50 % сотрудников  бездарные  идиоты, я  бы  ответил,  что это
неправильно, а я  всегда  прежде всего исходил в  оценке качества сотрудника
только  с  точки  зрения интересов науки". Далее  я сказал,  что  внимание к
национальному  составу  научных работников возникло  после  введения высоких
ставок  зарплаты,  до этого никто евреев не считал. Я  лично избрал для себя
после окончания мед. института малодоходную теоретическую специальность; моя
зарплата ассистента была 27 рублей в месяц, и в то время мало интересовались
моей национальностью,  кроме  разве традиционных антисемитов  в среде старой
профессуры (таковые были!).
     Продолжая собеседование, я рассказал об эпизоде с  изданием руководства
по гистологической диагностике опухолей с изгнанием меня и профессора Шабада
из авторского коллектива. С особым возмущением я говорил об издевательствах,
которым  подвергаются юноши  и девушки на  приемных  экзаменах в  вузы  и  в
аспирантуру,  о  том,  какие  незаживающие  душевные  раны   наносятся  этой
молодежи, идущей на экзамен с полным доверием к экзаменаторам с оскорбляющим
достоинство издевательским  "провалом" экзамена.  Я напомнил об  эпизоде  на
уроке  географии  в  школе  моей  младшей  дочери,  где  был   глупый  выпад
преподавательницы  в адрес моей  дочери, содержащий обвинение  в преклонении
перед  Америкой  и в  антипатриотизме.  Все присутствовавшие  на "заседании"
бурно  реагировали  на это сообщение, убеждая меня  не обращать  внимания на
выступление "какой-то дуры".
     В общем, меня пытались  убедить в  необоснованности моих  утверждений о
наличии актов дискриминации не как о случайном явлении. Все  это происходило
в свободной  беседе, в процессе которой  меня  не обвиняли, а убеждали. Меня
это поразило. Ведь я  не знал, в каком обществе  я нахожусь, какие задачи  у
этого заседания, какие его конечные цели. Я по наивности полагал, что это --
суд, и был приятно поражен свободной обстановкой  суда, в котором подсудимый
был  стороной  обличающей, а  судьи -- убеждающей  и с явным  стремлением не
обвинить, а убедить подсудимого в его заблуждении, перестроить его отношение
к дискутируемым  вопросам.  Так как,  по-видимому,  эти попытки  имели  мало
успеха,  ввиду  упрямства  подсудимого,  а особую  горячность  я  проявил  в
рассказе   о    дискриминационных   актах   в    отношении    молодежи,   то
председательствующий  полковник  сделал  попытку "урезонить" меня следующими
словами  (передаю  почти  дословно)  :  "Почему  вас  так  волнует еврейская
молодежь? Образование у вас русское, родной язык русский?" Я понял, что  это
--  доброжелательный  жест для приобщения меня  к общей нейтральной  линии в
"еврейском вопросе", приведение в "христианскую веру", что это была палочка,
протянутая  мне  для извлечения из смрадного болота "еврейского  буржуазного
национализма". Но я настаивал на своем праве возмущаться  несправедливыми  и
ранящими  душу  поступками  в  отношении  еврейской  молодежи.  В  общем,  я
сдержанно отнесся к протянутой палочке.
     Следует сказать,  что в ту пору я совершенно  неясно  представлял себе,
что   такое  "еврейский  буржуазный   национализм",  и  отождествлял  его  с
сионизмом. Лишь спустя некоторое  время я  узнал, что евреи в  СССР не имели
права открыто гордиться выдающимися представителями своего народа -- учеными
разных  областей  науки,  композиторами, художниками и  т. д.,  что  это  --
проявления "еврейского  буржуазного национализма"; что  евреи не имели права
гордиться  активным  участием представителей своего  народа в  революционной
борьбе  за коренную перестройку общественных отношений на земле, что  это --
"проявление  еврейского  буржуазного  национализма";  что  евреи  не  должны
отмечать  свое участие  в  смертельной  схватке  с фашизмом во время Великой
Отечественной войны,  гордиться своими многочисленными  героями в  рангах от
солдата  до  полководца,  что  это  --  "проявление  еврейского  буржуазного
национализма"; тем более советские евреи не могли гордиться или даже открыто
выражать  свое  отношение  к  беспримерному  героизму  борцов  с фашистами в
Варшавском гетто. Даже  "Дневник  Анны Франк",  обошедший все страны мира, в
последнюю очередь и с большим опозданием был издан у нас и быстро и навсегда
исчез  с  книжных прилавков.  Иначе говоря,  евреям, как  особой  этнической
группе, отказано в том праве, которым с гордостью пользуется каждый народ на
земле, в праве  иметь своих героев и гордиться ими, иначе  это -- "еврейский
буржуазный национализм".
     По воспитанию,  по всей  обстановке  своего развития  я впитал  могучую
русскую культуру  во всех  ее  областях  --  в литературе, поэзии, живописи,
музыке,  театральном  искусстве,   преклоняюсь  перед  всем  величием   этой
культуры. Она  наполняла всю  мою жизнь,  все  чувства,  вся моя  духовная и
физическая  жизнь  --  продукт  этой культуры, и  я  разделяю  всю  законную
гордость советского народа за нее. Но почему могли открыто  гордиться своими
выдающимися  соплеменниками и героями  все национальности Советского  Союза,
кроме  евреев?  Я хотел  бы  иметь  право  на  это, поскольку я  -- еврей по
происхождению,  и  мне об  этом  часто  напоминают всю  мою  жизнь,  как  об
унижающем факте. Я считаю справедливым, чтобы  вклад евреев в общий прогресс
нашей  многонациональной  родины,  не  требуя,  разумеется, подчеркивания  и
афиширования, не замалчивался и чтобы это не считалось "еврейским буржуазным
национализмом".  Гордость  --  высшее  чувство как  индивидуального,  так  и
общественно-национального достоинства. Она, конечно, не имеет  ничего общего
с мелким самовосхвалением, а тем более с пошлой, чванливой хвастливостью.
     Вслед  за обсуждением "еврейского вопроса"  последовал ко мне  вопрос о
Вовси, что я могу  сказать о нем. В общем,  я говорил все  то,  что  говорил
генералу в ночной беседе 19 марта, несколько расширив свою характеристику. Я
дал M.  С.  Вовси заслуженную им  чрезвычайно высокую  оценку как ученому  и
специалисту-терапевту,  отметив, что  мы, его друзья,  всегда  жалели о  том
ущербе, который он наносит своему научному творчеству уходом по преимуществу
в  практическую  лечебную  деятельность, но что  здесь  он  --  жертва своей
популярности: его  как врача рвали на части.  Рассказал  о  том  потрясающем
впечатлении,  какое  произвели  на  меня  приписываемые  ему   преступления,
совершенно   несовместимые  с  его  общим   обликом  и   с  той  несомненной
бдительностью, которая должна была быть  проявлена к нему, как  к генералу и
начальнику терапевтической  службы  в Советской  Армии, со  стороны  органов
госбезопасности. Что все выдвинутые против него обвинения я считаю нелепыми,
хотя  знаю,  что  он  признал  их.  Все это  было  выслушано  с  напряженным
вниманием.  Далее я  сказал, что  только одно обстоятельство в его поведении
нас  смущало, и  весь  зал  при  этом насторожился.  На  вопрос,  какое  это
обстоятельство,  я  ответил,   что  мы,  его   друзья,  и  я   в  частности,
неодобрительно отнеслись к его намерению приобрести в строящемся кооперативе
"Медик"  квартиру  для  женщины,  что,  по-видимому,  диктовалось  интимными
соображениями,  которые  он  быстро  погасил.  Буквально все  присутствующие
замахали  руками  с  возгласами: "Нас  интересует  политическая деятельность
Вовси, а  не  его семейные дела", на  что я  ответил, что к его политической
характеристике  я  ничего добавить  не могу.  Эта информация была,  конечно,
несколько наивной  в общем контексте, но я хотел подчеркнуть ею, что  она --
единственная компрометирующая деталь в характеристике Вовси, что других я за
ним не знаю.
     В общем, "суд" произвел на меня впечатление исключительно благоприятное
своим  неожиданным   контрастом  со  всей   предшествующей   информацией  об
обстановке и процедуре судов в этом учреждении. Я  совершенно  не чувствовал
себя в положении подсудимого и беседовал с  составом "суда"  на равных. Лишь
много  времени спустя,  когда выяснились многие обстоятельства, связанные  с
ликвидацией "дела врачей", я понял,  что это был не суд, а правительственная
комиссия по пересмотру  материалов этого дела, сфабрикованного в недрах МГБ,
у комиссии,  несомненно,  было задание ликвидировать  это  грязное дело. Это
задание  было  одним  из  первых  мероприятий   нового  правительства  СССР,
сменившего  сталинский режим, первое мероприятие,  в цепи  последующих,  для
ликвидации последствий сталинского террора и восстановления нормальной жизни
советских  граждан.  Может быть, я  был до известной  степени  уже  морально
подготовлен  предыдущими  событиями  к  возможности открыто  и  прямолинейно
излагать свою точку зрения  на  ряд  фактов  из нашей общественной и научной
жизни, но этой возможностью я воспользовался с полной широтой и  экспрессией
в силу той общей  атмосферы, какая была на "суде".  К концу заседания у меня
не  осталось впечатления, что я ухожу обвиненным, хотя никакой резолюции или
решения о результатах "собеседования" не было. Я должен был покинуть зал без
какого-либо оформленного заключения или решения в отношении моей участи. Мне
казалось, исходя из общего тона всего заседания, что во всяком случае она не
должна  быть  мрачной,  и  это  вытекало из общего,  хотя  и неопределенного
содержания  слов  полковника в конце.  Тем не  менее  я  задал  ему  вопрос:
"Вернусь ли я  снова  в советское общество советским гражданином?" На это он
ответил: "Это  будет зависеть от вас самого, от того,  как вы  посмотрите на
все происшедшее". Ответ  этот своей  неожиданностью оставлял широкий простор
для  его  конкретизации и  расшифровки.  Что  мог  бы  означать  его  ответ?
Заключение, ссылку  в концлагерь или высылку для пересмотра своих  взглядов?
Мысль  о полном  освобождении была фантастически-невероятной для  сталинских
норм. Я ведь  не  знал, что им пришел конец.  Все последующие дни я  пытался
разгадать, что  скрывалось за словами  полковника, но ответа на них пришлось
ждать, запасясь терпением.
     У  меня были еще две мимолетные встречи с полковником. Я  не помню, где
они были; вероятно, в Лефортовской тюрьме, куда я вернулся  после "суда". Во
время одной из этих  встреч полковник сказал мне, чтобы я написал о том, что
я всегда был советским гражданином. Он не конкретизировал это задание, а дал
его в виде общей темы, сказав, что "вы сами понимаете, что надо написать". Я
понял, что  этот материал необходим для  реабилитации, и написал  вкратце  о
своей  научной  и  педагогической  работе,  о той  радости,  какую  они  мне
доставляли,  и о  том, что  эту  счастливую  возможность мне дала  советская
власть. Во время  второй встречи он дал  мне список  из нескольких человек с
предложением вкратце в письменной форме отказаться от тех показаний, которые
я давал  о  них во  время  следствия. В  этом списке были  фамилии,  которые
никогда не упоминались во время следствия; порочащих же показаний я, вообще,
ни о ком не давал.  Тем не менее  спорить я не стал и выполнил это  задание,
так как понимал, что оно нужно для реабилитации этих лиц. И я  ждал, не могу
сказать, что  очень  терпеливо,  но  ничего  другого  не  оставалось.  Снова
потянулись "прозрачные"  дни, заполненные чтением  литературы,  которой меня
снабжала  тюремная библиотека.  Нервное  напряжение  в ожидании развязки  не
спадало ни на  миг. Особенно сильно оно было по ночам с бессонницей, ставшей
привычной, несмотря  на возможность спать. Однажды -- это было в конце марта
или в первых днях апреля -- днем в камеру вошла молодая, довольно миловидная
докторша  в  сопровождении  надзирателя,  о  котором   я   упоминал,  как  о
проявлявшем   человеческое   отношение  в   пределах   его  профессиональных
возможностей. Он неоднократно уговаривал меня  в  необходимости спать, видя,
что я  по  ночам бодрствую, не используя  часы отбоя. Я  подумал, что это он
пригласил ко мне док-торицу (она  оказалась невропатологом), имея в виду мое
нервное  состояние,  но, по-видимому, ее визит имел другой  повод.  Войдя  в
камеру, она с некоторой развязностью обратилась ко  мне с  вопросом: "На что
мы жалуемся?" Я ей ответил: "Моя основная жалоба --  вне вашей компетенции и
ваших возможностей". Ничего не ответив мне и приняв  официальный отчужденный
вид,   она  приступила  к  элементарному  неврологическому  обследованию  по
сокращенной  поликлинической  программе.  Подведя меня  к  окну  и  проверяя
реакцию  зрачков  на свет,  она  задала  вопрос:  "Вы сифилисом  никогда  не
болели?" Я ей ответил вопросом на вопрос: "А что -- реакция зрачков на  свет
не  одинаковая, анизокория?" Она ответила утвердительно. Я ей разъяснил, что
в течение  более  30  лет по  многу  часов в день  смотрел в  микроскоп  (по
преимуществу левым глазом) и, вероятно, это, а не сифилис, которым я никогда
не  болел,  обусловило  разную  реакцию зрачков.  Я  просил ее выписать  мне
бехтеревскую микстуру для сна. Спросив, помогает ли  мне она, доктор обещала
это сделать и свое обещание выполнила: в оставшиеся дни мне ежедневно давали
по две бехтеревские таблетки.
     В  дальнейшем, уже  после  выхода  из  тюрьмы и  ознакомления  с  рядом
обстоятельств,  я  понял смысл ее  визита. Конечно,  это не  была инициатива
надзирателя.  Этот визит по своей  цели был аналогией медицинскому осмотру в
военкомате незадолго  до ареста. Цель  первого  освидетельствования  была --
определение  степени  моей  физической  годности  для  ареста и заключения в
тюрьму. Однако целью второго визита было определение степени моей физической
и  психической  подготовленности для  возвращения  из тюрьмы.  Не  будет  ли
состояние моего здоровья компрометирующим обстановку, в которой я находился,
тем более что  в последующем правительственном сообщении говорилось о  мерах
воздействия на арестованных врачей, "строжайше запрещенных законом".

     ОСВОБОЖДЕНИЕ.  ПРАВИТЕЛЬСТВЕННОЕ  СООБЩЕНИЕ О ЛИКВИДАЦИИ "ДЕЛА ВРАЧЕЙ".
РЕАКЦИЯ В МИРЕ НА ЭТО ИЗВЕСТИЕ.
     Наконец, наступил незабываемый вечер 3 апреля. Был предзакатный  час. Я
сидел у себя в камере на койке  и с интересом читал какую-то книгу. Название
и автора я быстро  забыл. Должно быть, последующие события прочно  вытеснили
их. Я только  помню, что  я с сожалением оторвался  от этой книги вследствие
вторжения  надзирателя  в  камеру.  Он  ворвался  как  метеор  и  с  большой
торопливостью и  суетливостью обратился  с требованием  быстро собирать вещи
для  отбытия из тюрьмы, помогая мне в этом  для ускорения этого процесса. Он
принес наволочку  с моими вещами, собранными  при аресте,  и в нее мы вдвоем
стали складывать остатки  съестных  припасов, бывших в  камере, мыло, зубную
щетку. Среди съестных остатков были кусок копченой  колбасы,  пачка печенья,
полбуханки  ржаного  хлеба,  несколько  луковиц.  Все  эти  гастрономические
излишества  получены  были  в качестве дополнительного  пайка  за  деньги из
передвижной  лавки, посещавшей камеры один раз в десять  дней. Возможность и
право пользоваться лавкой я получил после снятия наручников и отмены 9 марта
штрафного состояния.  У  надзирателя  не было никакого представления о  моем
дальнейшем арестантском пути. Во всяком случае, он никак не предполагал, что
этот путь ведет на  свободу, по-видимому, в его опыте из Лефортовской тюрьмы
такого пути  не было.  На мой  вопрос --  надо ли  брать  с собой  хлеб,  он
ответил: "Все бери, все бери, там все пригодится".
     Собрав  нехитрый  арестантский  скарб, спустились вниз,  где  произошла
процедура смены казенного  белья на  свое собственное,  снятое  при приеме в
этот   санаторий.  Эффект  пребывания  в   нем  обнаружился  немедленно  при
переодевании  в собственное  белье.  Оно  на мне  висело, как на  вешалке (в
дальнейшем  выяснилось, что  в  тюрьме  я  оставил  14 килограммов веса).  Я
констатировал   это   словами:   "Оставил   свой   живот   здесь",   на  что
спутник-надзиратель назидательно отреагировал: "Вот, вот, на курорты не надо
ездить. Хорошей жизни захотелось!"
     Вся  подготовка  к  отбытию  свидетельствовала  о  том,  что  я покидаю
Лефортовскую тюрьму и свою "уютную" камеру безвозвратно, по крайней мере, на
обозримое  ближайшее  время.  Скептицизм, созданный неожиданными  поворотами
судеб человеческих в сталинское безвременье, предпочел такую осторожную, как
бы страхующую  от  этих  поворотов формулировку  при неопределенности границ
этой  обозримости. Странное ощущение  было при расставании  с  камерой. Было
какое-то  неопределенное  чувство.  По-видимому,  оно  было  очень  сложным,
составленным из многих элементов: и из обилия тяжелых внутренних переживаний
в этой камере; и из  обилия  своеобразных впечатлений, накопленных за  время
пребывания в этом  "мертвом  доме";  и  из волнения по поводу того, что ждет
меня за  пределами  этого дома.  Но в  этом  сложном  чувстве  был  еще один
элемент,  на первый  взгляд  странный:  было  какое-то  щемящее  чувство при
прощании с  местом, где  была,  несомненно, оставлена частица души и сердца.
Ведь всего, что было  пережито в этой тесной камере, вместить с трудом могла
бы  и целая жизнь.  Но  здесь жизненный цикл пошел  в обратном  порядке:  от
призрака   неизбежной  и   неминуемой   насильственной   смерти,  от   всего
сумасшедшего   ада,  что  ей  предшествовал,  до   возврата  к   жизни,  еще
призрачного, но уже ясно забрезжившего. Со всей этой  гаммой  переживаний  я
втиснулся в вертикальный ящик "черного ворона"  при свете уходящего дня. Его
реальный свет,  а  не угадываемый из  стен  камеры, как  бы озарял тревожную
надежду, с которой я погрузился во внутреннюю тьму "черного ворона".
     Вышел я из него в знакомом внутреннем дворе Лубянки,  оттуда в такой же
знакомый  буднично-казенный вестибюль,  оттуда  в  чулан  со  своим узелком.
Прошло  некоторое время,  сколько  --  я  не  знаю, его  отсчитывало  только
лихорадочно бившееся сердце. Телефонный звонок в вестибюле, и я услышал свою
фамилию,  произнесенную  дежурным.  Открылась  дверь  чулана,  и  капитан  с
каким-то несколько сумрачным, испещренным оспенными крапинками  лицом вызвал
меня на допрос. При этом  дежурный  комендант  заботливо  порекомендовал мне
воспользоваться внизу  туалетом,  так как  допрос  может длиться  до 5 часов
утра, а воспользоваться туалетом наверху  будет трудно.  По-видимому, только
ограниченное число сотрудников Лубянки знало  действительное значение  моего
прибытия и  вызова. В сопровождении рябого  капитана я был поднят в лифте на
какой-то  высокий  этаж  и был  введен  один  (капитан остался за  дверью) в
просторный кабинет,  где  меня  у  входа  встретил  коренастый,  плотный,  с
проседью  в  черных  волосах  генерал,  поздоровавшийся  со   мной  словами:
"Здравствуйте, Яков Львович", и подавший мне  руку для  рукопожатия, которую
я, разумеется, принял. Уже эта встреча была многообещающей. В кабинете был с
правой стороны  в  глубине его письменный стол с креслом,  перед  ним -- два
кресла; прямо против входной двери у стены -- небольшой стол, на нем  графин
с водой и стакан, по обеим сторонам --  стулья. Генерал предложил мне сесть;
на мой вопрос, где я могу  сесть, он сделал широкий жест рукой, охватывающий
весь  кабинет, даже  его  кресло,  перед письменным столом,  с  предложением
выбора  любого  места.  Я скромно сел не за его  письменный стол,  а на стул
около столика с графином. Стоя против меня,  генерал участливо спросил: "Как
вы  себя чувствуете, Яков  Львович?"  Я ответил несколько возбужденно:  "Как
может чувствовать себя человек в  моем  положении?"  Генерал с сочувствующим
любопытством (так  мне показалось) посмотрел на меня, несколько раз прошелся
по кабинету и обратился ко мне со следующими словами: "Так  вот, я пригласил
(!) вас сюда, чтобы сообщить вам, что  следствие по  вашему делу прекращено,
вы  полностью  реабилитированы  и  сегодня  будете  освобождены".  При  этой
информации я расплакался.  Вся  горечь происшедшего  и