-- он кивнул на Доцента.-- В  воспитательных целях. Логика у Мерзенбурга
не столь уж сложная, ее  в конце концов начинаешь неплохо  просекать. Хотя и
не   все  понимаю  до  конца.  В  толк   не  возьму,  зачем  уволокли  этого
телевизионного дурака -- у  него, похоже, и впрямь никаких захоронок... Нет,
не пойму пока...
     -- "Не  пойму", "не сопротивляюсь"...-- протянул  Борман.-- И  вдобавок
уговариваю других не трястись над захоронками...
     -- Опять за старое? -- нехорошо усмехнулся Синий.
     --  Просто представляется  мне,  друг ситцевый, что никакого  толкового
плана у тебя нет.
     Какое-то  время  казалось,  что  они  вновь  сцепятся. Обошлось.  Синий
ухмыльнулся:
     -- Зря.  Зря тебе  так представляется.  Мужик  вроде бы и толковый, сам
догадался насчет  фазы... Между прочим, не так давно, с полчасика назад,  мы
одержали  первую победу. Выяснилось, что  воды нам  позволят набрать сколько
угодно. Так что не бухти и не подначивай, придет время, все провернем.--  Он
перевернулся  на  живот,  уткнулся  щекой  в  плоскую  комковатую подушку  и
пробурчал:  --  Свет погасите  кто-нибудь,  коли  охота,  лично  мне  и  так
сойдет...
     Борман, ворча что-то неразборчивое, отправился погасить свет.  На ощупь
вытащив  сигареты, Вадим прикурил. Пожалуй, сейчас приходилось решать  самую
сложную  в жизни  задачу. Всякое бывало  на  тернистом пути, но  собственная
жизнь на карте ни разу не стояла...
     Пора как-то определяться. То  есть, пока не пришла его  очередь угодить
на  допрос,  обдумать  бегство во  всех деталях.  План предстоит  просчитать
нехитрый,  вовсе  примитивный,  если  подумать, но  из-за теперешней ставки,
сиречь собственной шкуры, следует рассчитать каждый шаг.
     Территория лагеря  прожекторами по ночам не  освещается. Дополнительных
датчиков  никто  не  устанавливал.  Есть  все  шансы  в несколько  перебежек
добраться до клуба -- в точности так, как в последний раз. Вряд ли Катенька,
уезжая (а она, несомненно, уехала вместе  с большей  частью прежней  охраны,
иначе согласно  внутреннему распорядку присутствовала бы на аппеле), кому-то
поведала о подземном ходе.
     Итак,  попадаем в  кухню...  Там висит  несколько  ватников, можно один
прихватить  с  собой.  В  холодильнике  и  незапертых  ящиках  куча  хороших
продуктов,  предназначенных  для охраны.  Можно  унести, сколько  поднимешь.
Целая куча  кухонных  ножей.  Курево, спички.  Даже коньяк имеется. С  такой
экипировкой можно блуждать по тайге и пару недель -- если  все же правы  те,
кто считает, что до ближайших населенных пунктов километров полсотни, а то и
поболе.
     Дверь кухни запирается снаружи.  Может,  изнутри  есть головка, которую
достаточно повернуть, чтобы оказаться на свободе. Черт, не обратил внимания,
какой там замок...  Даже если  и  не открывается изнутри -- не  беда.  Можно
тихонечко вынуть стекло и  вылезти.  Кухня в отдалении, отнюдь не впритык  к
бараку охраны, вряд ли кто-то за ней наблюдает  специально -- с  чего бы? Да
еще ночью?
     Словом, перспективы открываются самые радужные.
     Вот  только  имеется  некое  досадное  препятствие.  Подробнее  говоря,
именуется  оно  законной супругой.  Очаровательное  создание десятью  годами
моложе мужа,  дочурка полезного  и небедного  папы  --  породнились  равные,
конечно. За  полтора года не надоела в постели, вроде бы не изменяет, хотя с
женщинами  никогда  не  известно.  Жили,   в   общем,   неплохо,  притерлись
характерами, хорошая пара...
     Вот только к нынешней ситуации нужно подходить с новыми мерками. Старые
не годятся. Ни единая.
     Освободить ее с женской половины ни за что не удастся. И думать нечего.
Такое  проходит  только  в  голливудских лентах. Проникнуть в барак  охраны,
захватить оружие, одного за другим повязать "черных"...
     Вздор. Утопия. Мультфильм  про черепашек-ниндзя. Ни за что не выйдет --
он  же  не  спецназовец,  не супермен.  Пристукнут самого,  как  пить  дать.
Следовательно...
     Ничего  не поделаешь. Бежать  придется  одному. Ничего  другого сделать
невозможно...
     Решено.  Поскольку  спасти  супругу  невозможно,  не стоит и терзаться.
Наоборот -- спасшись, он может отыскать милицию, еще каких-нибудь силовиков,
привести подмогу...  Спасет  всех,  кто  еще жив. В ситуации,  когда  ничего
нельзя сделать, ярлык труса безусловно не годится...
     Остается еще одно препятствие. Старина Эмиль. Давний друг,  сподвижник,
верный коммерческий директор.
     С одной стороны,  вдвоем в тайге  будет легче, поскольку  сам  Вадим  с
тайгой сталкивался исключительно  на пикниках, а  вот Эмиль как раз родом из
лесной деревушки,  где  до  армии  и  жил  почти безвылазно. Этакий  Тарзан,
пролетарий от сохи. С ним было бы как-то спокойнее.
     С другой  стороны... Одному  гораздо  легче проскользнуть незамеченным.
Для двоих риск запороться  увеличивается  даже не в двое  --  неизвестно, во
сколько  раз. Какая-то  нелепая случайность, часовой,  не  вовремя  решивший
посмотреть  на бараки, один успел  благополучно проскользнуть в спасительную
темноту клуба,  а второй как раз  и попался  эсэсовцу  на  глаза  --  и все,
поднимется  тревога, пойманный  под  пытками  обязательно  проговорится, где
прячется второй...  (Он настолько живо  и многокрасочно представил себе это,
что железно уверился: оплошавшим будет  как раз  Эмиль, как  же  иначе, если
Вадим должен бежать первым, как хозяин подземного хода?)
     Если  вдумчиво  разобраться, Эмиль ему и  не  друг. Друг  -- это что-то
большое, взятое  из  старинных романов. Ла Моль и  Коконнас,  Смок и  Малыш,
д'Артаньян и  Атос. Двое в окопе, на  фронте. "Сегодня мой друг защищает мне
спину..." И так далее.
     Их  отношения  никак  нельзя  оценивать  в   таких  категориях.  Давние
компаньоны -- и не более  того. Партнеры. К  тому же доля  Эмиля в  фирме --
несчастных   десять   процентов   против   Вадимовых  семидесяти.   Толковый
коммерческий директор... отнюдь не единственный в Шантарске. Можно найти  не
хуже.   Конечно,   многое   связывает...   торговля   турецкими   свитерами?
Свердловским  золотишком?  Польскими  пшикалками?   Маловато  для  нынешнего
расклада. К  тому же придется долго об®яснять ему, почему  следует отбросить
всякие  идеи  насчет спасения Ники.  Наш  Эмиль,  чокнутый на  суперменстве,
обязательно  взбрыкнет,  станет  строить  идиотские  планы,  в конце  концов
погубит обоих...
     Решено. Для  стопроцентного успеха предприятия группа  беглецов  должна
состоять из  одного-единственного человека. Не столь  уж жуткая  робинзонада
предстоит  --  места,  в  общем,  обитаемые,  это вам  не  север  Шантарской
губернии, где у городского человека, сугубо асфальтового хомо вроде  Вадима,
изначально не было бы никаких шансов выжить в одиночку...
     В душе оставался все же какой-то пакостный, грязный осадок, нечто вроде
кислой отрыжки, но вскоре это прошло начисто. А там и подступил сон.


        Глава восьмая. Без недомолвок
     Барабан  беспрестанно  трещал сухой, рассыпчатой дробью,  пока  шеренги
подтягивались к аппельплацу. Правда,  подневольное население бараков изрядно
поредело  -- в  двух других уже  не хватало  гораздо  больше народу,  чем  в
Вадимовом.  Видимо,  там  было  не  в  пример  поболее  икряной рыбки, ею  и
занимались  в  первую  очередь. А  у женщин пропала только одна. Вероника, с
облегчением  отметил Вадим,  оказалась жива-здорова -- впрочем,  он  тут  же
вспомнил о принятом ночью  решении и торопливо отвел глаза, словно она умела
читать мысли.
     В  барабан самозабвенно колотил здоровенный эсэсовец, закатавший рукава
чуть  ли не до плеч.  Его  широкая  туповатая физиономия светилась  истинным
вдохновением, хотя мелодия, понятно, была чуть  ли  не самой незатейливой на
свете  -- "тра-та-та-та-та", и  все тут,  ни  импровизаций,  ни вариаций. Но
старался  он изо всех сил. Вадим  давно  уже  подметил, что новая  охрана, в
противоположность старой, искусно игравшей  свои роли, но отнюдь не горевшей
на  работе,  относилась  к обязанностям  с неподдельным,  за версту заметным
увлечением. Страшно им нравилось быть охранниками в концлагере...
     Комендант,  разумеется, уже  восседал в своем кресле,  положив  ноги на
облезлые  перила. И Маргарита разместилась на обычном месте. Эсэсовцы и капо
стояли в прежнем порядке, однако прибавились некоторые  новшества.  На мачте
лениво  колыхался  черный флаг  с  черепом  и  костями,  размером  с  добрую
простыню, а  перед  самой  трибункой возвышался  какой-то громоздкий предмет
непонятных  очертаний,  накрытый  огромным куском брезента.  Высотой  он был
человеку примерно по пояс.
     Шеренги  замерли.  Комендант не спеша поднялся, подошел  к перилам,  но
"юный  барабанщик"  продолжал увлеченно  колошматить палочками,  не  замечая
ничего  вокруг.  Поморщившись,  Мейзенбург  похлопал  его  стеком  по плечу,
перегнувшись через перила -- тот оглянулся, испуганно бросил  по швам руки с
зажатыми в них желтыми палочками.
     --  Прошу  внимания!  -- возгласил комендант.-- Рад видеть  вас  всех в
добром здравии  и  самом  хорошем  расположении  духа, дамы  и господа!  Как
здорово,  что  все мы здесь  сегодня собрались!  Моя жизнь  с тех пор, как я
познакомился с вами, стала поистине великолепной, увлекательной и радостной!
Тешу себя  надеждой, что и ваша тоже. Итак... У нас тут произошли  небольшие
перемены.  Во-первых, посовещавшись с  народом, я  решил  вывесить над нашим
приютом для утомленных деловой жизнью коммерсантов и прочей подобной публики
как  нельзя   более  соответствующий   штандарт.--  Он  указал   стеком   на
скалившегося  "Веселого Роджера".--  Как  нельзя  более  подходящий. Все вы,
маяки  и буревестники нашего уродливого капитализма,  долго под  этим флагом
жили, и не стоит отрицать этот суровый факт. Ну, а теперь под этим  славным,
овеянным веками  штандартом протекает моя многотрудная  деятельность. Есть в
этом своя печальная справедливость, вам не кажется? Шеренги угрюмо молчали.
     --  А  впрочем, чихать мне, кажется  вам  что-то  или нет,--  признался
комендант.--  Ну  согласитесь,  самым глупейшим  образом  я буду  выглядеть,
разводя  здесь   плюрализм   и  дискуссии.  То-то.  Вернемся  к  новшествам.
Плюрализма я среди здесь разводить не собираюсь, но вот общественное мнение,
по  моему  глубокому  убеждению,  существовать  должно.  Отсюда  проистекает
"во-вторых":  с нынешнего  дня  мы будем  на каждом аппеле  в условиях самой
неприкрытой  гласности знакомить общественность  как  с теми,  кто  является
гордостью нашего  крохотного  мирка,  так и с теми,  кто  тянет  нас  назад,
саботирует и ставит палки в колеса. Я думаю, вы сами согласитесь, что первые
заслуживают  всего   и  всяческого  уважения,  а  вот   вторые   --   самого
недвусмысленного осуждения...  Номер пятьдесят  пять  дробь  семь,  три шага
вперед и кр-ругом!
     Из  шеренги по правую руку  от Вадима моментально выдвинулся  лысоватый
суб®ект, маршируя чуть ли не гусиным шагом, с выпученными от страха глазами,
задирая ноги выше пояса.  Сделал  три шага, неуклюже повернулся через правое
плечо и застыл, вытянув руки по швам.
     --  Вот это -- наша гордость,-- возвестил комендант.-- Означенный номер
вел себя на допросе прямо-таки великолепно, подробно и откровенно отвечая на
вопросы,  активно   сотрудничая  со  следствием,   искупая  тем  самым   все
прегрешения,  сотворенные им против экономики нашей многострадальной страны.
Я   вами  восхищен,  номер   пятьдесят  пять  дробь  семь!  Светоч  вы  наш!
Становитесь, голубчик, в строй!
     Несчастный  "номер"  промаршировал  на  прежнее место, не похоже  было,
чтобы нежданная похвала его обрадовала или утешила.
     --  Теперь  познакомимся  с сугубо  противоположным  случаем,--  заявил
комендант.-- Номер сорок три дробь шесть, три шага вперед и кр-ругом!
     Какое-то время царила полная неподвижность.
     -- Вам что, особое приглашение требуется? -- рявкнул комендант.
     До Вадима  вдруг  дошло, что номер сорок  три дробь шесть  --  это  он.
Справа уже  надвигался  с  занесенной дубинкой капо, и  он быстренько шагнул
вперед, повернулся лицом к строю.
     И услышал в небе монотонный механический гул.
     Видел, как все задрали  головы  к небу, и сам набрался смелости глянуть
вверх.
     Слева  показался   синий  вертолет,  летевший  совсем   невысоко.  Ярко
освещенный  утренним  солнцем,  он  неторопливо   полз,  наискось  пересекая
воздушное  пространство над лагерем, стекла кабины отбрасывали яркие зайчики
-- призрак, мираж из огромного мира свободы...
     Шеренга колыхнулась. Лысоватый, только что публично  об®явленный славой
и гордостью, сорвался с  места и опрометью кинулся прямо к колючке, вслед за
вертолетом, размахивая руками, истошно вопя что-то неразборчивое. Вряд ли он
видел, куда бежит, потому что несся прямо на крайнего эсэсовца.
     Тот, не дожидаясь команды, заехал бегущему под вздох, едва "маяк" с ним
поравнялся. Лысоватый упал прямо у его ног, корчась, пытаясь проглотить хоть
немного воздуха.
     Стрекочущий  гул,  ничуть  не изменившись в  тоне, проплыл над лагерем,
явственно затихая,-- вертолет ушел по своему маршруту, растворившись, словно
пленительное видение.
     -- Господа! -- воззвал комендант.-- Вы  меня удручаете,  честное слово.
Как  дети...  Вертолета  не  видели? Судя  по раскраске  и  эмблеме,  данный
геликоптер  прилежно везет валютных туристов на Каралинские озера. И вряд ли
пилоты,   чей  труд  неплохо   оплачивается  фирмой,  будут  отвлекаться  на
мельтешащих  внизу придурков. Ну кому  придет в  голову, что  вы с вами, вот
такие, существуем на белом свете? Мы с вам  уникумы, а потому из поля зрения
большого  мира  выпадаем...  Впрочем, признаюсь вам по  секрету: если сюда и
забредет   какой-нибудь   болван,   ему  в   два   счета  об®яснят,  показав
соответствующие  документы  и даже  соответствующую  аппаратуру,  что  здесь
снимают кино  из жизни взаправдашних  эсэсовцев и взаправдашних  лагерников,
вежливо посоветуют убираться на все четыре стороны и не  мешать  творческому
процессу, в который вложены  немалые денежки. Я же не похож на идиота, милые
мои.  Сразу  следовало  подумать  об  элементарных  мерах  предосторожности.
Бумажек у меня масса, все,  что характерно, с печатями,  и киноаппарат есть,
стрекочет, как  кузнечик, если  нажать  кнопочку или  там дернуть  рычаг, не
помню точно...--  Он перегнулся  через перила и посмотрел вниз.-- Встаньте в
строй, гордость вы наша, я вас только  что торжественно  провозгласил маяком
трудовой славы,  а вы этакие номера откалываете... Итак, продолжим. Вот этот
суб®ект,  что стоит мордою к строю -- наш Мальчиш-Плохиш. Посмотрите на него
внимательно. Полюбуйтесь  на  эту рожу, хорошие мои!  Из-за  того,  что этот
упрямый  и  несговорчивый  суб®ект  ни  за  что  не  хочет  сотрудничать  со
следствием,  не  хочет честно  отвечать,  когда  его  спрашивают,  не  хочет
поделиться неправедно нажитым добром, мы с вами вынуждены здесь торчать. Даю
вам честное слово штандартенфюрера СС: если бы означенный прохвост открыто и
честно отвечал на вопросы, если бы не  чах над златом --  я  давно бы открыл
ворота нараспашку и выпустил вас,  милые мои, на волю.  И  пошли бы вы, куда
хотите. Но из-за этого крайне омерзительного типа будете и дальше киснуть за
проволокой... Очень жаль, но ничего не могу поделать. Такие  уж у нас с вами
игры...
     "Вот сука,-- подумал Вадим.-- Что он такое плетет?"
     Он видел глаза  обитателей  других бараков --  в них, словно по некоему
сигналу,  зажглась   нешуточная  враждебность,  самая  настоящая  ненависть.
Бесполезно было их разубеждать, все равно не поверили бы.
     -- Посмотрите как  следует на  этого Плохиша,-- как ни в  чем не бывало
продолжал комендант.-- Из-за него вы здесь и торчите. Поскольку  собственная
мошна этому скряге дороже интересов других членов общества... Отвратительное
создание, не правда ли? Встаньте в строй, номер сорок три дробь шесть, глаза
б мои на вас  не смотрели...--  Он  подождал,  пока Вадим займет свое место,
приосанился и об®явил: -- Продолжим и разовьем эту тему. Тему запирательства
и нежелания развязывать мошну с неправедно  нажитыми денежками.  У меня есть
определенные и стойкие подозрения,  что среди вас находятся безответственные
суб®екты, до сих  пор полагающие, что  с вами тут разыгрывают веселую шутку.
Иначе   почему   я   вновь   и   вновь   сталкиваюсь  с  наивным   по-детски
запирательством? Не осознаете вы, хорошие мои, серьезности момента. Долбаные
вы потрохи!  -- заорал  он без всякого перехода, как ему было свойственно.--
Если кто-то еще не понял, об®ясняю популярно и в последний раз: вы, подонки,
угодили  прямиком в преисподнюю  для новых  русских! И  я  тут самый главный
дьявол! В этой преисподней!
     Он махнул стеком -- и  верзила с барабаном вновь испустил оглушительную
дробь. Второй подошел, ухватил обеими руками край брезента и проворно стащил
его, словно открывал памятник.
     Никакого памятника  там, естественно, не обнаружилось:  стояли  грубые,
основательные деревянные  козлы, а к ним был привязан Красавчик  -- так, что
голова торчала над краем толстого бревна, послужившего основой козел.
     Барабан  умолк. Второй эсэсовец,  еще  повыше и пошире в плечах, нежели
барабанщик, извлек  из-за края трибунки  бензопилу,  без  усилий одной рукой
вздернул ее  в  воздух  и помахал так, словно  ожидал бурных  аплодисментов.
Оглянувшись  на  коменданта и увидев  его кивок,  осклабился,  дернул  шнур.
Бензопила  нудно  и  громко  затарахтела, покрытая зубьями  цепь взвизгнула,
превратилась в сверкающий эллипс.
     И тогда  Красавчик  заорал  -- так, что у всех остальных кожа мгновенно
покрылась ледяными мурашами. Он  нечеловечески вопил, мотая головой, пытался
дергаться, но был  привязан так,  что  тело не  сдвинулось  ни на миллиметр.
Сверкающий, жужжащий эллипс  опускался удивительно  медленно,  словно  время
поползло как-то по-иному...
     Крик  оборвался жуткой  булькающей нотой.  Голова с некой  удивительной
легкостью  прямо-таки  порхнула  в  сторону,   перекувыркнулась,   падая  на
утоптанную землю, вслед хлынул густой багровый фонтан...
     Дальнейшего Вадим не видел.  Шарахнувшись и больно  ударившись боком  о
кого-то гораздо менее проворного, он понесся к бараку, как загнанный заяц,--
все  человеческое  враз  отлетело,  остались  лишь  примитивные   инстинкты,
повелевавшие сломя голову бежать прочь  от  этого ужаса.  Как ни странно, он
сохранил  полную  ясность  восприятия, видел,  что впереди,  справа и  слева
несутся, охваченные  столь  же  животной  паникой  собратья  по несчастью,--
налетая друг на друга, сталкиваясь, падая, визжа и крича...
     В них никто  не стрелял и не командовал  оставаться на  месте --  сзади
свистели по-разбойничьи в два пальца, ржали и ухали:
     --А держи! Лови! У-ху-ху! Уау!
     Топоча,  они влетели на  веранду, мешая друг другу, ввалились  в барак.
Когда немного схлынули ужас и растерянность, оказалось, что они сидят в углу
на нарах, тесно  сбившись в  кучу, а на  них с нескрываемым ужасом таращится
Доцент.
     Оцепенение  длилось  долго,  но  ужас  был столь  сильным, что  перерос
границы человеческого сознания, а потому словно бы и притупился. Стараясь не
смотреть друг на друга, они один за другим сползли с нар, игнорируя Доцента,
твердившего:
     -- Что там случилось? Что случилось?
     В конце концов Синий промолвил прыгающими губами:
     -- А что здесь, блядь, может случиться, кроме херового?
     Борман сидел на краешке нар, растирая ладонью грудь над сердцем. Вадиму
и самому казалось, что сердце вот-вот выпрыгнет через рот.
     -- Рва-ать надо отсюда...-- протянул Браток.
     -- Все из-за этого мудака! Вы что, не слышали?
     Вадим  поднял  голову.  В  него прокурорски тыкал  толстым указательным
пальцем совершенно  незнакомый  тип,  по  причине  полной  очумелости  и  не
зам