хлебнувшегося от  восторга  академика:  "Только старый
большевик, каким является О. Б. Лепешинская, в состоянии был  преодолеть эти
насмешки и  подойти к  такой  форме  доказательств,  которые  могут  убедить
других.  Лично  мне  было  бы печально, если  бы  только из-за  методических
недостатков дело О. Б. Лепешинской,  дело нашей,  советской  науки  было  бы
дискредитировано,  если  бы  наша  наука  подверглась  насмешливому  к  себе
отношению со стороны лиц, всегда готовых к подобным издевательствам". В этой
фразе  звучат  и  автобиографические нотки,  скрытая  месть  за те насмешки,
которым неоднократно подвергались  "открытия" самого  А.  Д. Сперанского. Не
очень   щепетильный   в   доказательности   материалов   своих   собственных
исследований и широких выводов из них, Сперанский с теми же мерками подходит
к  "открытиям" Лепешинской.  Они  нашли у него  глубокий  отклик  с циничным
признанием  того  положения,  что создание  теории не  требует  методической
безупречности  доказательств.  Если их нет, то тем хуже для  них,  а  не для
теории.
     Приведенное  краткое   содержание  выступления  четырех  академиков  не
нуждается в комментариях. Лишь  два участника совещания в своих выступлениях
коснулись   доказательности   фактического   материала,  легшего  в   основу
"открытия"  О.  Б.  Лепешинской.  Один из  них  --  Г. К.  Хрущев,  директор
Института  морфологии  развития  Академии  наук  СССР,  вскоре  избранный  в
члены-корреспонденты Академии.  Он изготовил  гистологические препараты  для
демонстрации  на  совещании  и, разумеется, удостоверил  их  убедительность.
Закончил   свое   выступление  Г.   К.  Хрущев  необходимостью  решительного
искоренения пережитков вирховианства  и вейсманизма  и стереотипным выводом,
что  "Работы О.  Б.  Лепешинской с полной очевидностью  демонстрируют,  что,
следуя ленинско-сталинскому учению развития,  можно  вскрыть  действительные
закономерности органического мира". Другой  профессор М.  А.  Барон, крупный
гистолог, зав. кафедрой гистологии 1-го Московского медицинского  института.
В своем выступлении он отметил, что препараты, изготовленные Г. К. Хрущевым,
убедили   его  в  правильности  трактовки   О.  Б.   Лепешинской.  Чем  была
продиктована  его,  ученого  чрезвычайно требовательного  к  морфологической
методике и великолепно ею владеющего, смена резко отрицательного отношения к
работам  Лепешинской   признанием  их  доказательности  --  сказать  трудно.
Вероятно,  здесь  действовал  психологический  эффект:  давление  сверху,  к
которому он был  чувствителен, и доверчивость к  препаратам, автором которых
был  его коллега -- Г. К.  Хрущев. В дальнейшем он был жестоко наказан самой
же Лепешинской, сотрудник которой -- некий  Сорокин -- обвинил его в научном
плагиате. Обвинение было поддержано Лепешинской и И. В. Давыдовским со всеми
вытекающими последствиями.
     В общем, это был не академически выдержанный форум, со строгим подходом
к  экспериментальным материалам  и к  их объективной оценке,  а коллективный
экзальтированный  экстаз   перед   великим  открытием,  сдерживаемый  и   не
сдерживаемый, тщательно разыгранный. Ни  одного человека среди участников не
нашлось, который бы,  подобно наивному ребенку,  сказал, что королева голая.
Наивных  детей  среди них не было,  вход наивным  детям на это совещание был
тщательно закрыт,  а  подвижников науки  среди присутствовавших  не нашлось.
Ведь  эта роль  требует  жертвенности! Среди выступавших  у немногих хватило
научной совести последовать совету А. С.  Пушкина "В подлости хранить осанку
благородства".
     Естественно  возникает вопрос  о том, какие  силы  заставили  подлинных
ученых (не  все среди выступавших были отпетые проходимцы и подонки) сыграть
предложенную им позорную роль. Здесь действовали  факторы и психологические,
и   социально-политические.   Психологический  заключался  в  отборе   людей
уступчивых  воле государственных олимпийцев,  не  могущих  ей противостоять,
податливых  на  указания  свыше и исполнителей  их. Это -- клика обласканных
властью,  дорожащих  этой  лаской,  поскольку  она  влекла за  собой  многие
привилегии.  В  дополнение  к  этому  подсознательная и  сознательная боязнь
потерять  уже заработанные привилегии и лишиться последующих нередко двигала
на подлые  поступки. Психологический  фактор действовал и в другой форме.  Я
имею  в  виду  подлинных  единичных  ученых, терявших  чувство  реальности и
критерии подлинной науки. Надо было в действительности иметь твердую голову,
чтобы в вакханалии невежества  и торжества его  в сталинские времена,  когда
часто  наукой объявлялось  мракобесие,  не  утратить  чувство подлинности  в
науке, симптомы чего имелись.
     Вовлечение  ученых  в заведомо подлую роль было частным случаем системы
массового развращения необходимых  сталинскому режиму  представителей науки,
литературы,   поэзии,  живописи,  музыки   и  др.,  ликвидации  традиционных
представлений о благородстве, доброжелательности, мужестве, честности, всего
того, что  входит  в  краткое,  но емкое  слово  -- совесть.  Благодаря этой
системе корона  гениальности  была  возложена  на  вздорную,  невежественную
голову.  Послушные  воле  организаторов спектакля,  все  единодушно признали
исследования О. Б. Лепешинской доказательными  для  их  революционизирующего
значения в науке.  Сама она признана великим  ученым, что  было подтверждено
присуждением  ей  Сталинской  премии  1-й  степени  и избранием  в академики
Академии  медицинских  наук.  Так была  оформлена революция в  биологических
науках,  так   завершился  акт  уже   не  индивидуального,  а  коллективного
бесстыдства. Это торжество мракобесия произошло в 1950  году,  в  век атома,
космоса и  великих открытий  в области биологии!  "Живое  вещество" победило
разум.
     На Ольгу  Борисовну обрушился поток безудержного  восхваления с  разных
сторон при участии всех возможных механизмов пропаганды: литература, поэзия,
радио,  телевидение,  театры  и  т.  д.,  за  исключением,  кажется,  только
композиторов; они не успели в него включиться. Профессорам медицинских вузов
было вменено в обязанность в каждой лекции цитировать учение Лепешинской.
     Я не был на собрании ученых города Москвы в  Колонном зале Дома союзов.
Присутствовавшие мне  передавали,  что  при появлении  в  президиуме  О.  Б.
Лепешинской все заполнившие огромный  зал научные работники  встали и, стоя,
бурными  овациями приветствовали новоявленного гения. Можно не сомневаться в
искренности лишь ничтожной части аплодисментов. Остальные хлопали по  закону
стадности.  Самая трезвая голова навряд ли могла устоять перед этим потоком.
Можно ли  упрекнуть  женщину  на пороге  80 лет,  что этот поток увлек следы
скромности, если  они и были  у нее? Ей  хотелось, чтобы у  ее ног  был весь
научный мир, особенно тот, который не признавал ее  достижений. На эту часть
мира услужливый аппарат власти обрушил свой тяжелый молот возмездия с разной
степенью кары.  В первую очередь это коснулось группы  ленинградских ученых.
Но Ольга Борисовна охотно  давала отпущение грехов покаявшимся  в  них. Так,
профессор К.,  один из  наиболее активных критиков  ее  работ,  посетив  ее,
несколько  мгновений постоял у двери, а затем кинулся ей на шею, как она мне
рассказала. Она охотно приняла его  в  свои объятья  и после короткой беседы
отпустила его с евангельским напутствием: "Иди и не греши".  Рассказывая мне
об  этом визите, с полным самодовольством,  она высказала  свое  сокровенное
желание,  чтобы  с покаянием  к ней пришел  профессор  Н.  Г.  Хлопин, самый
упорный  из  ее  противников.  Здесь мне  впервые  изменило мое  ироническое
отношение к  ней, и я с резкостью возразил  ей, что этого она не дождется *.
Разговор  кончился бурной перепалкой, в которой я  с  полной  откровенностью
сказал  ей все, что думаю об ее "открытии". В  запальчивой контраргументации
(это была не добродушная старушка, а разъяренная тигрица) она кричала, что в
США  назначена  большая  премия  тому,  кто  опровергнет  ее  работы,  а   в
Чехословакии четыре  лаборатории их подтвердили. Я ответил, что для меня эта
аргументация не убедительна, что если это так, как говорит она, то и в США и
в Чехословакии  на  ней заработают деньги -- одни -- за опровержение, другие
--  за подтверждение.  Это была одна  из последних  наших встреч (лето  1951
года), случайным свидетелем которой был мой сосед по даче,  известный ученый
в социально-экономической области, слышавший всю эту перепалку. Отголоски ее
дошли  до  меня  (при косвенном и непроизвольном  его участии)  в 1953 году,
проделав длинный путь из Фрунзенской в Лефортовскую тюрьму, где я в то время
находился. Что касается моего прогноза в отношении поведения  Н. Г. Хлопина,
то я ошибся, но его  упорство  стоило ему тяжелой болезни и  преждевременной
смерти. Другому крупному ее  противнику  пришлось  все же сдаться.  Я имею в
виду  академика  Д. Н. Насонова, крупного  ученого,  гордого  и самолюбивого
ленинградца,  аристократа науки.  Дважды  я  был  невольным  свидетелем  его
унижения  и хочу описать его  в качестве  одного из проявлений общественного
климата. Первый раз это было вскоре  после "коронации" Лепешинской, когда на
него и его сотрудников обрушились репрессии за инакомыслие. Он сидел в холле
Академии   медицинских   наук   за  столиком,  принадлежавшим   техническому
сотруднику Академии Белле  Семеновне, с находившимся на нем телефоном. Белла
Семеновна   отсутствовала,    он   занял   ее   стол   и,   читая   какую-то
беллетристическую  книгу,  время от времени звонил в ЦК  партии  заведующему
отделом науки Ю.  А. Жданову, дожидаясь приема у него и рассчитывая на него.
Как это было принято в то время у крупных руководителей, они через секретаря
не отказывали в приеме,  они  были заняты целый день на заседаниях, коротких
деловых отлучках и т. д.,  о чем  секретарь  информировал ожидающего приема,
советуя  позвонить  через полчаса, час и  т.  д. Наотрез  отказать  в приеме
академику   неудобно,  надо  это  чем-то  мотивировать,  проще  использовать
отработанное   бюрократическое   лицемерие,   чтобы   в   случае  какой-либо
необходимости  в  дальнейшем  сослаться  на  свою  занятость,  лишавшую  его
удовольствия беседы с академиком.  Так и просидел  целый день академик Д. Н.
Насонов за столиком Беллы Семеновны, отвечая на  частые звонки, адресованные
ей, быстро  усвоенным  канцелярски-любезным  тоном:  "Белла Семеновна сейчас
отсутствует. Когда будет -- не знаю, позвоните,  пожалуйста, через час". Так
в первый раз в моем присутствии был унижен академик Насонов.
     * К сожалению, Н. Г.  Хлопин  в  конце  концов вынужден  был "признать"
"открытие" Лепешинской во имя спасения своей лаборатории.

     Второй раз это было  на сессии Академии наук летом в Доме ученых, когда
он выступил с покаянием (на покаяние тоже надо было получить согласие власть
придержащих, чтобы оно было  принято).  После  покаяния он  выскочил в фойе,
закрыв лицо руками с возгласами: "Как стыдно!"
     Какой  же отклик получило открытие  Лепешинской в  зарубежном мире?  До
меня  дошел  только  отклик  в   германском  журнале  "Общая   патология   и
патологическая  анатомия" ("Zentralblat  allgemeine Patologie und Patogische
anatomi"),  издающемся  в  ГДР  (зарубежные журналы  в  ту  пору  "борьбы  с
низкопоклонством перед Западом"  были практически недоступны).  Этот  журнал
поместил  без комментариев информацию о  состоявшемся открытии,  сообщение о
котором  в  советских  источниках  сопровождалось  резкой  критикой принципа
"всякая клетка из клетки", а все учение  Вирхова,  которого в Германии (да и
во  всем  мире)  включают в  список  гениальных  творцов  науки, объявлялось
реакционным,  нанесшим  огромный  вред  науке.  Излагая  вкратце  содержание
информации об открытии  Лепешинской и технических методов  открытия,  журнал
писал, что  таким  методом  была  окраска гистологических  препаратов борным
кармином по Гренахеру. Сообщение о применении этого элементарного метода XIX
века  для мирового  открытия XX  века  журнал  сопроводил  взятым  в  скобки
восклицательным   знаком.  Этот   восклицательный  знак   был   единственным
комментарием    журнала    к    сообщению   об    "открытии"    Лепешинской.
Сдержанно-скептическое  отношение патологов в  ГДР, однако, не было примером
для  руководящих партийных  и  правительственных  органов в  других  странах
социалистического содружества. По-видимому, следуя указаниям из центра этого
содружества,  они  признали  "открытия" Лысенко  и  Лепешинской  величайшими
достижениями мировой науки, опираясь на которые должна развиваться и наука в
этих  странах.   Особенно   показательно   в   смысле   навязывания  странам
социалистического  содружества   идей  Лысенко   --   Лепешинской   является
свидетельство  известного  польского физика  Леопольда Инфельда,  ученика  и
сотрудника А. Эйнштейна. В течение длительного времени Инфельд жил и работал
в США и  в  Канаде.  В 1950 году  по приглашению польского правительства  он
вернулся  в Польшу. Он пишет в своих воспоминаниях (журнал "Новый мир", 1965
г., No  9) о  том  недоумении,  которое у него, привыкшего  к  независимости
научного   творчества,  вызвали   общие   директивные   указания   польского
правительства  руководствоваться  в  науке  идеями  Лысенко  и  Лепешинской.
Особенно странное  впечатление,  как  он пишет, на  него произвела  "тронная
речь" назначенного первого президента Польской академии наук Дембовского при
открытии Академии. В этой речи  Дембовский указал, что польская наука должна
следовать по пути, указанному Лысенко и Лепешинской. Инфельд подчеркивает --
не по  пути  Кюри-Складовской и  Смолуховского, чьи имена  украшают польскую
науку,  а именно -- по пути Лысенко и Лепешинской. Эти и ряд других строк из
мемуаров Л. Инфельда являются примером того, как в  последний период "культа
личности"  и   в  странах   социалистического  содружества   политика  грубо
вторгалась в управление наукой, во все ее детали.
     Научная активность О. Б. Лепешинской не снизилась и после  "коронации".
Она подарила миру еще одно открытие, в которое она меня посвятила при  одной
встрече  на  даче. Она решила, что телевидение разрушает живое вещество. Что
привело  ее  к  такому открытию  --  она  не  сообщила. Разумеется,  она это
открытие не  удержала при себе, а, заботясь о благе человечества, сообщила о
нем  в  надлежащие   инстанции.  К  ней  приезжал  встревоженный  "начальник
телевидения", как она  мне назвала  его, и  нашел ее открытие  очень важным.
Судя по  всему, однако, оно прошло для  телевидения  бесследно. По-видимому,
практика здесь отстала от науки!
     Идеи  не только  О. Б.  Лепешинской, но и  ее дочери О.  П.  настойчиво
рекомендовались  к  внедрению  в  исследования научных  учреждений.  Большую
активность  в  этом отношении  проявлял вице-президент Академии  медицинских
наук СССР в  ту пору H. H. Жуков-Вережников. В различных научных учреждениях
идеи  Лепешинской  находили своих  адептов, так как  открывали кратчайший  и
беспроигрышный путь  к диссертациям.  Был открыт клапан дешевого карьеризма,
наряду с оболваниванием легковерных.
     Литературным примером такого оболванивания  легковерных  может  служить
статья некоего профессора Мелконяна, зав. кафедрой хирургии Ереванского мед.
института. Статья появилась  в 1951 году, в респектабельном журнале Академии
наук  --  "Успехи современной  биологии"  (его  в ту  пору называли  "Потехи
современной биологии"), редактором  которого тогда был профессор  гистологии
А.  Н. Студитский,  тоже активный  поклонник идей Лысенко  и Лепешинской.  В
своей статье профессор Мелконян пишет, что в маленьком музее при его кафедре
хирургии  была  банка  с  содержащимися  в  формалине  пузырями  эхинококка,
извлеченными им при  операции  из большеберцовой кости больного. Эту банку с
пузырями  он  в течение многих лет демонстрировал студентам на лекциях,  и в
течение многих лет пузыри сохраняли свой  обычный  вид. Однажды, готовясь  к
лекции, он извлек из шкафа эту банку и увидел, что пузырей там нет и, вместо
прозрачного  раствора формалина,  в  ней  содержится  грязного  вида  бурая,
подозрительная  жидкость с  скверным запахом, с погруженными  в нее костями.
Сперва он решил, что это, как он пишет, чье-то "озорничество"  (!), но затем
в   голове  его  мелькнула  мысль,  что  вдруг  это  не   "озорничество",  а
эксперимент, который ставит природа, и мимо него проходить нельзя. Он извлек
из банки кости разных размеров, обычного вида и оставил банку с жидкостью  в
шкафу. На  другой день, заглянув  в  банку,  он снова  увидел в ней такие же
кости.   Его   подозрение   о  природном  эксперименте   усилилось,   и  для
подтверждения его он снова извлек  кости, поместил банку, не меняя жидкости,
в  сейф, чтобы  исключить  "озорничество". Результат  был тот же.  Тогда  он
окончательно убедился, что перед  ним явление  природы, которому он  в своей
статье дает следующее  объяснение. При удалении  пузырей эхинококка из кости
вместе с  пузырями в банку  попали частицы кости.  Формалин не  окончательно
лишил их  жизненных  свойств,  которые пробудились спустя  несколько  лет  и
выразились в росте этих костей.
     Этот бред солидный журнал опубликовал с  призывом к читателям присылать
в журнал материалы подобных наблюдений ввиду их большого научного интереса.
     Сам   редактор   журнала  А.   Н.  Студитский   известен   сенсационным
исследованием. Он извлекал  у  животного  прямую  мышцу бедра из  ее ложа  и
превращал  ее  в  кашицеобразную  массу.  Этой  массой   он  заполнял  затем
освободившееся ложе. Спустя некоторое время на месте этой массы образовалась
нормально  сформированная и функционирующая мышца.  За эту работу ему и  его
сотруднице А. Р. Стригановой была присуждена Сталинская премия. Вскоре А. Р.
Стриганова отмежевалась от этой работы, и возник конфликт между ней и шефом.
     Торжество О.  Б.  Лепешинской  продолжалось и подстегивалось различными
способами,  ему  не  давали  остыть,  и  горючее  для   него  подбрасывалось
непрерывно. Однажды в  летний день 1951 года я, будучи на  даче, был удивлен
пронесшейся по  тихим  просекам дачного  поселка вереницей  машин,  марка  и
внешность  которых свидетельствовали  о том,  то они везут крупных деятелей.
Оказалось,  что это был день 80-летия Ольги Борисовны, и с  поздравлениями к
ней на  дачу (она в  то лето проживала  в том  же поселке)  прибыли  крупные
деятели (Лысенко, Жуков-Вережников, Майский -- директор Института биологии и
другие). Как она мне потом рассказала при случайной встрече, ее прославляли,
пели  дифирамбы,  а  она в ответном слове сказала: "Меня не  признавали, мне
мешали работать, а вирховианцы из Института морфологии меня  вообще выгнали,
но я все  же  победила".  Упоминание о вирховианцах  из Института морфологии
было, вероятно, надгробным камнем этого  института. Вскоре после  указанного
торжества произошла его ликвидация...
     Прошли годы.  Восстановление  норм  общественной и  политической  жизни
сопровождалось  и  восстановлением (хотя  и весьма  нелегким) норм подлинной
науки,  для дискредитации  которой  трудно  было придумать более  подходящий
персонаж, чем О. Б. Лепешинская. Эта позорная  страница в  истории советской
науки  и вообще  советской общественной жизни уходила в прошлое, хотя  и  не
забыта  окончательно.  Однако  не  следует  клеймить  позором  только О.  Б.
Лепешинскую.  Позор  тем  деятелям,  которые дали  безграничный  простор  ее
больному  честолюбию,  организовали  гнусный спектакль  с ее  посвящением  в
гении,  сделали  всеобщим посмешищем старого человека,  заслуженного деятеля
Коммунистической  партии,  выставив  его  на  позор  и  поругание  вместе  с
советской наукой, и не только не понесли никакого наказания, но благополучно
почивают на лаврах из шутовского венка О. Б. Лепешинской. А ее "учен