ния человека  из той области, в  которую он  вложил весь
свой талант ученого и педагога, могу иллюстрировать изгнанием моего близкого
друга Э. М. Гель-штейна.
     Э. М. Гельштейн являлся одним из типичных представителей того поколения
медицинских работников, которое  активно участвовало в становлении советской
медицины в ее практической и научной части, в подготовке и воспитании кадров
врачей, покрывших себя славой в Великую Отечественную войну.
     Э. М.  Гельштейн быстро выдвинулся в первые ряды творческой медицинской
молодежи,  и  не  было  ничего  неожиданного  в том,  что  коммунисту Э.  М.
Гельштейну в 1931 году (ему было в это время 34 года) было предложено занять
кафедру  терапии  и  факультетскую терапевтическую клинику во 2-м Московском
медицинском  институте. В  течение  21  года с перерывом  в  период  Великой
Отечественной  войны  он с блеском руководил  этой  кафедрой, проявив талант
педагога и организатора научного и лечебного процесса. Во всех этих областях
его  работа  неоднократно  получала  одобрение  с разных  сторон.  К  началу
Отечественной  войны  Э.  М.  Гельштейн  имел прочно  сложившуюся  репутацию
выдающегося   ученого-клинициста.   Он   был   первым   крупным    советским
ученым-медиком, в первые же  дни Отечественной войны он одновременно со мной
заявил  о  желании  добровольно  вступить  в  Советскую  Армию.  Он  получил
назначение на  Ленинградский фронт  на должность главного  терапевта фронта.
Надо  ли  говорить  о  тяжести  этого  фронта  в  условиях  блокады.  Работа
Гельштейна  была  отмечена рядом правительственных  наград, присвоением  ему
почетного  звания  заслуженного  деятеля  науки.  Блокадная  гипертоническая
болезнь, поразившая многих людей осажденного Ленинграда, не пощадила  и его,
и он возвратился с фронта с тяжелой  формой этой  болезни, закончившейся его
ранней смертью в 1955  году.  После  демобилизации он вернулся  в  клинику к
обычной работе,  мужественно преодолевая болезнь и скрывая ее от окружающих.
Но постепенно  над  его  головой начали сгущаться  тучи, одновременно  или с
небольшой  задержкой сгущавшиеся  и над другими аналогичными головами. Атаку
открыла   многотиражная  газета  2-го  Московского  медицинского   института
инспирированной статьей, в  которой вся деятельность  профессора Гель-штейна
подвергалась не критике, а поруганию. Это  был наглый пасквиль  в стиле того
времени,  в котором  охаивались  и его  лекции, на которые  якобы  студентов
загоняли  силой,  и  общее руководство клиникой, и научная  работа.  Это был
удар,  потрясший самолюбивого профессора беззастенчивым,  наглым  искажением
действительности, с полным откровенным простором для  безнаказанной клеветы.
На  эту атаку  Э. М.  Гельштейн реагировал  чрезвычайно тяжело  -- с  личных
позиций незаслуженной  обиды;  он  не  видел  в  ней общественного  явления,
сфокусированного  в данном  случае на  нем. Затем  события  развернулись  по
обычной схеме с привлечением в атаку некоторых сотрудников кафедры (особенно
одну  из  ближайших сотрудниц),  обсуждением  его деятельности  на партийном
собрании в обычном стиле того времени. Здесь же на  собрании у него развился
инфаркт   сердца.   Затем   последовало  обсуждение   материалов   комиссии,
подтвердивших,  конечно, материалы  статьи  и дополнивших ее  клеветнический
характер. Он позвонил мне утром после этого заседания, прося заехать к нему,
и  я  никогда бы  не мог  себе представить  этого  гордого,  самолюбивого  и
сдержанного  человека в безудержных рыданиях, в которых я его застал. В этих
рыданиях уже немолодого человека,  прожившего жизнь  в  окружении  всеобщего
признания  его достоинств  человека  ученого,  с  всеобщим  уважением,  была
глубокая  боль  от  незаслуженной обиды.  Это  не прошло бесследно  для  его
сердца,  подорванного  в ленинградской блокаде, развились  новые инфаркты  с
последующей аневризмой сердца, и он сам подал заявление об уходе с  кафедры.
В 1953 году  он также был  арестован по "делу врачей" и вскоре (в 1955 году)
умер.
     Попутно  я должен коснуться некоторых событий, имевших непосредственное
отношение к  включению  меня в круг "убийц в белых халатах",  характеристики
общей  обстановки  в  медицинском  мире, предшествовавшей  "делу врачей",  и
некоторых лиц.
     В числе сотрудников по прозектуре 1-й Градской больницы была  Клеопатра
Горнак.  Это  была в описываемую  пору довольно миловидная молодая  женщина,
мещаночка по  культурному  уровню  и  жизненным  запросам,  среднего  уровня
интеллектуальности,  компенсируемой  хитрецой с  средними  профессиональными
способностями, но с карьеристской  хваткой. В 1940 году  она была направлена
ко мне в аспирантуру, но мое научное руководство было  прервано осенью  1941
года войной и моим участием в ней, а практическое -- возобновилось  только в
конце  1945  года в  прозектуре  больницы,  в штате  которой  она  состояла.
Некоторые  детали ее  положения  в прозектуре  и  взаимоотношений со  мной я
вынужден осветить, поскольку они получили звучание в событиях 1953 года.
     За  время  моего  многолетнего  пребывания на фронте  Клеопатра  Горнак
установила постоянный контакт с профессором  Б. Н.  М. В течение всего этого
периода   Б.  Н.  осуществлял   руководство   Клеопатрой   Горнак,   дал  ей
диссертационную тему,  примитивную  по замыслу  и  бездарную по ее  научному
смыслу,  но  беспроигрышную  по  требованиям  того  времени  к  кандидатским
диссертациям. Ее заинтересованность в сохранении  связи с Б. Н. определялась
более легким достижением кандидатской степени, чем с моей требовательностью.
По  линии   практической   работы  патологоанатома,  т.   е.  по  больничной
прозектуре, Клеопатра  Горнак была  в  моем  подчинении,  но  двойственность
положения создавала известную напряженность отношений.
     Однажды  летом  1951  года (или 1952 года  -- точно не помню) Клеопатра
Горнак сообщила мне, что ее  вызывают на следующий день в МГБ и что  причину
вызова она  не знает.  Мне до сих пор не ясно, почему она информировала меня
об  этом,  тем  более  что  всякий  вызов  в  это  учреждение  сопровождался
предупреждением о секретности. Несомненно она  догадывалась (или уже знала),
что этот вызов связан со  мной, и,  может быть, из  лучших побуждений хотела
предупредить  меня об  этом. Когда же я  спросил ее  после  визита  в МГБ  о
причине вызова (после  ее информации об  этом визите я  имел право  на такой
вопрос), то она  сказала, что ее вызывали  в связи с  пропиской ее матери  в
Москве (она приехала  с  Украины), но  содержание  ответа  и  его  форма  не
оставляли сомнения в том, что это подготовленная и, вероятно, продиктованная
увертка. Она,  возможно, получила задание  наблюдать за моей  деятельностью.
Она стала  держать себя более независимо и даже вступать со мной в дискуссии
при обсуждении данных отдельных вскрытий,  где, по ее мнению, обнаруживались
грубые  недостатки  лечения.  Я несколько раз  делился  с профессором  А. Б.
Топчаном,  главным  врачом  больницы  и  моим  другом,   о  сложности   моих
взаимоотношений  с  Клеопатрой  Горнак, и однажды, когда я высказал  желание
избавиться  от  нее, ему  изменила его постоянная сдержанность и  в  сильном
возбуждении он шепотом воскликнул: "Если мы ее тронем пальцем, то завтра нас
с  тобой  здесь не  будет, понял?"  Этим он  ясно дал мне  понять,  что  ему
известно, как руководителю учреждения, о роли Клеопатры как информатора МГБ.
Забегая вперед,  скажу, что даже детали  моих взаимоотношений  с  Клеопатрой
Горнак  и  роль  в них Б.  H. M.  были известны  в  МГБ,  что  стало ясно из
некоторых реплик моего следователя.
     Мне запомнился  конфликт  с  Клеопатрой Горнак,  возникший при  анализе
материалов  одного  вскрытия  и  раскрывший ее  роль, поскольку  этот случай
выплыл  в  процессе следствия.  Речь  шла  о  молодой  женщине,  родившей  в
акушерско-гинекологической клинике  профессора И.  И. Фейгеля (он тоже был в
дальнейшем в числе "врачей-убийц") здорового ребенка. Спустя  несколько дней
после родов у  нее возникли тяжелые явления  со стороны головного  мозга, от
которых  она  погибла.  Вскрытие  производила  Клеопатра Горнак,  и,зайдя  в
секционный зал к концу вскрытия,  я застал следующую немую картину:  по одну
сторону секционного стола с  вскрытым трупом  женщины  стоит в обличительной
позе  Клеопатра  Горнак,  по   другую  сторону  --  бледный   как   полотно,
помертвевший,  раздавленный  профессор  И.   И.  Фейгель  и   несколько  его
сотрудников  в таком же  состоянии. Разъяснение этой драматической  сцены  я
получил от Клеопатры Горнак: она обнаружила тромбоз венозных сосудов твердой
оболочки  мозга  с   тяжелыми  расстройствами   мозгового  кровообращения  и
объяснила развитие тромбоза  сепсисом, т. е. послеродовым  заражением крови.
По реакции профессора  И.  И. Фейгеля и его ассистентов было очевидно, что в
этом заключении содержалась какая-то устрашающая угроза, повергшая их в шок.
Послеродовой сепсис -- неприятное событие для родильного дома. Каждый случай
такого     осложнения    обсуждается     в     специальной    комиссии    из
специалистов-акушеров   с  детальным  выяснением   всех   обстоятельств  его
возникновения,   с   принятием   ряда  эпидемиологических   мероприятий  для
профилактики   его   распространения   в   роддоме.  Это   --   чрезвычайное
происшествие,  но не  такое уж исключительное, чтобы повергать в мистический
ужас стоящих у  секционного стола  врачей,  особенно --  профессора Фейгеля,
заведующего клиникой. Как правило,  сепсис у роженицы источником своим имеет
какой-то  болезненный очаг,  имевшийся  у нее, и чрезвычайным  происшествием
является  внесение инфекции  медицинским  персоналом при  родовспоможении. В
нормальных  условиях все  эти  обстоятельства устанавливаются объективным  и
тщательным  анализом,  в  котором клиника  всегда  бывает  заинтересована. В
данном   случае,  по-видимому,   она   не  могла   рассчитывать   на   такую
объективность, очевидно, для этого не было нормальной обстановки.  Отсюда --
ужас   перед   последствиями,  оправдываемый  предысторией,  непосредственно
предшествовавшей описываемым событиям. Предыстория  же такова. На профессора
Фейгеля, члена КПСС, в  течение некоторого времени  велась энергичная атака,
как и на многих  профессоров еврейской национальности, заведующих  кафедрами
во   2-м  Московском   медицинском  институте.  Атакующие   действовали   по
стереотипному    шаблону.    Они    стремились   доказать   профессиональное
несоответствие профессора руководству  клиникой  --  И. И. Фейгель  до  того
времени успешно руководил  клиникой на протяжении более 20  лет. Кроме того,
ему  инкриминировались   какие-то  опыты  на   русских  (именно!)  женщинах,
наносящие ущерб их здоровью. Главарем атакующей группы был профессор Ж.
     Для   меня  стали  очевидны  та  сила  и  те  средства  атаки,  которым
подвергается  профессор Фейгель, и поэтому  не было  ничего удивительного  в
том, что заключение  Клеопатры Горнак о послеродовом сепсисе прозвучало  для
него похоронным звоном. До сих пор я  не могу решить, было ли это заключение
только   результатом   невежества,   поскольку   каких-либо   общеизвестных,
классических признаков сепсиса не  было ни в клинической картине болезни, ни
в  материалах  вскрытия.  Единственной находкой на  вскрытии был тромбоз вен
твердой мозговой  оболочки, и, не  имея в своей эрудиции  объяснения причины
его развития, она привлекла  совершенно произвольное,  лишенное  обоснования
объяснение: сепсис с  тромбозом вен оболочек мозга. Для того  чтобы раскрыть
для читателя абсурдность такого заключения,  следовало бы изложить патологию
сепсиса  и  критерии  его  диагностики  в  клинике  и на  секционном  столе.
Общедоступным  языком сделать это чрезвычайна трудно. Поэтому  прошу  верить
моему более чем полувековому опыту и  моей эрудиции: сепсиса здесь  не  было
даже в намеке. Как показал анализ истории болезни, у  роженицы были до родов
нарушения в составе крови, которые  явились основой для развития  тромбоза в
послеродовом  периоде с нередкой наклонностью  в этом периоде к нарушениям в
свертывающей  системе  крови.  Однако Клеопатра Горнак,  по-видимому, решила
остаться  верной  своей  невежественной  версии,  и  случай  этот, наряду  с
другими, был в моем уголовном досье в МГБ в качестве одного из доказательств
сокрытия мной преступных действий евреев-профессоров.
     Что  касается  профессора  Фейгеля,  то  его  судьба,  как  заведующего
кафедрой, была предрешена, а освободившуюся кафедру получил атакующий Ж.
     При таком  профессиональном  и  этическом  уровне  профессор Ж.  в моих
действиях, совершенно корректных и объективных (тем более, что я знал, с кем
имею дело), усматривал при деловых контактах и стремление нанести ущерб  его
профессиональному достоинству.
     Однажды при случайной  встрече  в фойе Дома ученых  осенью 1952 года он
выразил мне в каких-то неопределенных выражениях его оценку моих  действий и
заключил  ее словами: "Ну, ничего, ничего, скоро Вы узнаете..." Что я узнаю,
он недосказал,  остановился,  но  в  этих  словах  была совершенно  открытая
угроза, и я действительно  "скоро  узнал...". В одном из  предъявленных  мне
обвинений -- скрытые злодеяния еврейских террористов и дискредитация честных
советских ученых -- я легко узнал участие Ж.
     Рассказанные истории --  типичный  пример  для того  времени;  вариации
могли  касаться  только  реакции   сердца  в  зависимости  от  эмоциональной
устойчивости субъекта (разовьется или не разовьется инфаркт!).
     Подобные  события  отнюдь   не  способствовали  созданию  и  сохранению
обстановки  в  вузе, необходимой для  творческой,  научной и  педагогической
работы.  На  еще  не  изгнанных  профессоров  давило  ожидание   изгнания  и
психологическое  давление  общей атмосферы. Многие профессора, независимо от
их национальной  принадлежности,  жаловались  на напряжение,  с  которым они
читали  лекции;  чрезвычайно  мешала  скованность,  из-за   боязни  не   так
выразиться, быть неправильно понятым, дать повод для политического искажения
формулировок и т.  д. Лекции подслушивались "уловителями" "космополитических
и других идеологических извращений" (медицину надо  было оберегать от них!).
Боялись  использования  технических  достижений  для  такого   подслушивания
(магнитофонные   замаскированные   записи).   Все   это   создавало   иногда
трагикомические ситуации и эпизоды. Один из них, характерный для описываемой
эпохи, заслуживает передачи.
     Действующие  лица  этого  эпизода:  1.  Профессор  А. М.  Чарный,  зав.
кафедрой патологической физиологии Центрального института усовершенствования
врачей,   человек   крайне  осторожный  и  живущий   в   постоянной   боязни
неприятностей   и   их   ожидании.   2.    Профессор   Ш.   Д.   Машковский,
член-корреспондент   Академии   медицинских   наук,    заведующий   кафедрой
паразитологии того же института, ученый с  мировой известностью, безупречной
порядочности и высокой общей культуры.
     Однажды в осенний вечер 1952 года у меня в  кабинете раздался звонок, и
я  услышал взволнованный голос А. М.  Чарного. Передаю  разговор с ним почти
дословно.  "Яков  Львович,  скажите, профессор  М., кажется, Ваш  друг?"  Я,
разумеется,  ответил утвердительно  (он один из ближайших многолетних друзей
моих и  всей семьи). "В таком случае, -- продолжал А. М. Чарный, -- я должен
Вас предупредить, чтобы Вы были с ним осторожны,  он подлец и провокатор!" Я
сначала даже не понял, о ком идет речь, поскольку такая характеристика никак
не ассоциировалась  с  личностью  Ш.  Д. Машковского, и,  переспросив А.  М.
Чарного, о ком идет  речь, получил подтверждение, что  речь идет именно о Ш.
Д. Машковском. На вопрос "Что произошло?" А. М. ответил, что я еще не знаю о
его  выступлении в сегодняшнем заседании совета профессоров института. Я был
потрясен.   Я  не  допускал   мысли  о  каком-либо  подлом  поступке  Ш.  Д.
Машковского,  но подумал, что, возможно, он,  вследствие плохой ориентации в
общей   обстановке,   допустил   какой-нибудь    ляпсус,   вызвавший   такую
характеристику.   Оказалось,   что  "провокационное"   выступление   Ш.   Д.
Машковского  заключалось в том, что  он говорил  о  желательности  снабжения
кафедр  магнитофонами для  записи  лекций.  У  меня  отлегло  от  сердца.  Я
вспомнил, что Ш. Д. Машковский  неоднократно выражал сожаление об отсутствии
магнитофона, т.  к.  многие  интересные  мысли, возникающие  по ходу  чтения
лекции,  потом  ускользают из памяти. Я полностью разделял это желание Ш. Д.
Машковского,  т.  к. всякая  лекция, если она  не  стандартно и  стереотипно
вызубренная,  действительно  творческий  процесс,  заслуживающий  фиксации в
записи.  Я  спросил у  А.  М.  Чарного,  в  чем  же  он усматривает  подлый,
провокаторский характер  этого  выступления,  и  сказал, что  соображения  о
необходимости магнитофона я неоднократно слышал  от  Ш.  Д.,  на  что Чарный
ответил:  "Как!  Вы  разве  не понимаете,  что он хочет, чтобы  лекция  была
записана на  магнитофон!"  Я  понял  опасения А. М.  Чарного. Патологическая
физиология -- одна из основных теоретических дисциплин в  медицинском курсе,
а  в теории медицины в  ту пору был  полнейший разброд,  особенно в  связи с
происходившими дискуссиями, и любое высказывание могло оказаться  крамольным
или  быть признанным таковым чиновными блюстителями методологической чистоты
в теориях медицины.  Недостатка в таких чиновниках, даже с учеными степенями
и  званиями,   желающих  погреть  карьеристские  руки  на   методологической
бдительности, не  было.  Я видел в этом эпизоде  только  комическую сторону,
хотя  смешного  в нем, по  существу, мало,  но  Ш. Д. Машковский  был крайне
смущен,   когда  узнал  о   неожиданной  интерпретации  его  невинного   для
нормального общества выступления.
     Я    не   могу    охватить   весь   политический    горизонт   периода,
предшествовавшего  "делу  врачей"  и  подготавливавшего  его.  Я  могу  лишь
осветить его  с точки зрения личных восприятий, как мощного психологического
напора, идущего из разных областей общественной жизни и  закончившегося этим
"делом". Арестована академик  Л. С.  Штерн. Разгромлен и арестован еврейский
антифашистский комитет почти в полном его составе. Трагическая судьба его --
казнь всех 12 августа  1952 года -- стала известна позднее. Это был расстрел
еврейской культуры  в СССР,  уничтожение  лучших ее носителей. До  этого  --
трагическая гибель (преднамеренное и организованное убийство) замечательного
артиста С. М. Михоэлса (Вовси). Наконец,  процесс Сланского  в Чехословакии.
Здесь   впервые   прозвучали  откровенные  антиеврейские  нотки  --  участие
"сионистов" в чудовищных  преступлениях, их сотрудничество с гестапо, роль в
гибели  Фучика. В  этом  же  процессе  участвовали и  врачи,  обвинявшиеся в
злонамеренном,  ведущем  к гибели  лечении своих  пациентов из круга  видных
политических  деятелей Чехословакии.  Помню  свою оценку  этого  известия  и
впечатление, произведенное им  на меня. Не надо  было быть  пророком,  чтобы
предвидеть,  что  этот  процесс  и его идеологическая основа --  прелюдия  к
развитию аналогичных явлений и у нас, что в  этом вопросе мы  не отстанем от
Чехословакии.   Да  и  ясно  было,  что  инициатива  здесь  исходила  не  от
Чехословакии --  аналогичного опыта еще у них не было. Для меня  было  также
ясно, что антиеврейские нотки  в  этом  процессе  и участие в нем  врачей --
действительно только прелюдия к постановке его и у нас в более мощной форме,
в соответствии  с  величиной державы.  Все лето  и  осень 1952 года были под
угнетающим впечатлением этого дела.
     Были и более  мелкие симптомы в советском медицинском и непосредственно
окружающем  меня мире.  Симптомы начались еще  до дела  Сланского, некоторые
дошли  до  меня  значительно  позднее,  и я о них не подозревал;  эт