовольствием устроил  вам  анадысь  какую-нибудь
интеллектуальную  игру  на высокие эстетические темы,  судари мои и дамы, но
вынужден,  уж простите,  откровенно  подлаживаться к вашим  вкусам, которые,
сдается  мне,   особой  широтой  не   отличаются.   Потому  мы  и  запускаем
незатейливое, надо признаться, шоу. Угадай мелодию!
     Аплодисменты.
     --  Что это  у  нас  там торчит, обозначенное арабскими  цифрами? А это
флейты, господа!  Как  метко выразился Маяковский  --  а вы ноктюрн  сыграть
могли бы на флейте водосточных труб? Итак, на сцену приглашается наша звезда
и  кон-курсантка, очень кстати, как рояль в кустах, здесь  присутствующая --
госпожа Вероника Баскакова! Встречайте!
     Аплодисменты.  Судя по стуку сапог,  комендант усиленно  перемещался по
сцене, подражая телеведущим:
     -- Все аплодируют,  аплодируют, перестал