на". Все это  я уразумел,
когда очутился на свободе.
     В глухих  стенах  одиночной  камеры Лефортовской тюрьмы я не знал того,
что знал полковник. Он знал, что сегодня  хоронят Сталина, что машина  "дела
врачей"  уже вертится в обратную  сторону, что эксперты  уже отказываются от
своих  обвиняющих  заключений. Он знал,  что во  главе нового  правительства
стоит  Маленков, и  по  сложившемуся холуйскому усердию  решил ему  угодить.
Версия о еврейских  террористах превращается в зловонный дым,  а с этим  он,
активный участник этой версии,  теряет меня, как одного из объектов ее. Надо
попытаться использовать меня, как полуфабрикат для другого блюда,  авось оно
понравится новому главе правительства.  Но расчеты не оправдались, это блюдо
уже утратило свой вкус и  остроту  вместе  с "поваром  --  мастером готовить
острые блюда".
     Освободившись от  наручников  и вместе с ними от всех связанных  с ними
дополнительных  санкций,  я,  вернувшись  в  свою  камеру,   первым   долгом
потребовал побрить меня.  Бритье  производил обычно кто-то  из надзирателей,
вооруженный безопасной бритвой. Вслед за ним пришла "лавка", снабдившая меня
дополнительными  продуктами  -- колбасой,  маслом,  печеньем.  Возобновилась
"нормальная"  жизнь заключенного  в  режимной тюрьме, включая  периодические
прогулки в бетонном загоне. Я  принял все эти благодеяния, не понимая, чем я
их  заслужил.  Почему полковник, начавший  за упокой,  кончил  за здравие  и
сменил  свою агрессию на  амнистию -- я  понять не  мог,  но от  "амнистии",
разумеется,  не  отказался.  Какой-то  спад  произошел и  в  следовательском
процессе. Хотя после беседы с полковником следователь информировал меня, что
следствие  будет  продолжаться,  но  исчезла его  ретивость. Были  беседы на
вольные темы,  и в одной из них я  изложил  ему  биолого-философские  основы
моего оптимизма.  Он  "работал",  но  без всякого прежнего  вдохновения, без
экспрессии,  точно  из него вытащили  какой-то идейный стержень. Его  ночные
отлучки  стали  еще более длительными, под утро он прибегал и наспех стряпал
видимость  протокола допроса  размером  в  полстраницы.  Каждый ночной сеанс
должен  был кончаться протоколом, но  и по  объему, и  по бессодержательному
содержанию  последних протоколов  ясно  было,  что  это  -- формальная  дань
установленному порядку. Халтурная была работа: ни "дикой злобы,  ни звериной
ненависти" -- скучно даже было читать и подписывать такие протоколы!
     Однажды  мой следователь извлек из объемистого досье несколько печатных
машинописных  листов  и стал  читать мне вслух  их содержание, не  говоря об
источнике, а делая вид,  что ко  мне  оно не  относится, и только в процессе
чтения с хитрецой  поглядывая  на  меня:  узнаю  или  нет?  Это был протокол
вскрытия, который я сразу узнал,  -- именно того вскрытия больной из клиники
профессора  Фейгеля,  из-за  которого  у  меня  возник  конфликт  с  Горнак,
производившей это вскрытие. Это  был тот самый случай послеродового тромбоза
синусов   твердой  мозговой  оболочки,  который  Горнак   истолковала,   как
послеродовой сепсис. Значит, этот протокол  попал все  же  в МГБ  в качестве
одного  из доказательств сокрытия  мной преступных  действий  евреев-врачей.
Поддерживая игру  следователя,  я делал  вид,  что не знаю  этого протокола,
впервые слышу  его  содержание, и  давал  свою  трактовку описываемым  в нем
процессам  по  ходу  чтения. Протокол  вскрытия  был  дополнен  результатами
гистологического  исследования  органов  умершей  (главным  образом  матки).
Гистологические описания были совершенно невежественными и по формулировкам,
и по трактовке  гистологических картин, в которых автор явно стремился найти
доказательства  сепсиса. Эта  тенденция  была явная, но  ее оформление  было
профессионально безграмотным, рассчитано на  невежд или дураков, и автор был
далеко не на профессиональной высоте  патологоанатома. Я изложил следователю
свое суждение об этом  творчестве, разобрав его по деталям.  В доступных для
неспециалиста   характеристиках   патолого-гистологических   картин  пытался
раскрыть невежество автора этого творчества.  Я с категоричностью утверждал,
что  эти патолого-гистологические исследования производил не патологоанатом,
а судебный медик, мало искушенный  в клинической патологической анатомии и в
общей патологии, и  работающий, вероятно, в какой-нибудь судебно-медицинской
экспертизе, где только производил регистрацию  нарушенной девственности  при
изнасиловании  или побоев  в  пьяной  драке. Но  следователь  оспаривал это,
утверждая,    что    патолого-гистологические    исследования     производил
патологоанатом и к тому же заслуженный деятель. Произнося слово  "деятель" с
искаженным ударением на  "я", он хотел  подчеркнуть свое неуважение к нему и
недоверие к  его  профессионализму.  Более того, он высказал предположение о
том, что этот "деятель" преднамеренно хотел ввести в заблуждение следствие и
имел какие-то свои мотивы для этого.
     Это --  тоже какие-то новые нотки в следственном процессе. По-видимому,
следователь  уже знал, что флюгер медицинских  экспертов  по  "делу  врачей"
повернулся  в  противоположную  сторону  от  их  обвиняющих  заключений,  и,
проявляя  инициативу,  выразил   сдержанно-презрительное   отношение   и   к
экспертным данным, относящимся непосредственно ко мне, и к самому эксперту.
     В течение  длительного времени  я строил догадки о том, кто же был этот
"деятель",  несомненно  выступавший  в роли  эксперта  МГБ.  Мои  подозрения
остановились на  одном видном  патологоанатоме, ныне умершем.  Хотя  я  свои
подозрения никому не высказывал (да и о самом событии никому не говорил),  я
много  раз  в  дальнейшем  мысленно  просил  прощения у  этого  человека  за
необоснованные сомнения в его порядочности после  того, как недавно  я узнал
автора этого патологоанатомического  пасквиля  из  одной информации, которую
мне сообщил ныне покойный профессор, известный ученый-гистолог Г. И. Роскин.
Как-то он невзначай спросил меня, знаю  ли я, кто из патологоанатомов  играл
самую гнусную роль в моем деле.  На  мой отрицательный ответ он доверительно
сказал: "Профессор  М.".  При этом он мне сообщил,  что М. весьма настойчиво
добивался  приглашения  в  качестве  эксперта по  "делу  врачей",  и  он  по
собственной  инициативе,  в  порядке   самодеятельности,  направлял   в  МГБ
материалы   на   меня   тенденциозно-компрометирующего   характера.   Я   из
естественной  деликатности не  спросил у Г. И.  Рескина, откуда  у него  эти
сведения, но сразу все стало на свои места. Я только  удивился, как я сам об
этом не  догадался.  Материалы  вскрытия,  о  котором шла  речь  выше, могли
поступить  только  от Горнак,  и эта ее роль была совершенно очевидной. Но я
полагал, что вместе с протокольными материалами она передала непосредственно
в МГБ и  частицы органов трупа для гистологического исследования кем-либо из
экспертов МГБ. Стало ясным,  что  она  их  передала М.  для гистологического
исследования  (может быть, для  контроля моего заключения), а он  направил в
МГБ результаты произведенного им  исследования,  как компрометирующие  меня.
Еще раз я убедился  в том,  что не зря считал его подлецом, имея для этого и
без  данного случая много оснований,  и невеждой  в вопросах  патологической
анатомии.  Я  удивлялся  раньше,  почему   и  откуда   следователь  знает  о
взаимоотношениях между мной и Горнак и Горнак с М., да и о самом М., когда я
как-то сдержанно-неприязненно отозвался о Горнак. Он спросил о причине моего
неприязненного отношения  и сам ответил на него вопросом: "Не потому ли, что
она сотрудница профессора  М.?" Все эти факты  сразу прояснили  мне  историю
зачитанного  мне  материала  вскрытия  и роль  М. Горнак незадолго до  своей
смерти  (она покончила  самоубийством) в слезах клялась  мне, что не  играла
подлой роли в моем деле,  как  я это, по  ее сведениям, подозревал. Я ей  не
поверил тогда, но теперь думаю, что она, может быть, и не знала о дальнейшей
судьбе  материалов,  переданных ей М.  Таков  один  из штрихов  тех  сложных
отношений  в медицинском  мире,  которые  были  продуктом эпохи  и  которому
поэтому я уделил столько места.
     Не могу не сказать, что  я с нетерпением ждал финала следствия, который
не  обещал  мне  ничего  хорошего. Самым оптимальным  в  моих  надеждах была
высылка в концентрационный лагерь, за пределами которого  я  рассчитывал  на
время  и  на  коррективы,  которые,  возможно,  оно  внесет.  Это была самая
радужная перспектива.  Но коррективы,  на которые  я надеялся, судьбой  были
внесены раньше.

     ПРЕДВЕСТНИКИ КОНЦА "ДЕЛА ВРАЧЕЙ". ВЫЗОВ НА ЛУБЯНКУ 14 МАРТА К ГЕНЕРАЛУ,
А 21 МАРТА В ПРАВИТЕЛЬСТВЕННУЮ КОМИССИЮ. РАЗОБЛАЧЕНИЕ ОБВИНЕНИЙ. ПРЕКРАЩЕНИЕ
СЛЕДСТВИЯ.
     Вечером 14 марта  в  камеру  вошел  надзиратель,  но,  вместо  обычного
маршрута на допрос, повел меня вниз, в комнату,  которая  меня  гостеприимно
приняла  по моем прибытии  в Лефортовскую тюрьму. Там  меня  опять встретила
милая   докторша,  и  повторился   ритуал   личного  обследования,   но  без
заглядывания  в  "корень" (т. е.  в задний проход). После этой  процедуры --
упаковка в  знакомую уже  карету.  После  длительной поездки,  по  выходе из
"черного ворона" я  узнал уже знакомый мне внутренний двор Лубянки. Со двора
-- в бокс. Кстати, с этой непременной архитектурно-строительной деталью и ее
назначением  надо  познакомить  читателя,  поскольку  это  знакомство,  надо
надеяться,  останется только литературным. Бокс  -- это просто  обыкновенный
шкап,  куда запихивают  арестованного  по  пути  куда-нибудь, оберегая его и
встречных  от нечаянной  встречи с таким  же ведомым  по тюремным  коридорам
узником.  Сигналы о  приближающейся  встрече  даст спутник-надзиратель  либо
пощелкиванием пальцами (в Лефортове),  либо  постукиванием ключом по поясной
бляхе  (в Лубянке). По характеру сигнала, таким образом, может с завязанными
глазами  узнать узник, где он находится, в какой тюрьме. Это пощелкивание --
своеобразное нарушение могильной тишины режимной тюрьмы, часть  ее  дыхания,
символ  ее деятельности.  Однако надо вернуться в бокс  (на этот  раз --  не
шкап, а небольшой чулан с скамьей для сиденья), в котором я  сидел взаперти,
без  всяких  мыслей  о  том,  что  меня  ожидает  за  его  пределами,  какие
перспективы меня ждут. Оптимистическими они, разумеется, не были. Телефонный
звонок за  дверьми бокса, --  я  услышал  повторенную дежурным  мою фамилию,
дверь  бокса раскрылась,  и я  в сопровождении спутника поднят на  лифте  на
какой-то  высокий этаж. Затем -- "коридоры в коридоры, в коридорах -- двери"
*, и в одну из них я введен в кабинет, где прямо против двери лицом к ней за
большим  письменным столом сидел коренастый седовласый  генерал  в  штатской
форме. Я его сразу узнал,  он однажды молчаливо присутствовал короткое время
при моем допросе. Перед  столом в кресле слева сидел полковник с физиономией
хорька, знакомство с которым было у меня более длительным: это он допрашивал
меня 9  марта днем  и  утверждал, что все мои сотрудники -- евреи.  Где-то в
тени,  в  глубине  кабинета  сидел мой следователь  (я  его  даже  не  сразу
заметил). Генерал встретил меня неожиданным, по мягкости  тона и  по  форме,
приветствием: "Здравствуйте, Яков Львович!" Так  встречает врач прибывшего в
санаторий  нового  больного, это -- лицемерный символ  внимания  к человеку.
"Паспортные" данные генерала мне не были известны и остаются неизвестными до
сих пор. Поэтому  на его приветствие я ответил лаконичным: "Здравствуйте". Я
был более удивлен, чем обрадован  самим приветствием и его формой, так как в
этом учреждении подобное приветствие могло быть и издевательской прелюдией к
чему-то  грозному,  игрой  кошки  с  мышкой.  Поэтому  с настороженностью  я
встретил  внимательно-изучающий  и,  как  мне  показалось,  сочувствующий  и
доброжелательный  взгляд   генерала  и   последующее  за  ним  обращение   к
полковнику: "Что за  вид у  профессора?" Меня поразило и  слово профессор  в
такой ситуации, где я был только врагом народа, и скрытый  упрек полковнику,
если  это  только  не  было  скрытой  издевкой.   Вид   у  профессора   был,
действительно, не величественный:  остриженный  наголо, небритый,  на  резко
похудевшем  лице -- выдающийся  нос; арестантская рубаха без пуговиц, пиджак
--  тоже  без  пуговиц,  брюки,  болтающиеся  на  единственной  спасительной
пуговице. Иногда,  глядя на себя  в водяную поверхность (в заполненную водой
миску), заменявшую мне зеркало, я сам приходил к выводу, что натурой мужской
красоты  я быть  не  могу.  На  вопрос,  поставленный полковнику, ответил  я
следующий  возбужденной репликой: "Какой вид?  Наверное,  устрашающий, какой
должен  быть  у еврейского террориста".  Как  бы отвечая  на мою реплику, на
содержащуюся в ней и по существу и по тону злость и обиду, генерал обратился
ко мне со  следующими словами  (помню  их почти текстуально): "Яков Львович,
забудьте о том, что было на следствии. Ведь следствие  -- это  следствие, по
ходу его всякое бывает (в этих словах я уловил скрытое извинение): скажите с
полной откровенностью, что же в действительности  было.  Не бойтесь  никакой
ответственности за свои слова, я даю вам слово, что никаких последствий все,
что бы вы ни  сказали, иметь  не будет". Я  без задержки ответил: "Да ничего
абсолютно не было. Были честные советские люди, преданные Советской стране и
тому  делу, которому они служили. Единственное, что  было, -- это расслоение
профессуры  по  национальному признаку, которое  возбуждали  и  поддерживали
черносотенцы, некоторые из них -- с партийными билетами. К таким я в  первую
очередь отношу во 2-м Московском медицинском институте, обстановка в котором
мне знакома,  профессоров Г. П. Зайцева,  заместителя директора по научной и
учебной  работе, и В. А. Иванова, секретаря партийной организации института.
Они   создавали  атмосферу  расслоения,  организовывали   подлинную   травлю
профессоров-евреев, способствовали возникновению  у них чувства  протеста  и
подавленности, тем  более  что  один за  другим  они под разными  предлогами
изгонялись из института".  Генерал подал реплику-вопрос:  "Но ведь они  были
советскими людьми?", на что последовал мой горячий ответ: "Конечно, это были
превосходные педагоги  и ученые, вкладывавшие  в преподавание всю свою душу,
воспитавшие тысячи  врачей, и  их  активная деятельность  в немалой  степени
способствовала  репутации  2-го  Московского   медицинского  института,  как
лучшего   медицинского  вуза   в  СССР".  Далее  я   повторил  многие  факты
дискриминации  евреев,  признания  которых  являются  тяжким  обвинением   в
"еврейском буржуазном национализме". Затем следовал вопрос о Вовси, -- что я
могу о нем  сообщить. Я ответил, что знаю М. С.  Вовси много десятков лет, и
все,  что я  о нем знаю,  совершенно не  вяжется  с ним, как с  политическим
деятелем, поскольку он всегда был  далек от политических проблем.  У него не
было интереса к ним и в силу некоторых особенностей его характера, к которым
относится  эгоцентризм и  забота  о  собственном благополучии и благополучии
семьи. Я  сказал, что знаю о  тяжелом  положении, в котором  находится М. С.
Вовси, признавший свою  вину в террористической и  шпионской деятельности. И
тем  не менее  это  признание  абсолютно противоречит моим  представлениям о
Вовси  (при  этом  генерал  и  полковник  переглянулись).  Тем  более полной
неожиданностью  для меня было сообщение 13 января 1953 года, в котором М. С.
Вовси изображался как лидер антисоветской террористической организации, роль
которой абсолютно не соответствовала его общему облику. Кроме того, ведь  М.
С.  Вовси  был  во  время  Отечественной  войны  главным  терапевтом Красной
(Советской) Армии и  первым организатором терапевтической службы в  Армии во
время войны -- роль, с которой он блестяще справился. Доверие, оказанное ему
таким  важнейшим поручением, предполагало, что  он  политически  проверен  и
перепроверен,  и поэтому выдвинутые против него обвинения в преступлениях, в
которых  он  признался, были громом среди  ясного  неба.  Потрясал не только
характер преступлений, но и то, что их совершил М. С. Вовси. Я на протяжении
многих лет общался с М. С.  Вовси  и редко слышал  от  него высказывания  на
политические  темы. Во  всяком случае, ни  одно из  них не  застряло в  моей
памяти,  я скорее помню, что я  ему говорил (в частности, о положении дел  в
Институте морфологии), чем  то,  что  он говорил  мне,  хотя он  --  главарь
политической  антисоветской организации, в которую я якобы вхожу. В тюрьме я
узнал,  что со мной вместе в  нее входит Е. М. Вовси, брат погибшего артиста
С.  М. Михоэлса (Вовси) и двоюродный  брат М. С.  Вовси. С  ним  я  едва был
знаком, несколько  раз видел его  на  даче, которую снимал М.  С.  Вовси  по
соседству с  моей. Я не  столько видел его, сколько слышал:  он любил (но не
очень  умел) петь и нередко нарушал  своим пением дачную тишину.  Оказалось,
что мы с  ним состоим в одной  и той  же преступной организации,  о которой,
вероятно оба до ареста и не подозревали.
     * Из "Думы про Опанаса" Э. Багрицкого.

     Генерал поинтересовался и  моей  деятельностью  как патологоанатома  (в
аспекте приписываемых мне преступных действий). Я  рассказал ему  вкратце  о
принципах и  формах  взаимоотношений патологоанатома и клинициста, о которых
писал  выше,   и  что  эти   взаимоотношения   требуют  от   патологоанатома
доброжелательного уважения к труду клинициста. Я сам никогда не становился в
позу  прокурора  и  внушал это своим ученикам  и  сотрудникам, предлагая  им
представить  себя  самих  у  постели  больного или у  операционного стола  в
трудных  случаях.  Задача  патологоанатома объяснить  существо  болезненного
процесса и раскрыть существо и природу ошибки лечащего врача, если  она была
допущена,  а не  быть обвинителем, если только имеем дело  с  добросовестным
врачом,   а  не  невеждой  и  медицинским  хулиганом  (на  моем  пути  такие
встречались, хотя и крайне редко).  Серьезные ошибки я встречал  и у крупных
клиницистов с мировой известностью, и если бы я становился в позу прокурора,
то   перегрузил   бы   судебно-следственные    органы   результатами   своей
деятельности. В  качестве  примера  привел один из множества в  моей работе.
Приходит доктор Р., ассистент Бакулева (в дальнейшем профессор периферийного
вуза), и говорит о только что допущенной им тяжелой хирургической ошибке  во
время операции,  которая, вероятно,  будет иметь роковые  последствия, что и
подтвердилось.  Что же надо  было с ним делать -- отдавать под суд? Подобные
ошибки бывали  и у крупнейших хирургов в расцвете их деятельности. Разобрали
на  конференции врачей с  участием его шефа причину ошибки, которая послужит
уроком ему и его товарищам по работе. Я только всегда требовал скрупулезного
отношения   к  протоколу  вскрытия,в  который  должно  быть   занесено  все,
выявленное  при  вскрытии,  без  утайки в нем любого  обнаруженного  дефекта
лечебной   работы,  так   как  обобщение   этих  дефектов   имеет   огромное
педагогическое значение.  А  протокол --  это  государственный  документ.  Я
никогда  не  покрывал  ошибки  врачей,  но  никогда  не  делал  их предметом
издевательства  над добросовестным врачом.  Но ведь  всему этому здесь хотят
дать совершенно другое освещение, как покрытие террористических убийств.
     Все  это  я  изложил  генералу.  Он слушал меня  с большим  и, как  мне
казалось, доброжелательным вниманием. Я говорил искренне,  мне  нечего  было
скрывать.  Я  излагал  свое политическое  и  профессиональное кредо,  и  мне
казалось по выражению  лица генерала, что оно вызывает  у него сочувственный
интерес.  Только  лицо  и  поза  полковника  выражали полное  бесстрастие  и
негативное равнодушие. Впрочем, я на него обращал мало внимания, почуяв, что
он здесь не главн