Кора пошла к себе, прилегла и  скоро  заснула,  безмятежно  и  глубоко;
хорошо, когда тебе двадцать лет.
     Проснулась  она  как  от  толчка.  За окошком было черно. Занудно шумел
дождик.
     Кора поднялась, в  раскаянии  от  того,  что  все  на  свете  проспала,
побежала  в  столовую. Там никого не было, если не считать инженера, который
что-то чертил на  листе  собственных  показаний,  которые  он  не  возвратил
офицеру.
     -- Что-нибудь случилось без меня? -- спросила Кора.
     -- Ты  откуда  получила  сведения? -- Из твоей анкеты, -- соврала Кора,
которая никогда бы не смогла об®яснить, почему она  подарила  Нинеле  именно
этот, а не иной чин. Что-то глубоко внутри подсказало ей... потом вспомнила:
Кольский полуостров, железная дорога, тамошний командир -- старший лейтенант
госбезопасности...
     -- Не  могла  ты  видеть  мою  анкету...  --  отрезала  Нинеля и тут же
спросила: -- Значит, все дела хранятся,  а  вы  операцию  готовили?  --  Так
пойдешь или нет?
     -- Иду, иду, чего кричать! Сержант я, до старлея не дослужилась.
     -- Глупый  вопрос.  Ты  ушла,  если не ошибаюсь, часов в пять, а сейчас
десять. Радио у нас нет, газет нам не показывают. Все сидят по каютам,  ждут
ужина,  а  вот  будет  ли  ужин, я сомневаюсь, потому что медсестры так и не
появлялись.
     -- Ничего, вскипятим чаю, а ты покажешь мне, как залезть в кладовку.
     -- Это неприлично, -- сказал инженер  и  тут  же  углубился  в  рисунок
очередного махолета.
     Кора пошла к Нинеле. К счастью, Нинеля не спала, а раскладывала пасьянс
из самодельных карт.
     -- Влас  Фотиевич  нарисовал, -- сообщила она, -- сейчас он спит, а мне
дал. Они прошлую ночь с Покревским и инженером в  преферанс  дулись.  Ты  не
представляешь  --  белогвардейская  сволочь,  полицмейстер  и твой дружок из
коммунистического будущего. Компания!
     -- Нет у нас коммунистического будущего, эксперимент не  удался,  битва
за урожай проиграна.
     -- Ну ладно, ладно, я это уже от Мишки Гофмана слышала. Пока они его не
разоблачили. А сам рукам волю дает.
     -- А  при коммунизме бы не давали? -- Там все иначе, там бы я никому не
отказывала, потому что все люди друзья и братья с сестрами.
     Нинеля не была лишена чувства юмора, и вроде бы поражение коммунизма не
нанесло  ей  травмы.  Хотя  черт  ее  знает,  где  она  искренняя,   а   где
притворяется.  --  Ты  обещала  провести  меня  к Мише Гофману. -- А он твой
хахаль был? -- Не говори чепухи. Я просто беспокоюсь. -- А не  стоит  о  нем
беспокоиться,  --  посоветовала  Нинеля.  --  Если он на обратном пути к нам
попадет, им наши займутся. -- Пошли? -- Там дождик идет.
     -- Не успеешь промокнуть, старший лейтенант госбезопасности, -- сказала
Кора. Нинеля вдруг напряглась.

     Нинеля и в самом деле просто и быстро  провела  Кору  через  незапертую
дверь  с  обратной  стороны административного корпуса. Дверь вела в подвал к
мусоросборнику, оттуда  лестница  поднималась  на  второй  этаж.  Здесь  они
расстались -- Нинеля не хотела рисковать.
     В   главном  коридоре,  разделявшем  здание  пополам,  еле-еле  светили
плафоны. В боковых ответвлениях было совсем темно.
     Впрочем, это и помогло Коре. Миша содержался в подвале,  и  Кора  сразу
догадалась,  где  это,  потому  что  ход  туда перегораживал стол, за столом
сидела мускулистая медсестра и спала, положив  голову  на  скрещенные  руки.
Притом  мирно  похрапывала  басом. За спиной медсестры находилась стеклянная
дверь, и Кора открыла ее. Мишу она отыскала в тупике  подвального  коридора.
Перед  боксом  был  стеклянный  тамбур.  В боксе Миши горела яркая лампа без
абажура,  оттого  казалось,  что  там  проводят  ремонт.   Миша   сидел   на
продавленной  койке  на  сером  одеяле,  скрестив  ноги  и покачиваясь. Кора
попыталась проникнуть к нему, но  эта  дверь  была  заперта.  Кора  тихонько
постучала   в   стекло.   Миша   услышал,  поднял  голову,  удивился,  потом
обрадовался. Он попытался подбежать к перегородке, но ничего не  получилось,
он  согнулся  в  три погибели, схватился за живот. Лицо его исказила гримаса
боли. -- Ты что, Миш, -- спросила Кора. -- Отравился?
     Миша подошел к круглому отверстию в стекле, забранному частой сеткой.
     -- Нет, не отравился, -- сказал  Миша.  --  Они  мне  вкололи  какую-то
гадость, а теперь наблюдают, как я загибаюсь. -- Зачем? Не может быть!
     -- Как  раз  с  ними  и  может  быть.  Вспомни лабиринт, вспомни другие
идиотские и жестокие тесты. Ах да, тебя еще не было!
     -- Ты думаешь, что это испытание? Тест? -- А что еще? -- спросил  Миша.
И  тут  его  вырвало.  На четвереньках он кинулся к ведру, что стояло в углу
палаты. Он опустился на колени спиной к Коре -- завел руку за спину и жестом
прогнал девушку.
     За спиной Коры во сне забормотала медсестра. Кора замерла.
     -- Я еще приду, -- шепнула она в  переговорное  устройство.  --  Ты  не
бойся.  Но  Миша,  судя  по  всему,  ее не слышал. На цыпочках Кора миновала
медсестру, которая уже почти проснулась, но, к счастью, жалела расстаться со
сном.
     Дальнейший путь вниз прошел без приключений. Кора пробежала до  барака.
Испытание? Зачем такое испытание?
     Так она и сказала профессору, который лежал у себя на койке.
     -- Его  отравили!  Его  точно  отравили! И вы знаете, что я подумала? А
вдруг теперь, когда начнется заварушка с переменой власти, они решили от нас
отделаться: нет человека -- нет проблемы. -- Зачем?
     -- Они же  тоже  боятся.  Судя  по  протоколам  допросов,  у  них  есть
представление  о  том,  что наша цивилизация обогнала их... намного. Так что
замахиваться на нас все равно, что замахиваться на паровоз. -- Они  об  этом
не думают, -- усомнился Калнин.
     -- Но почему? Почему?
     -- Мне  надо  увидеть  Гарбуя. Если он жив, он, по крайней мере, что-то
знает.
     -- Тогда я пойду с вами, -- твердо заявила Кора. -- Зачем?
     -- Я скажу вашему Гарбую, что над Мишей Гофманом проводят эксперименты!
Он должен их остановить. В ином случае пускай поможет мне вернуться обратно.
-- Боюсь, что все это -- не в его власти. -- Сначала вы уверяете  меня,  что
он -- изобретатель этой системы...
     -- Но  президента  убили! А без президента Гарбуй -- только тень самого
себя. --А мы-- подопытные кролики? Профессор Калнин ответил неожиданно: -- Я
оказался здесь, потому  что  не  хотел  быть  кроликом,  тем  более  мертвым
кроликом.  --  Если  так,  то  вы,  по  крайней  мере, живы. -- Пока жив, --
согласился профессор. Кора выглянула в окно.  Дождь  все  продолжался.  Было
темно  --  хоть глаз выколи, ветер налетал волнами и пригибал к земле тонкие
вершины кустов у забора из колючей  проволоки.  Там  светили  прожектора  --
лагерь с десятком беспомощных пришельцев тщательно охранялся. Хотя, впрочем,
убежать оттуда было легче легкого.
     -- Сейчас  совсем темно и ливень, -- сказал профессор, словно рассуждая
сам с собой. -- Но если к утру дождик успокоится, я схожу к вилле. В комнату
без стука заглянула Нинеля и сказала: -- Быстро в столовку! Быстро,  говорю!
Там  полковник  чрезвычайное  сообщение  произносит.  Она  затопала тяжелыми
ногами по коридору. -- Надо идти. -- Эдуард Оскарович, с трудом  поднялся  с
кровати.
     -- Вы одеяло возьмите, закутайтесь в него, -- сказала Кора. -- А может,
вам вообще не ходить?
     -- Нет,  я  любопытный,  --  возразил  Калнин.  -- Белье я поменял, а в
одеяле во мне появляется что-то от римского сенатора.
     Все уже собрались в столовой. Полковник стоял во главе стола.
     -- Ну вот, -- сказал он, криво усмехнувшись  при  виде  опоздавших.  --
Спасибо, что почтили нас своим присутствием.
     -- Безобразие!  --  вслух  произнесла  Нинеля. -- Люди стараются, а они
ноль внимания.
     Полковник постучал по столу небольшим кулаком, откинул назад  маленькую
усатую голову и сообщил, словно начинал торжественную речь на юбилее:
     -- Я   рад   сообщить   вам,   что  только  что  закончилось  заседание
чрезвычайного Временного совета. На нем разбиралось много вопросов,  как  из
области   политики   и   экономики,   так   и  военных.  Создано  переходное
правительство, в которое вошли ряд известных  военачальников.  В  частности,
принято  решение  свернуть  как экономически нецелесообразный, а политически
вредный проект профессора Гарбуя по контактам с параллельным миром. Вы  меня
поняли?
     -- Нет,  не  поняли,  --  сказал  Покревский.  --  Вы будете отправлены
обратно. В ближайшее же время. У нас нет лишних  денег  на  бесперспективные
направления в науке.
     -- И  вы хотите отправить людей, не проверив сначала, что с ними будет?
-- спросил  Калнин.  Полковник  добродушно  развел   руками.   --   Вы   нас
недооцениваете,  профессор, -- сказал он. -- Есть доброволец, Михаил Гофман.
Если мы убедимся, что он окажется в сегодняшнем  дне,  значит,  предсказания
Гарбуя подтвердятся. Тогда и вы полетите. Ясно?
     Многое   было   неясно.   Пришельцы  начали  было  осаждать  полковника
вопросами, но тот резко повернулся и покинул комнату. Кора так и  не  успела
докричаться -- что же в самом деле с Мишей и можно ли к нему пройти.
     Но  она знала, что проберется к нему до ухода с профессором к Гарбую. И
если плохо, то попытается помочь. Сама еще не  знает  как,  но  постарается.
Должен же быть выход для подопытных кроликов.
     Через  две  минуты  после  ухода  полковника -- не успели даже пленники
обсудить ситуацию -- вошли две медсестры с большим ящиком. Хлопнули  его  на
пол, и одна из медсестер сказала басом: -- Разбирайте, ваше.
     Они  отошли  в  кухню  и оттуда посматривали, как пришельцы двинулись к
открытому ящику, как  будто  к  упавшей,  но  неразорвавшейся  бомбе.  Потом
принцесса  вдруг  затараторила,  и  в  слезы!  Темной  обезьяньей лапкой она
вытянула из груды тряпок и предметов, наполнявших  ящик,  длинную  одежду  в
блестках  -- тащила ее, отступая от ящика, и Покревский пришел ей на помощь,
освободил подол длинной одежды от запутавшихся в нем ботинок,  которые,  как
оказалось, принадлежали инженеру.
     -- Ребята! -- воскликнул он радостно. -- Нам же одежду варвары вернули!
     И  только  тогда все сообразили, что местные хозяева не шутят и в самом
деле решили отпустить пришельцев домой  --  иначе  зачем  бы  им  возвращать
одежду и обувь и все вещи, что были с ними в момент перемещения.
     -- Мой сюртук! -- рычал Журба, отталкивая Кору. -- Надо проверить!
     Он  погружался  в  ящик,  выбрасывая  оттуда  вещи  -- в поисках своего
сюртука, он был страшен в упорстве и силе, употребленной на эти раскопки. Но
из его деятельности прочие люди извлекали пользу -- по  крайней  мере,  Влас
Фотиевич  не  дал людям устроить кучу-малу, навалиться на ящик одновременно.
Вылетавшие оттуда платья, чулки, туфли, сумки тут же находили хозяев  --  не
так уж много народа было в комнате. И когда все разобрали выкинутое Журбой и
тот  отыскал  свой  драгоценный  сюртук  и полосатые брюки, оказалось, что в
ящике еще остались вещи Миши Гофмана.
     Их взяла Кора -- как бы наследница Гофмана -- и никто не стал спорить.
     Оттолкнув медсестру, Журба вышел на кухню, и та подчинилась.  На  кухне
он  стал громко петь народную песню, которую Кора в школе не проходила: "Эх,
полным-полна коробушка, есть и ситец и парча!"
     Какое счастье, что вы вымерли,  подумала  Кора,  еще  до  того,  как  я
родилась. Возвращайтесь лучше к себе!
     Некоторые  потянулись  к  своим  комнатам,  чтобы переодеться в тишине,
другие спешили, переодевались  прямо  в  столовой.  Инженера,  например,  не
беспокоили соображения стыдливости. Зато принцесса унесла все свои одежды, а
их оказалось немало -- в свою норку.
     Но  каждому  хотелось  одного  -- как можно скорее скинуть унизительный
синий  халат  и  серое  арестантское  белье.  Причем  халат  не  был   таким
унизительным  еще  час назад, потому что все были равны в унижении и не было
из него выхода. А вот теперь люди  снова  стали  разными  --  будто  их  уже
выпустили на свободу.
     Кора  переоделась у себя в комнате. Ей переодеваться было несложно. Тем
более что возвратили далеко не все -- разворовали. Правда,  у  нее  осталась
куртка  Миши  Гофмана  --  он  не  обидится,  если она наденет ее в ночной и
утренний походы -- они еще предстоят Коре. Так что пока  Кора  была  девицей
студенческого возраста и положения, отдыхающей в Симеизе, -- одежда на грани
сексуального риска, но не далее.
     Переодевшись  и  с  удивлением  посмотревшись в зеркало, ибо за три дня
отвыкла от себя настолько, что не  сразу  узнала.  Кора  поняла,  что  более
оставаться  одна  не  может,  и хотела было пойти к профессору, но ноги сами
принесли ее обратно в столовую. И не только ее одну.
     -- Земляне и землянки!.. -- так их назвал инженер Всеволод Той.
     Он был одет просто,  без  затей,  как  одеваются  славные  изобретатели
махолетов, когда поднимаются в воздух над склонами Ай-Петри, все на нем было
облегающим,  упругим,  хлопковым,  шерстяным,  с буфами, притом в обтяжку --
человек-птица!
     Покревский изменился в поведении и даже внешности. На  нем  был  черный
мундир,  на  левом  рукаве  нашит щит с черепом, под ним золотые шевроны, на
груди Георгиевский серебряный крестик. Мундир был не нов, пропоролся в одном
месте, на колене черные галифе протерлись. Фуражки у  капитана  не  было  --
потерял,  но  погоны  были, хоть без звездочек. Но главное -- изменилась его
выправка.
     Тут вошел, облаченный в полосатый пиджак и черные  брюки,  Журба  --  с
радостным  криком: -- Нашел! А ведь не хотели возвращать! Жулье! Он держал в
руке большой черный бумажник  с  золотой  монограммой.  --  Там  деньги?  --
спросила  Кора.  --  Мало  что  осталось.  -- Журба сразу замкнулся. -- А ты
спрячь, -- сказала  Нинеля,  которая  оказалась  одета  просто  и  грубо,  в
короткой  суконной юбке, срезанных ниже колен кожаных сапогах, в гимнастерке
без знаков отличия, но перетянутой солдатским ремнем. Она  приподняла  валик
надо лбом, взбила локоны и изменилась, пожалуй, более всех.
     Остальные,  кто  пришел  в  столовую, крутили головами от собеседника к
собеседнице -- как поворачивают голову за мячом зрители на теннисном корте.
     Журба отошел к обеденному столу и, открыв бумажник,  стал  вынимать  из
него  ассигнации,  раскладывать  их на столе и разглядывать, словно это было
сладкое, давно желанное чтение.
     Профессор пришел одним  из  последних.  Он,  как  оказалось,  почти  не
изменился. Он сменил халат на старый костюм, поношенный, домашний, в котором
любил работать в кабинете. Кора его удивила.
     -- Так  будут  носить?  --  спросил  он. -- Через сто лет? -- А что? --
смутилась Кора. -- Некрасиво?
     -- Нет, что вы! У каждой эпохи свои  вкусы.  Только  на  мой  взгляд...
несколько откровенно. -- Я не могу изменить моду.
     -- Не  хочешь!  -- возразил Журба, не поднимая головы от своих бумажек.
Он все замечал и не одобрял.
     Последней пришла готская принцесса. Покревский ждал ее, все  глядел  на
дверь, даже продвигался в том направлении, но что-то удерживало его от того,
чтобы побежать за девушкой.
     Ее появление было предварено удивленным возгласом медсестры -- охранник
увидел  принцессу  идущей  по коридору. Она вошла медленно -- видно, хотела,
чтобы ее разглядели.
     Она настрадалась, может, более других -- грязная маленькая цыганка,  не
понимающая  ни  слова, и один лишь у нее заступник -- уродливый от страшного
шрама, издерганный, худой белогвардеец, о котором принцесса не знала, что он
белогвардеец, -- он был ей непонятен, но заботился и даже защищал.
     Принцесса остановилась в дверях и замерла, будто не решаясь  шагнуть  в
столовую,  где  возле  пустого исцарапанного деревянного стола стояли кучкой
пришельцы, все выше ее, шумнее, разговорчивей, все связанные знанием  общего
языка  --  несчастные,  украденные,  но  не  такие одинокие, как эта смуглая
девица.
     Вернее всего, подсознательно -- уж очень она была от них далека и  вряд
ли  думала  о  мести  или  насмешке, -- но она причесала свои тугие, черные,
раньше забранные в неаккуратный узел на затылке  волосы,  распустила  их  по
плечам   из-под  золотого  венца,  по  сторонам  которого  свисали  тяжелые,
изысканные, с ладонь, подвески.  И  от  этого  лицо  возникло  в  обрамлении
золотой  изысканной  рамы  и  само как бы впитывало часть света, излучаемого
золотом, усеянным драгоценными камнями. Какой-то золотой пудрой или  краской
принцесса Парра тронула веки и даже ресницы, серебром -- губы и превратилась
в создание ювелирное, искусственное.
     Обрамленное  золотой  рамой  лицо  принцессы  находилось, как в высокой
чаше, в воротнике, переходящем затем в узкоплечее, расширяющееся пирамидой к
земле парчовое сиреневое платье, густо и тяжело поблескивающее  растительным
восточным  узором.  Пальцы  принцессы были унизаны перстнями, но зоркий глаз
Коры все же отметил: вычистить черноту под ногтями она  не  успела.  Или  не
догадалась?
     -- Принцесса...  ваше  сиятельство, -- произнес Покревский, делая шаг к
принцессе и щелкая каблуками. Он не смог  найти  нужного  тона  или  нужного
соотнесения себя и своей несчастной возлюбленной.
     Принцесса  обернулась  к Коре, как бы спрашивая у нее, что же ей делать
дальше, когда утихнет гул восхищенных и удивленных голосов. И  Кора  поняла,
что  она ожидала иной реакции, иного поведения людей, а может, и иных людей.
Только что все были не людьми, а синими халатами, то есть рабами и  нежитью.
И  тут оказалось, что у каждого есть свой костюм, своя повадка, свое правило
поведения. Принцесса была  как  бедная  девочка,  которой  купили  настоящее
платье  и настоящие туфельки. Она, надев их, вышла во двор, а оказалось, что
всем купили туфли -- может, и  попроще,  другие,  но  всем  новые.  --  Черт
побери, -- сказал ротмистр. --Я ее у вас уведу, -- сказал инженер, и где тут
была шутка, а где искреннее намерение, осталось непонятным для Коры. А Журба
оторвался от своих бумажек и сказал:
     -- Чего только у вас не насмотришься. Дьявольское наваждение.
     Он был недоволен этим зрелищем. Оно не входило в круг его понимания.
     Наконец   принцесса   все  же  решила,  что  обстановка  изменилась  не
настолько, чтобы отказаться от общества Покревского. И сделала шаг к нему, и
это как будто выключило внимание окружающих. Каждый вернулся к своему  делу.
Люди  собирались в обратный путь, как в номере гостиницы -- только сувениров
никто не приобрел.

     Краем уха Кора услышала, как Нинеля, подойдя к Журбе, говорила ему:
     -- Влас  Фотиевич,  значит,  возвращаемся?  --  Возвращаемся,  если  не
шутишь,  --  ответил  тот.  --  А  что  делаешь?  --  Как видишь, -- ответил
полицмейстер.  --  Отчет  пишу.   Краткий   отчет.   Я   понимаю:   с   меня
градоначальник,  господин Думбадзе, полный отчет попросит. Нинеля присела на
стул рядом с Калниным. -- Если нужно, ты подтвердишь, товарищ Калнин, что мы
с тобой звания коммунистов не опозорили, а?
     Нинеля замолчала, как бы оценивая заранее возможный ответ.
     -- А что? -- спросил без  улыбки  Эдуард  Оскарович.  --  У  тебя  есть
основания  для  беспокойства? -- Это как понимать? -- Бывают некоторые люди,
которые морально упали в  глазах  товарищей  или  отдались  иностранцу.  Все
бывает... -- Вы что это, Эдуард Оскарович! -- перепугалась
     Нинеля.  --  Кто  это  морально упал? -- Не я этот разговор начинал. --
Послушай, Калнин, -- изменила тактику Нине-ля, -- а стоит  ли  нам  с  тобой
вступать  в  конфликт, от которого радость получат лишь наши враги? И Нинеля
кинула  выразительный  взгляд  в  сторону  принцессы  и   ее   белогвардейца
--очевидных классовых врагов. -- Я буду у себя, -- сказал профессор Коре. --
Вы  меня разбудите или я вас? -- У меня вся надежда на вас, -- сказала Кора,
-- я слишком люблю спать. --А вы не  чувствуете  тревогу?  --  Чувствую,  но
разве от этого можно впасть в бессонницу?