неожиданность  такого
финала вылилась  в коротких  слезах,  я  быстро  взял  себя  в  руки,  выпил
полстакана воды, заботливо  поданной мне  генералом.  Генерал,  по-видимому,
чтобы рассеять обстановку, придать ей более жизнерадостный характер, сказал:
"Я распорядился, чтобы вас проводили, вы скоро будете дома,  но часа полтора
уйдет  на  всякие  бюрократические  формальности  (в  его  тоне  просквозило
какое-то,   вероятно,   искусственное   сожаление   о   неизбежности    этих
формальностей).   Перед  отъездом  позвоните   внизу   по  телефону   домой,
предупредите,  чтобы вас ждали".  Все еще не  веря и желая убедиться, нет ли
здесь какой-либо ошибки или игры (я все еще опасался ее), и выяснить еще раз
отношение к "еврейским  делам",  я сказал: "Но ведь были  какие-то еврейские
дела?", на что генерал сделал пренебрежительный жест, мол, все это ерунда. Я
спросил у  него о том, как я  должен держать себя на свободе, имея  в виду и
возможную сдержанность в информации о событиях в период моего ареста, на что
генерал  ответил:  "Вы  должны   держать   себя  как  человек,  подвергшийся
незаконному и  необоснованному аресту".  С  этими  словами он попрощался  со
мной,  с какими-то пожеланиями, содержание которых выпало из памяти. С таким
напутствием  я  вышел  из  кабинета и отправился  по бесконечным коридорам в
сопровождении  того же капитана. Вероятно, я что-то бормотал и, должно быть,
у меня было  соответствующее выражение лица, так как даже на каменно-угрюмом
лице капитана проскользнула улыбка.
     "Бюрократические  формальности"  привели  меня  опять  в  бокс-чулан  в
каком-то верхнем этаже, где в состоянии блаженной растерянности я стал ждать
их конца,  не понимая и  не зная, в  чем они состоят. "Я с корнем  бы выгрыз
бюрократизм" и, сидя в чулане, не пожалел бы для этого зубов. Время тянулось
медленно. Я слышал за дверьми чулана какую-то суету и человеческую возню, до
меня доносились  какие-то голоса, а  я все  ждал, когда же распахнется дверь
чулана. Наконец, она раскрылась, и в сопровождении какого-то чина меня ввели
в  обширный кабинет,  показавшийся мне по величине залом, где  за скученными
без  порядка  канцелярскими столами сидело много  военных, показавшихся  мне
молодыми полковниками. Один  из  них,  под  любопытные взоры остальных,  как
будто присутствующих  при  интересном  зрелище, вручил мне  отпечатанную  на
машинке справку  со штампом Министерства внутренних дел СССР, датированную 3
апреля 1953 года. Привожу  содержание справки полностью, поскольку она  была
первой ласточкой в последующей многомиллионной серии подобных справок. Но  в
отличие от  моей  справки,  отпечатанной на  машинке,  что  подчеркивало  ее
индивидуальность, последующие  имели уже стандартную типографскую внешность.
В моей справке значилось:

     СПРАВКА
     Выдана гражданину  Рапопорту Якову Львовичу, 1898 г.  рождения,  в том,
что он с 3 февраля 1953 года по 3 апреля 1953 года находился  под следствием
в бывшем Министерстве госбезопасности СССР.
     В соответствии со статьей п.  5 Уголовно-процессуального кодекса  РСФСР
следствие по делу Рапопорта Я. Л. прекращено.
     Рапопорт Я. Л. из-под стражи освобожден с полной реабилитацией.
     Начальник отдела МВД СССР
     А. Кузнецов.
     Как прожектором озарило:  "В бывшем Министерстве госбезопасности..." --
значит, МГБ ликвидировано, значит,  произошли какие-то  огромные перемены за
время  моего  пребывания  в  тюрьме, имеющие  прямым  следствием неожиданный
радикальный переворот  в  моей судьбе.  Я  понял это  мгновенно,  но  смысл,
существо и причины этих перемен  оставались для  меня, разумеется, загадкой.
После того как я прочел  справку, мне вручили все изъятые  у меня при обыске
документы:  паспорт, диплом  доктора  наук, аттестат  профессора,  орденскую
книжку и партийный билет. Последний был для меня более значительным символом
освобождения,  чем  справка:  он  символизировал  реабилитацию не  только  в
криминальном плане, но и в общественно-политическом, партийном. Я понял, что
восстановлен в партии.
     Со всеми этими документами, уже реальными признаками освобождения, меня
снова  отправили  в  тот  же  бокс. Бюрократическая  машина  еще  продолжала
действовать.  Несмотря  на   всю  убедительность  происходящих  событий,  их
документальное  подтверждение,  надо мной  висел  плотно  вколоченный годами
страх:  а  вдруг  в  последний  момент все перерешат,  чья-то  могучая  рука
повернет колесо обратно, все документы проделают обратный путь, и я вместе с
ними.  Таково  было  доверие   к  стенам,  в  которых  я  находился.  Дважды
открывалась  дверь в мой чулан, из которого я был готов выпрыгнуть, и дважды
возвращалась в  замкнутое  на  замок  состояние. Один раз  принесли узелок с
моими вещами, оставленными внизу в боксе. Второй раз  тревожно осведомились,
был  ли  в  этом  узелке футляр  для очков, т.  к. его не  могут обнаружить.
Кажется, действительно, был копеечный картонный истрепанный футляр,  который
могли выбросить при осмотре вещей  в  узелке, как бумажную  рвань, чтобы  не
осложнять  ситуацию  (а  вдруг  задержат,  пока  не найдется футляр!)  и  не
злоупотреблять  заботливым вниманием  к моему барахлу, сказал,  что футляра,
кажется, не было. Но интересен самый факт внимания к такой мелочи: порядок в
этом доме  был, мелочей здесь не было, а  блюстителей порядка было более чем
достаточное количество!
     Терпение  мое истощалось по  мере  нарастания  напряжения. Поскорее  бы
вырваться  отсюда, пока колесо не завертелось в обратную сторону. Набравшись
храбрости,   подогретой   обещанием   генерала,   что   на   бюрократические
формальности уйдет часа полтора, а ушло уже гораздо  больше, я стал колотить
кулаками в дверь. На какой-то из моих стуков дверь открылась, и какой-то чин
с  торопливостью  стал призывать  меня  к  терпению: "Скоро, скоро!" Я  стал
урезонивать  его возможностью инфаркта  от напряженности ожидания свободы, в
ответ  получив:  "Потерпите,  скоро,  скоро".  Судя  по его  озабоченности и
торопливости,  он был очень  занят, да я сквозь дверь ощущал все время суету
перегруженных  поручениями  людей.  На  один  из  моих  настойчивых   стуков
(кажется, с помощью ног) открывший дверь  военный  сказал мне, что они хотят
вернуть мне  забранные при обыске ценности, чтобы мне не надо было приезжать
за ними, и что на это уйдет некоторое время. Я не понимал, о каких ценностях
идет  речь,  дома  у   меня  никаких  ценностей  не  было,   но  должен  был
удовлетвориться логикой такой мотивировки. Действительно,  спустя  некоторое
время дверь раскрылась, и меня повели в  комнату,  где сидел  военный в чине
интендантского  полковника,  вернувший  мне  пакет с  облигациями  займов  и
ордена,  изъятые  при обыске.  Это  и  были  ценности,  из-за  которых  меня
задерживали. Из возвращенных мне орденов  я тут же прикрепил к пиджаку орден
Ленина. Мне  казалось, что,  увидев его  на  мне,  жена  сразу поверит в мою
свободу,  как  наглядный  ее символ,  прежде  чем  прочтет  реабилитационную
справку. Так, украшенный орденом Ленина,  с остальными орденами в кармане, я
снова отправился в бокс. Вероятно, за все время существования этого бокса он
впервые принимал узника,  на  груди которого красовался орден Ленина (ордена
обычно немедленно  изымаются при аресте). Это тоже символ глубоких перемен в
советском климате.
     Наконец  (это  было,  вероятно,  около  двух  часов ночи),  дверь бокса
открылась, в дверях стоял  пожилой  полковник,  который,  поздоровавшись  со
мной, сказал,  что  ему  поручено  проводить меня  домой.  Позади него стоял
молодой человек в стандартной штатской одежде  сотрудника МГБ  того  времени
(синее пальто с серым каракулевым воротником,  такого же меха шапка-ушанка).
Я покинул бокс,  попытавшись взять  свой узелок,  но полковник  обратился  к
молодому  человеку  с  распоряжением:  "Возьмите  узелок",  которое   тот  с
поспешной готовностью выполнил.  Так  мы  и  отправились  втроем: впереди --
полковник с какой-то бумагой  в руке,  на  которой  я заметил наклеенные мои
фотографии анфас и в  профиль, сделанные в  тюрьме, в центре -- я, позади --
молодой сотрудник с моим узелком в руке. На каждом этаже полковник показывал
дежурному стражу  эту бумагу,  по-видимому,  пропуск на безвозвратный выход.
Разрешение позвонить по телефону домой снизу я не получил. Во дворе Лубянки,
мне уже хорошо знакомом, нас ждала серая "Победа", в которую мы втроем сели:
я с  полковником  сзади, молодой спутник с  узелком  -- на переднем  сиденье
рядом   с  водителем;  ворота  Лубянки  распахнулись,  и   колеса   "Победы"
завертелись  по  обратному  маршруту,  символизируя  поворот  истории  "дела
врачей".
     Очень  трудно  передать  ощущения во время этой  сказочной  поездки  по
ночной  Москве  из  потустороннего  мира,  из  мира, полного  мрачных  тайн,
окруженного в течение десятилетий страшными легендами, погружение в  который
было безвозвратным,  как  в океанскую  пучину. Казалось, что выход  из  него
должен  вызвать сильнейший  эмоциональный  взрыв, но его не произошло.  Было
только  тихое  наслаждение полупустынными в ночную пору  освещенными улицами
Москвы, знакомыми зданиями,  световыми рекламами улицы Горького, как встреча
со старыми,  близкими  друзьями. Была радость,  что они -- на своем  обычном
месте  и  что  я  могу  безошибочно  предвидеть  встречу  с  площадью  перед
Моссоветом, с  магазином  Елисеева, памятником Пушкину  и  т. д. Эти встречи
были как бы утверждением  незыблемости  вечной обычной  жизни, за  пределами
которой осталась фантасмагория. Где-то в подсознании бьется мысль (скорее --
ощущение), что меня не везут,  а я еду, и при желании могу остановить машину
и выйти  из  нее. Это был выход из тяжелого сновидения в реальный, привычный
мир, развертывающийся передо мной  по пути  от Лубянки к  Новопесчаной улице
через улицу Горького и Ленинградский проспект.
     Так как я уже не сомневался в том, что этот путь ведет ко мне домой, то
я  хотел  возможно  дольше  насладиться  им  и   был  рад,  что  машина  шла
относительно медленно, как будто водитель угадывал мои желания.
     Я всегда любил  ночную Москву с ее тихими улицами, редкими прохожими, и
встреча   с  ней  после   Лефортовской   тюрьмы   и   Лубянки   без   всяких
подготовительных  переходов  и промежуточных стадий  имела особую мифическую
окраску. Я  почему-то  вспомнил  совет Блока.  Я  часто "про себя" цитировал
заключительную  часть  поэмы  Блока  "Возмездие", полную  глубокого  смысла,
цитировал  ее  и  во  время этого  возвращения  домой,  и  хочется  привести
небольшой отрывок.
...Когда по городской пустыне,
Отчаявшийся и больной,
Ты возвращаешься домой...
...Тогда остановись на миг
Послушать тишину ночную:
Постигнешь слухом жизнь иную,
Которой днем ты не постиг...
...Ты все благословишь тогда,
Поняв, что жизнь -- безмерно боле,
Чем quantum satis Бранда воли
А мир прекрасен, как всегда.
     Странной  может  показаться психологическая  быстрота  перехода  в  мир
реальный из мира Лубянских мистерий. Они  почти  мгновенно растаяли по  мере
утверждения в сознании что мир реальный существует.  Такова потрясающая сила
способности  переключения человеческого сознания  с одного уровня на другой.
Формальная  память сохранила  если не  все, то  многое из событий  прошедших
месяцев,  но  из сферы  эмоциональной  они  были  быстро  вытеснены  другими
впечатлениями.  Без этой  способности переключения  жизнь была бы, вероятно,
невозможна  вообще.  Это  одно  из  проявлений  великой общей закономерности
аккомодации  как  важнейшего фактора  жизнеспособности.  Груз  отрицательных
эмоций невозможно нести долго.
     Но  я  ехал  не  один,  у меня было два  сопровождающих  спутника,  как
показатель особого внимания к невинно  пострадавшему профессору. Один из них
--  немолодой полковник,  сидевший  рядом  со  мной  на  заднем сиденье.  Он
хватался  за  сердце  и  жаловался  на  боли.  Я  сочувственно  подавал  ему
медицинские  советы. У него был с собой валидол. Почему-то общим обликом  он
напомнил мне полковника, который вез меня из дома на Лубянку в памятную ночь
3 февраля Другой, на переднем сиденье рядом  с водителем и с моим узелком на
руках, показался мне знакомым. В его скрыто озлобленном с  натянутой улыбкой
лице  я заподозрил  "оперативника",  встретившего  меня  и жену  у  входа  в
переднюю по  нашем приходе  домой в  ночь моего ареста  и с профессиональной
ловкостью обыскавшего  мои карманы. Во вторгшейся в  мою квартиру для ареста
большой группы, он,  по-видимому, играл специальную роль.  На мой вопрос, он
подтвердил, что я не ошибся, что  это именно  был он. Я  у  него спросил, не
обижал ли он мою жену, на что он ответил категорическим отрицанием.  Жена же
мне потом  сказала, что именно он был самой злой собакой,  пыл которой  даже
пытались  смягчить  остальные  его  товарищи по оперативной группе.  Я понял
после этой  информации, почему у него была такая недовольная морда со смесью
смущения  и скрытой злости, когда он сопровождал меня домой с моим узелком в
руках.  Можно  было  ему  посочувствовать!  Такие  контрасты  и  переходы  в
деятельности  ретивого жандарма  тоже  требуют  адаптации,  а  положительных
эмоций эта прогулка со мной у него, конечно, не вызывала.
     Машина  медленно свернула на Новопесчаную улицу, въехала через железные
раскрытые ворота  в знакомый  двор и остановилась  у  знакомого  крыльца. Мы
втроем  вышли из машины, двери  подъезда  не были  заперты,  было около трех
часов ночи, но ночных лифтеров у  нас не  было. И  мы вошли в вестибюль, где
был телефон.  Первый сигнал из  моей квартиры  на четвертом этаже подала моя
собака,  черный пудель  -- Топси. Это была  необыкновенно  ласковая, умная и
эмоциональная сука.  При каждом моем возвращении домой она встречала меня  в
передней,   и  я   бывал  жертвой  ее  бурного   восторга   и  бурных  ласк,
сопровождавшихся как  радостными визгами и стонами от прилива чувств,  так и
эмоциональной  лужей  на  полу.  Едва  я  вошел  в подъезд  и даже не  успел
подняться на первый этаж, как  я услышал восторженный лай Топси, разбудивший
мою  жену. Я  позвонил ей по телефону из подъезда, чтобы предупредить о моем
возвращении  с  полной  реабилитацией  и  чтобы  она не  была  напугана моим
неожиданным появлением в  сопровождении двух военных  -- сотрудников МГБ. Но
ее разбудил не телефонный звонок (телефон после ареста был вынесен из комнат
в переднюю), а лай Топси: она первая  оповестила мир о  конце "дела врачей".
Медленно  поднялись  по  лестнице  на  четвертый этаж,  --  я  щадил  сердце
полковника. Я распахнул  пальто,  чтобы жена  увидела у меня  на груди орден
Ленина как символ моего восстановления, и это, действительно, ей бросилось в
глаза, когда  она  открыла нам дверь. Но поздороваться с ней и  обнять  ее я
смог только после  того, как  вырвался  из  объятий Топси  и  ее  лобзаний и
перешагнул через ее традиционную восторженную лужу. Вместе со мной вошли мои
спутники,  но  лейтенант  куда-то  быстро  исчез.  Трудно вспомнить,  какими
словами  мы  обменивались  с   женой  в  присутствии  полковника,  несколько
смущенного   своим  присутствием  при  событии,  в  котором  он  участвовал,
несомненно,  первый  раз  в  своей  многолетней  деятельности.  Он  попросил
разрешения  позвонить по  телефону  (аппарат был внесен в комнату), и я  был
свидетелем его разговора: "Товарищ  генерал,  докладываю  из  квартиры Якова
Львовича".  По-видимому, отвечая на вопрос генерала, он  сказал: "И слезы, и
радость". Затем, обращаясь к нам обоим, передал привет  от генерала (кто он,
я не знал и не знаю  до сих пор) и его пожелания и совет, чтобы  была только
радость без слез. Трогательно! Жена задала  мне вопрос: "Знаю ли я, что умер
Иосиф Виссарионович?" Ее вопрос как молнией осветил весь, непонятный мне  до
того,  механизм резкой перемены в  моей  и, я  был  уверен, в  общей  судьбе
арестованных по  "делу врачей". Мне  сразу стало ясно,  почему  Министерство
государственной безопасности стало "бывшим", как это было написано в справке
об освобождении, и что это -- не  единственная перемена в советском строе, а
наступление  новой эпохи в нем, действительно исторически измененном смертью
только одного человека. Я воспринял неожиданное известие о его смерти лишь с
некоторым  удивлением. Мне  казалось  закономерным это явление в  общей цепи
событий, совершенно  логичным внутренней связью с ними,  своевременностью  и
единственным условием развития  этих  событий.  Мелькнула  мысль о  роке,  в
нужный и крайний момент обрушившем свой удар во спасение моей жизни. Где  же
был этот рок  раньше?! Миллионы людей не дождались его! На осторожный вопрос
жены,  не  знаю  ли  я,  что  с  Мироном Семеновичем  (Вовси),  я  с  полной
уверенностью ответил ей, что освобождены все. Уверенность эту мне давал весь
процесс реставрации, в котором, как показала вся обстановка и все содержание
этого процесса,  я был не единственным  его  объектом. Кроме  того, когда  я
сидел  взаперти в боксе,  ожидая выхода на свободу и слыша непрерывную суету
за  дверью, мне показалось, что  я  услышал  шепотом произнесенную  фамилию:
"Вовси". Мне тогда представилось, что он в этот момент проходил  по коридору
мимо  моего бокса и кто-то шепотом  кому-то указал на него, как  на главного
героя "дела", имя которого было  "притчей во языцех", как величайшего злодея
в  истории   человечества,  которого  четвертовать   мало.   Нас   сковывало
присутствие полковника, хотя и  державшегося  крайне скромно  и, несомненно,
чувствовавшего  себя   лишним  свидетелем  семейной   радости.  Но  он  ждал
возвращения  исчезнувшего  лейтенанта,  который   вскоре  явился  вместе   с
управдомом, чтобы в его присутствии снять печати с  опечатанных  после моего
ареста двух комнат и ввести меня во владение ими вместе с находящимися в них
вещами. Это тоже было  проявлением предупредительности, указания о  которой,
несомненно,  полковник  и  лейтенант  получили.  С  этой  процедурой  в  тех
редчайших  в истории МГБ случаях, когда необходимость  в  ней  возникала, не
торопились. В данном  случае,  несомненно, было стремление  возможно  скорее
ликвидировать все последствия ареста  и все, что было с ним связано, включая
и возврат изъятых "ценностей" еще до выхода "на волю".
     Управдом, пожилой человек,  рассказал  мне после,  что когда ночью  его
разбудил лейтенант,  ему  уже знакомый  по моему аресту, и  пригласил  его в
квартиру No 103, то он решил, что пришли за моей женой. От волнения он никак
не  мог попасть  ногой в  штанину,  но  когда лейтенант без всякого  вопроса
сказал: "Возвращаем вам" (в его  тоне радости не  было!), то управдом на это
ответил: "Тогда бежим".  И  они  побежали.  Печати были  сняты,  я  вошел  в
распечатанные  комнаты, в  которых  в  полной неприглядности сохранился хаос
произведенного обыска.  Когда процедура  восстановления  интеграции квартиры
была  закончена, полковник с высшей степенью любезности попрощался со мной и
женой, сопроводив прощание самыми трогательными пожеланиями.
     Наконец,  мы остались одни, и я почувствовал,  что  я -- дома.  Я  могу
ходить из комнаты в комнату, зайти в ванную без всякой надобности, в  кухню.
Я только с  этого момента со всей полнотой почувствовал, что я  -- свободен.
Жена  уговаривала  меня  лечь  спать,  но я  не  мог  для  сна  пожертвовать
невыразимым ощущением свободы, возвратом в привычную обстановку,  встречей с
привычными  вещами. Возбуждение от всех этих переживаний было таким,  что  о
сне не могло  быть и речи,  он казался насилием над свободой. Я отправился в
ванную побриться  не только из косметической  необходимости, но для ощущения
счастья пользования своей  бритвой,  своим зеркалом,  своим полотенцем.  Это
тоже  были  символы свободы. Я передал по телефону  телеграмму-молнию (такие
телеграммы доставлялись  в течение часа)  своей  старшей  доч