бывший ассистент профессора Этингера и наиболее
остервенелая его гонительница,  занявшая  после  изгнания  его  кафедру,  но
недолго удержавшаяся на ней.
     В своем выступлении  я сказал, что  "потрясен  сообщением 13  января  о
чудовищных преступлениях медиков, в том числе и Я.  Г. Этингера,  которых  я
знал много лет и со многими из которых был в  дружеских отношениях. Их знали
и многие  из  присутствующих, знали о том авторитете и уважении, которым они
пользовались. Я, как, конечно, и многие присутствующие, не мог заподозрить в
них людей, способных на такие злодеяния, Я и сейчас не могу представить, что
впечатление, которое  они производили на  протяжении многих лет  знакомства,
было результатом тщательной маскировки. Я не могу присоединиться к некоторым
из   выступавших,  что   давно  видели   в  Этингере  предателя   Родины   и
потенциального убийцу,  иначе  я реагировал  бы  на  это  так, как  от  меня
требовал мой долг гражданина и члена КПСС".
     Это был  мой последний перед арестом  контакт с 1-й Градской больницей.
Он возобновился только спустя 5 лет, но уже в другой обстановке.
     Мрачные события  нарастали. Снаряды падали все ближе  и ближе, и  росла
ужасная уверенность,  что скоро один из них нацеленно попадет в меня. В этой
уверенности почему-то особое значение имел арест 25  января профессора В. Ф.
Зеленина,  известного терапевта,  учителя  моего и моей жены и нашего друга.
Моя жена  была в эти дни в Торопце Великолукской области, где  навещала нашу
старшую дочь,  окончившую в 1952 году медицинский институт и получившую туда
назначение  на  работу.  Получив  известие  от  меня  во  время  телефонного
разговора об аресте Зеленина, жена немедленно выехала, так как по непонятным
психологическим механизмам придала ему особо роковой смысл, хотя аналогичные
сообщения поступали непрерывно.
     В   течение   нашей   жизни   мы   с   женой   неоднократно   обсуждали
"жизнерадостные" перспективы возможного ареста. Почему он мог меня миновать?
Ведь не  миновал же  он многих известных нам  людей,  в  том  числе друзей и
знакомых,  честных   тружеников,   преданных  своей  родине.  У   меня  были
неосторожные  (по тому  времени) поступки, продиктованные профессиональной и
просто   человеческой  совестью,  и  у  моей   жены   иногда  был   наготове
"джентльменский набор" (как  я его называл), состоящий  из пары  смен белья,
носовых  платков, мыла и т. д., т. е.  из всего того, что  "там" может  быть
необходимым.  Обсуждая  с  женой  очередную,  уже  ближайшую,  казалось  бы,
неизбежную перспективу ареста, мы повторно возвращались к теме  о  поведении
"там". Моя жена была почему-то убеждена, что, безусловно, расстреливают тех,
кто, не выдержав истязаний и других пыток, о которых ходили ужасающие слухи,
подписал  требуемые  показания.  Поэтому  она  умоляла  меня  быть  стойким,
выдержать все, мобилизовать для этого все свое мужество,  но  не подписывать
выколоченных  признаний в мифических преступлениях.  Эту  просьбу  я  помнил
всегда,  она  сопутствовала  мне  в течение  всего тюремного периода  и была
мощной  поддержкой  в самые тяжелые минуты.  До нас доходило  расширенное до
абсурда понятие о преступлениях в органах  госбезопасности,  где  чудовищным
преступлением  против  партии  и Советского государства мог  оказаться самый
невинный,  самый  естественный,  бытовой  поступок,  совершаемый  нормальным
человеком  ежедневно, если этот  человек  почему-то подлежал  уничтожению. Я
убедился  в этом в дальнейшем и  на личном опыте,  а следователь раскрыл мне
некоторые теоретические обоснования советской криминологии, сформулированные
гнусной памяти А.  Я, Вышинским. Даже дети знали о том, как расширено было у
нас понятие  о  политическом  преступлении,  о чем  может  свидетельствовать
детский анекдот, принесенный из школы. Сидят в тюремной камере медведь, волк
и петух и  обмениваются информацией  о  совершенных  преступлениях.  Медведь
говорит: "Я корову загрыз".  Волк: "Я овцу зарезал". Петух говорит: "А  я --
политический; я пионера в задницу клюнул".
     Приближался роковой день -- 3 февраля. В этот день я выступал  в ученом
совете Медицинской академии в качестве оппонента по одной диссертации. После
заседания я заехал  в книжный отдел Дома ученых за зарубежными журналами для
себя и для профессора Э. М. Гельштейна,  у которого болезнь резко ограничила
возможности передвижения. Вечером  я  позвонил профессору  Э. М. Гельштейну,
чтобы сообщить  ему о взятых для него журналах, но  на телефонные звонки  не
было никакого  отклика. Меня это удивило, так как я знал, что больной Э.  М.
Гельштейн никогда не покидает квартиры, а вечером  дома и жена его --  Г. X.
Быховская, доцент ЦИУ, известный врач-невропатолог. Я позвонил профессору С.
Я.  Капланскому, соседу  по дому  и  другу Гельштейнов, чтобы осведомиться у
него  о  возможной  причине  молчания   их  телефона.  Он  сказал,  что  это
случайность, подтвердив, что кто-нибудь из  них всегда  дома. Наконец, около
10  часов   вечера  телефон  Гельштейна  откликнулся  взволнованным  голосом
домработницы, сообщившей, что только что всех увезли после суточного обыска.
Это был снаряд уже совсем рядом, и не оставалось сомнения,  что следующий --
в  меня.  Мы обещали быть в этот вечер у наших  друзей Мошковских,  живших с
нами в одном доме. Я захватил с собой  те очень скромные сбережения, которые
у нас  были,  чтобы  просить  Мошковских сохранить их  и вернуть  оставшимся
членам  моей семьи после моего ареста. Вечер  был траурный  в полном  смысле
этого слова. Все понимали, хотя об этом не говорили, что это вечер траурного
прощания навеки. Но  каждый думал  о  себе с тенью надежды, что судьба минет
его. Только у  меня не было и  этой  тени при всем  моем оптимизме.  С таким
настроением мы отправились домой около часа ночи.
     Войдя  в   наш  подъезд,  мы  удивились  присутствию  лифтерши,  обычно
уходившей в 24 часа  и  запиравшей лифт. Рядом  с  лифтершей  стоял  мужчина
боксерского   вида  в   штатской  одежде,  что   тоже  нас  удивило  и  было
подозрительным. Поднимаясь в лифте, я  высказал  жене предположение, что это
--  сотрудник МГБ,  но жена,  многократно  видевшая  их  на  площадках нашей
лестницы,  следящими  без  стеснения  за  кем-то во дворе, сказала, что "те"
выглядят иначе.  Дальнейшие события показали,  что это был член  оперативной
группы,  прибывшей для  моего ареста, с  заданием либо  караулить  лифтершу,
чтобы она не ушла и не смогла предупредить каким-либо образом  меня о ночных
посетителях,  либо схватить  меня, если я сделаю попытку к бегству (вероятно
--  совмещение  обоих  заданий).  Открыв  входную  дверь  ключом и  войдя  в
переднюю, я  сразу оценил всю ситуацию. У  входа в  переднюю справа от двери
стоял  молодой мужчина  в стандартной  штатской одежде  эмгебешников  (синее
пальто с серым каракулевым  воротником,  шапка  ушанка с  таким  же  мехом),
встретивший  меня наглой полуулыбкой.  В  ярко  освещенной  столовой,  дверь
которой  выходила в  переднюю, я  увидел, вернее  почувствовал,  присутствие
многих людей. Я настолько был психологически подготовлен к подобной встрече,
что у меня вырвалось восклицание, адресованное стоящему у входа эмгебешнику:
"А, привет!"  Это не было ни бравадой,  ни  тем более  вежливостью  хозяина,
приветствующего гостя.  Известная пословица гласит: "Не ко времени  гость --
хуже татарина".
     Мой гость полностью отвечал  смыслу  этой пословицы, только с некоторым
оттенком:  он  был  незваный,  но не  был  нежданный,  и мое  приветственное
восклицание значило: "Наконец-то!" Так смерть снимает ужас ее ожидания.
     На "привет" гость ответил тем,  что стал быстро обшаривать мои карманы,
выворачивая  их  и  задавая  стандартный  вопрос:  "Оружие  есть?"  Войдя  в
столовую,  я  застал  в   ней  большое  общество:  двух  или   трех  молодых
эмгебешников в военной  форме, немолодого полковника, а  также подавленных и
напуганных  всем  происходящим  дворничиху, взятую, по-видимому, в  качестве
понятой,  и нашу домработницу  --  молодую девушку. Полковник  предъявил мне
ордер  на  мой арест  и обыск в квартире,  который  я  даже не  прочитал, не
проявляя никакого интереса к его тексту и к его авторам, и лишь заметил дату
выдачи ордера: 2  февраля.  Как потом выяснилось, этой же  датой был помечен
ордер на арест Э. М. Гельштейна, но, по-видимому, большая перегрузка работой
оперативников  МГБ  не  дала  им  возможности  одновременного  ареста,  и  я
оставался на свободе на сутки больше Э. М. Гельштейна.
     Я  не  помню всех  деталей  процедуры ареста, да  они  и не  интересны,
протекали по  отработанному  шаблону.  Спокойным  и  даже  заботливым  тоном
опытного в этих  делах  человека полковник давал советы жене  о  необходимом
ассортименте  вещей  ("джентльменский  набор"),  которые  мне  надо  дать  в
"дальнюю дорогу",  сказав, что никакой еды не нужно.  Попрощавшись с женой и
запомнив на  всю жизнь ее многозначительное --  "мужайся", сказанное в  виде
самого последнего напутствия, я в сопровождении полковника с узелком в  руке
отправился  в  неизведанное.  При  спуске  по  лестнице  полковник  в  своем
спокойном тоне сказал:  "Если кто-нибудь из соседей встретится, скажете, что
едете в  командировку". Я  ничего  не ответил на этот  совет,  хотя  он  мне
показался наивным: советские люди отлично знали,  в какую командировку  едут
ночью в сопровождении полковника  госбезопасности. Внизу у лифта уже не было
ни лифтерши, ни "боксера". Вместе с полковником я сел в поджидавшую легковую
машину. По  дороге  я задал скорее себе, чем ему, вопрос вслух: "В  чем меня
могут обвинить?"  Полковник  утешающе  ответил:  "Может  быть,  Вы  нужны  в
качестве   свидетеля".   Я   удивился   также   вслух:   "Разве   свидетелей
арестовывают?"  Ответ:  "Иногда  бывает  необходимость  в  их  изоляции".  В
тягостном молчании продолжался путь по ночной Москве, пока перед машиной  не
открылись знакомые всем москвичам глухие тяжелые ворота Лубянки  (со стороны
Сретенки),  и машина въехала  со своими  пассажирами в  ее двор. Так начался
этап, конец которого тонул в бесконечном мраке, возможно, загробного мира.
     Все последующее воспринимается  сейчас (да воспринималось, по-видимому,
и  тогда), как  мрачное  сновидение с провалами. Сохранились  лишь отдельные
куски  происходившего,  без  возможности   воссоздать  целую  картину  в  ее
последовательности.  Я  помню лишь, что до меня  вначале не доходил в полной
мере весь драматизм происшедшего со всеми его последствиями, и я обнаруживал
у себя даже какой-то исследовательский интерес, какое-то любопытство  к тому
новому, что  меня ждет. Еще по пути в Лубянку меня  интриговал вопрос, какое
конкретное обвинение мне предъявят. Ждать  пришлось недолго. После короткого
пребывания   в   боксе  я  попал   в  комнату,  где   за   столом  сидел   с
официально-каменным и деланно-строгим, презрительным лицом молодой военный в
форме МГБ с погонами капитана. Войдя в  комнату (т. е. будучи доставленным в
нее),  я привычно поздоровался. Это был автоматизм вежливости, не покидающий
меня иногда даже на автомобильных трассах, где я на матерную ругань по моему
адресу из соседней  автомашины  из-за какой-нибудь промашки отвечал вежливым
"извините". Хозяин  комнаты оказался следователем. В дальнейших контактах  я
узнал имя,  отчество и фамилию "гражданина следователя", запомнил ее:  Роман
Евгеньевич  Одленицкий. Это  был молодой  человек  (лет около  30), с  узким
лицом,  с  налетом  интеллигентности  и  плутовства.  К его  характеристике,
возможно,  я еще вернусь. На мой сдержанный привет он ответил едва  заметным
надменным кивком и  нечленораздельным коротким мычанием. Видимо,  большее не
входило   в   ритуал  обхождения  с  арестованными,  исключавший  проявления
вежливости.  Без  всякого  вступления  он мне  заявил:  "Вы  арестованы  как
еврейский  буржуазный националист, враг  советского народа; рассказывайте  о
Ваших преступлениях". Этой декларацией мое любопытство было удовлетворено, и
у  меня наступило  какое-то облегчение, но отнюдь не из-за  удовлетворенного
любопытства.  У  меня "отлегло  от сердца",  когда  я  услышал  формулировку
обвинения.  Мне  казалось,  что мне  будет  чрезвычайно легко  доказать  его
вздорность,  что я никогда не был еврейским буржуазным националистом, а  тем
более  врагом советского народа.  Поэтому я  был уверен, что мне не доставит
никакого труда опровергнуть возводимое на меня обвинение. Наперед скажу, что
я, разумеется, заблуждался, так как не знал, что такое "еврейский буржуазный
национализм" в интерпретации МГБ, в чем его  конкретное содержание. Я бы мог
привести  много  конкретных  свидетельств  моего  российского  и  советского
патриотизма, моей искренней преданности  и  глубокой  привязанности к  своей
стране, начиная  с  детства,  и  эти  чувства  перехлестывали  через  многие
оскорбления  и  многие мытарства,  через которые мне,  как  еврею,  пришлось
пройти  в течение жизни.  Чувство собственного достоинства не  позволяло мне
никогда приводить эти свидетельства  в доказательство чувства родины в любой
обстановке. Они не  изменили мне и в тюрьме. Эти  чувства,  общие всем людям
еврейского  происхождения,  отдавшим   своей  родине   весь   свой,   иногда
недюжинный,  талант;  их  великолепно  выразили  Маргарита  Алигер  в  своей
замечательной поэме "Твоя  победа",  И.  Г.  Эренбург в  своем  литературном
памятнике "Люди,  годы, жизнь" и многие другие. Поэтому  с полной  искренней
убежденностью я ответил следователю, что еврейским  буржуазным националистом
я никогда не был, никаких преступлений против советского народа не совершал.
Следователь  повторил  формулу  обвинения  и  требование  не  запираться,  а
рассказывать  о своих  преступлениях.  Я  обратился  к  нему с  предложением
конкретизировать мои преступления, сказать, в чем конкретно меня обвиняют, и
тогда я  смогу ответить,  совершал  ли  я  такие преступления или  нет.  Это
вызвало молниеносную реплику: "Э, нет, Вы сами все расскажете!" Я  только  в
дальнейшем  понял,  что   в  МГБ  сам  обвиняемый  должен   изобретать  свои
преступления,  здесь  жрецы  правосудия  не  желают  этим  себя  затруднять.
"Переплевывание"  со следователем продолжалось около  одного часа. Кончилось
оно тем, что следователь пригрозил: "Либо Вы будете давать нужные показания,
тогда Вы останетесь здесь; хотя  здесь  не санаторий, но  условия  более или
менее  приличные. Либо, если будете продолжать  упорствовать,  то  я  доложу
начальству  об этом,  и Вы будете переведены  на  спецрежим".  Угроза, смысл
которой к тому же был не  ясен, не подействовала.  Следователь  стал  что-то
писать, писал долго и дал мне подписать то, что называлось протоколом. Здесь
я впервые познакомился с его своеобразным  стилем, основоположника  которого
мне потом называли,  но я  забыл  его  фамилию для авторского  увековечения.
Протокол состоял из вопросов и ответов, и  первые из них в их общем стиле  и
содержании я запомнил.
     Вопрос. Вы, Рапопорт,  арестованы как еврейский буржуазный националист,
враг народа. Показывайте о Ваших преступлениях.
     Ответ. Никаких преступлений я не совершал.
     Вопрос. Лживое лецимерное заявление.
     ("Лецимерное"  -- это его орфография, а не  моя, даже в этой обстановке
мне не изменил мой редакторский стереотип -- замечать ошибки).
     Ответ. Никакого лецимерия нет.
     Вопрос. Не увиливайте и рассказывайте о Ваших гнусных действиях.
     Ответ. Никаких гнусных действий я не совершал.
     Вопрос. Вам, Рапопорт, не уйти от ответственности за
     ваши преступления.
     Ответ. Никаких преступлений я не совершал...
     и т. д.
     Заняла вся эта уголовная викторина, под титульной шапкой  --  "протокол
допроса",  целую  страницу. В  конце  страницы  --  подписи  вопрошающего  и
отвечающего, после чего вопрошающий удалился.
     На смену ему явился спустя некоторое  время  какой-то  солдатского вида
субъект,  накрыл  мои  плечи  парикмахерской  салфеткой  с  следами  частого
употребления, и я подвергся первому посвящению в арестанты -- стрижке головы
наголо.  После  этой  процедуры  --  принудительный душ  (как я  убедился  в
дальнейшем, за личной гигиеной заключенного в тюрьме МГБ следили тщательно).
После  душа поставили  около  едва  теплой батареи и  приказали: "Сохни".  Я
выполнил приказание и старательно сох, прибегая в гораздо большей степени  к
собственному  теплу, чем  к теплу батареи. Пока  я сох -- тщательный  осмотр
брюк, пиджака, ботинок. Срезаны пуговицы, на которых были оттиснуты какие-то
фирменные  буквенные  знаки,  после чего  брюки  держались на  мне только из
трогательной   привязанности   и  на   единственной  неграмотной   пуговице.
Проникнуть   в  тайный   смысл  лишения   брюк   и  пиджака   их  пуговичной
принадлежности  -- невозможно, если не представить, что на пуговицах заранее
крамольной фирмой была оттиснута антисоветская агитация. Извлечены шнурки из
ботинок, видимо, для предупреждения самоповешения на них.
     Остриженный,  обмытый, высушенный и обеспуговиченный, я был запакован в
"черного ворона" и отправился в нем в дальнейшую неизвестность.  Конструкция
"черного ворона" многократно описана в нашей литературе. Все же я ее повторю
для непосвященных, тем более что за 25 прошедших лет техника шагнула вперед,
возможно, изменились средства транспортировки арестантских тел.  Мой "черный
ворон"  был обычным фургоном для перевозки хлеба,  мяса. Приспособление  его
для  перевозки  человеческой  живности  заключалось  в  том,  что  он  узким
продольным  проходом   был  разделен  на  две  части,  разделенные   глухими
перегородками на несколько узких кабинок, в каждую из которых мог втиснуться
человек  средней  упитанности.  К  задней  стенке  кабины  была  прикреплена
скамейка для вынужденного  сидения,  при котором  колени упирались в  дверцу
кабины. В последней был "глазок", через  который сопровождающий  надзиратель
мог  время   от   времени   лицезреть  лицо   пассажира,  освещенное  слабой
электрической  лампочкой. В  задней  части  "ворона" железные двери,  как  в
обычном фургоне.
     Тронулись в путь. Ехали долго, пересекали какие-то рельсы, стояли долго
перед  шлагбаумом,  поскольку я слышал шум проходящего  поезда.  Какая-то из
остановок продолжалась долго,  по всей вероятности, не меньше получаса, если
сохранилось в этом космическом герметическом аппарате земное представление о
времени.  По-видимому, мои  стражи покинули  его по своим  делам  (наверное,
заглянули  в   пивную,  ведь   было  уже  утро),  поскольку,  вернувшись,  с
трогательной  заботой  осведомились:  "Эй,  ты,  ты  там  не   замерз?",  и,
удовлетворенные  ответом  (самолюбие  не  позволяло  дать  им  отрицательный
ответ), тронулись дальше.
     Был уже день, когда "ворон" въехал в какой-то двор (я это  определил по
звуку отпираемых и запираемых ворот), выраженные тюремные признаки  которого
я определил по выходе из своего уютного купе.
     Затем я был введен в комнату в нижнем этаже, где меня встретила женщина
лет  30 с миловидным,  человеческим  лицом, в одеянии  врача. Мне предложено
было  раздеться.  Имея  в  виду  белый  халат  и белую шапочку  этого милого
доктора, я  полагал, что подвергнусь обычному медицинскому осмотру, для чего
снял пиджак и сорочку, и был удивлен и даже сконфужен (я не утратил мужского
самосознания)  предложением  раздеться догола. От такого милого  предложения
трудно  было  отказаться,   особенно  при  ассистенте-надзирателе.  Приятная
докторица  осмотрела  все  отверстия  (ушные,  носовые,  рот, горло), кончая
заднепроходным  с  глубоким введением  в  него  пальца  (хорошо,  что осмотр
отверстий был  не в обратной  последовательности). При  этом  она неожиданно
изрекла вслух: "Геморроя нет", как будто  удивленная неожиданным отсутствием
его у  пожилого еврея-профессора. Я не удержался, задал вопрос: "А разве без
ге