о  были,
выражаясь  медицинскими терминами, скрытые симптомы продромального  периода,
который,  как  впоследствии  выяснилось,  был  довольно  длительным.  Первый
откровенный симптом был зимой 1950/1951 года в виде телефонного звонка в мою
квартиру  на Б. Афанасьевском  переулке. В  ответ  на  мое "алло"  я услышал
глуховатый   голос,  без  всякого  обращения  сказавший:  "Слушайте   и   не
повторяйте,  никому  ничего  не говорите. Говорят из МГБ. Завтра в 3  ч. дня
будьте на  Волхонке у дома No (кажется, 7). Вас встретят". Тон был абсолютно
императивный и  не допускавший  возражений или отговорок.  Надо ли говорить,
как я был взволнован этим приглашением, о смысле и цели которого я не строил
никаких догадок.  Я только понимал, что шутить  с этой организацией нельзя и
что  придется  идти. В назначенное время я был у этого дома; ко  мне подошел
высокий мужчина  (я  не  помню  --  в шинели  сотрудника МГБ или  в штатском
пальто)  и  пригласил  войти  в  квартиру  на  первом  этаже,  двери которой
открывались  прямо  на улицу.  Это  была,  судя по обстановке, обычная жилая
квартира из нескольких комнат.
     В  одной  из  них сидела  какая-то  женщина  с внешностью домработницы,
которая что-то шила или вышивала и, когда мы проходили мимо нее, не обратила
на  нас никакого внимания.  Что это была за  квартира, -- обычная  ли  жилая
квартира, принудительно заарендованная у хозяев для "деловых свиданий",  или
квартира специального назначения  в системе МГБ для той же цели, -- для меня
осталось загадкой, над которой я не стал ломать голову, хотя сама обстановка
удивила  меня  своей  обывательской  будничностью  и  мещанским уютом.  Я со
спутником  прошел  в  крайнюю из комнат,  и  произошла "задушевная"  беседа.
Началась она с вежливого осведомления о моем здоровье и самочувствии и еще с
каких-то  осведомительных общих вопросов, на которые я давал такие  же общие
ответы. В большом, но тщательно  скрываемом напряжении я  все  ж ждал даже с
некоторой  долей  любопытства раскрытия  тайны  моего  приглашения:  не  для
осведомления же о моем здоровье меня пригласили. Эта тайна скоро раскрылась.
Капитан  начал  с  информации  о  сложной  и  тревожной  общей  политической
ситуации, в которой находится страна, окруженная со всех сторон врагами, что
враги находятся  и внутри  страны, тщательно  маскируясь,  и что  необходима
неусыпная бдительность для обезвреживания их  коварных  замыслов.  Для  этой
благородной цели МГБ нуждается в моей помощи. Короче говоря, я  сразу понял,
что идет вербовка меня в осведомители.
     Я недоумевал, почему выбор пал на  меня, чем  они руководствовались, но
это  я  понял позднее. Из дальнейшей  беседы  (она носила в  большей степени
односторонний характер) я понял, что моего собеседника специально интересует
настроение еврейской  части населения Москвы: разговоры, которые ведут евреи
между  собой  (на  каком  языке?),  особенно  те,  в  которых  затрагиваются
политические проблемы, в частности, связанные с США и Израилем.
     Занятая мной позиция в этом собеседовании отнюдь  не была оригинальной.
Существо  моей позиции стереотипное:  я -- советский человек и член КПСС, и,
если  бы я заметил какие-либо подозрительные действия или явления, мой  долг
был  бы  немедленно  сообщить о них в  соответствующие органы,  не дожидаясь
приглашения  в сотрудники. В последние  же  я абсолютно не гожусь  по общему
складу своего характера, К тому же  по роду своей деятельности я больше имею
дела с трупами, чем с живыми людьми. Объем и характер моей информированности
крайне  ничтожен,  а круг лиц,  с  которыми я  общаюсь, ограничен  небольшим
числом  медиков, главным образом  профессоров, и контакты с ними имеют чисто
профессиональный  характер.  Тогда  мой  собеседник  просил  назвать  лиц, с
которыми я  общаюсь.  Перечень  мой содержал  профессоров, с которыми у меня
существует  непосредственное  общение   (Абрикосов,   Аничков,   Виноградов,
Лукомский, Бакулев, Преображенский, Давыдовский и др.). Я не мог не включить
в группу лиц, с которыми я встречаюсь,  моих самых близких друзей  --  Э. М.
Гельштейна и  А. А.  Губера, полагая, что мои многолетние дружеские связи  с
ними, безусловно, уже  известны. Все  указанные мной  фамилии были  записаны
собеседником. Этот список во время моего пребывания под  следствием по "делу
врачей"  фигурировал  и обсуждался в  допросах. Капитан  интересовался  моим
служебным положением, жилищными условиями, говоря, что его организация может
их  значительно улучшить.  От  этого содействия я  категорически  отказался,
ссылаясь  на отсутствие у меня необходимости в  их улучшении. В  общем,  как
говорится в  официальных бюллетенях, стороны после длительного собеседования
ни  к какому соглашению не пришли, и мой собеседник при расставании не скрыл
разочарования и недовольства по этому поводу.
     Я полагал,  что  "инцидент" этой встречей исчерпан  и я буду оставлен в
покое. Но  я недооценил настойчивости "органов" в достижении  своих  целей и
того, что они рассчитывали не только на квартирную и служебную приманку, как
на пряник, но и на кнут, который  был в их руках и который был пущен в ход в
дальнейшем.
     Спустя  некоторое время после  этой встречи (я не помню -- какое) снова
раздался телефонный звонок, и я услышал уже знакомый мне голос, пригласивший
меня явиться на следующий день в вестибюль гостиницы "Москва" к 4 часам дня,
где он меня встретит у  газетного киоска. Я попытался уклониться от  встречи
ссылкой на свою  служебную  занятость  в этот  день, но,  конечно, это  было
наивной  отговоркой.  Капитан  обещал,  что  он договорится  с  руководством
института о том, чтобы меня  освободили  к этому  часу от служебных дел.  Он
отлично  понимал,  что  я  предпочту  сам  урегулировать  этот  вопрос,  чем
прибегнуть  к посредничеству "органов". Шел я на это свидание уже снабженный
опытом первого и с твердым  решением  бескомпромиссного, твердого и  резкого
отказа,  с готовностью на все,  вплоть до самого  худшего.  Я решил, что  не
должен оставить у них и тени сомнения в том, что им  не удастся меня сломить
в моем  решении,  что оно должно  быть  категоричным  без  всяких оттяжек  и
увиливаний, вроде  -- я подумаю, взвешу, потом дам ответ и т.  д. Я понимал,
что если в моих ответах  будет хоть ничтожная, микроскопическая щель, то они
в нее влезут. И я шел  на это свидание с  полной готовностью к тому, что я с
него не вернусь. У киоска меня  встретил тот же капитан, в лифте поднял меня
на какой-то  этаж  и ввел в гостиничный номер, где нас  ждал, сидя в кресле,
военный в форме  полковника  МГБ (чин  по  тому времени  высокий). Завязался
разговор   в  стереотипном  содержании,  но  уже  с  совершенно  откровенным
подчеркиванием,  что  МГБ  нужны  сведения  о евреях, что нужно  знать об их
настроениях,   антисоветских   намерениях   и  что   здесь  нужна   не   моя
патриотическая  и партийная самодеятельность,  а направленная и регулируемая
деятельность. Эта часть разговора  шла в резком ключе. Полковник сказал, что
их интересует многое, например, о чем говорят за обеденным столом в интимном
кругу у начальника Главугля. Он назвал еврейскую фамилию начальника, которую
я тут  же забыл. Может  быть,  я  перепутал его должность, но в ее  названии
слово "уголь" было. Я удержался от вопроса о том, как я могу попасть за стол
к  этому  "углю",  о котором понятия  не имею  (как и  он обо  мне),  т.  к.
сообразил, что в этом вопросе будет та самая щель, которой я опасался, и что
заботу обеспечить меня застольем у  "угля"  они  возьмут  на себя. Полковник
держал в руках список лиц, с которыми я встречаюсь, записанный капитаном при
первой встрече, и, упершись  в фамилию "Губер", сказал, что следовало бы его
"прощупать".  Я сказал, что Губер не медик, а искусствовед, на что полковник
подал реплику, что искусствоведы их тоже интересуют. Но я добавил, что Губер
-- не еврей, а 100-процентный русский, после чего интерес к  нему со стороны
полковника сразу угас. Возник вопрос об Израиле, о мечте евреев уехать туда.
Я  сказал, что  о таких мечтаниях мне ничего  неизвестно, по крайней мере от
тех  евреев, с которыми я встречаюсь, а если  таковые имеются,  то, по моему
мнению,  в них  Советский Союз  не нуждается, пусть едут. На это последовала
реплика полковника:  "А если мы не заинтересованы в их  отъезде?" Постепенно
тон полковника из первоначально спокойного, хотя и враждебно-холодного, стал
возбужденно-резким, после моего совершенно  категорического отказа с ссылкой
на то, что по общему складу  своего  характера  я для  роли осведомителя  не
гожусь  и что я не слышал ни  разу никаких криминальных высказываний от моих
собеседников евреев.  Тогда он задал  мне в лоб  вопрос:  "И вы  никогда  не
слышали,  как  ученые-евреи  говорят,  что  головы  у  нас не  хуже,  чем  у
американских ученых,  а  работаем  мы хуже?" Я  внутренне похолодел. Я сразу
узнал  эту  фразу: она  принадлежала  мне. Я произнес ее  в  беседе с  одним
отдыхающим  в  санатории "Истра"  зимой  1949/1950 года.  Я  говорил  ему  о
постановке дела в наших научных институтах, что, несмотря на большие затраты
на науку  в  СССР, в силу плохой организованности  научной  работы,  научная
отдача у  нас низкая, хотя головы наши не хуже, чем  у американских  ученых.
Услышав  от  полковника  эту  фразу, вырванную  из  контекста  осведомителем
(собеседник безусловно был им), я понял, что я на крючке, что  это тот кнут,
которым хотят меня запугать и заставить сдаться. Я сделал вид, что просто не
понимаю криминального  смысла этой фразы, и, по-моему, она свидетельствует о
патриотизме  автора  ее, его заботе,  о  советской науке. В  общем, разговор
окончился руганью (разумеется, односторонней) и приказом: "Убирайтесь  вон",
отнюдь  не  обидевшим меня грубой формулировкой. Я с радостью  его исполнил,
унося ощущение,  что  такое внимание к евреям (1950 г.) -- грозный, зловещий
признак.
     На  этом, однако, эпизод  с вербовкой меня в осведомители не  кончился.
Кончился  он осенним вечером 1950 года или весной 1951 года, когда я получил
вызов явиться в  военкомат по адресу какого-то переулка на Сретенке, т. е. в
районе Лубянки, а не в моем районе. Не надо было быть очень сообразительным,
чтобы  понять,  каков в  действительности этот военкомат  в районе  Лубянки,
вдали от моего района и вблизи от МГБ.  Я  ничего не  сказал жене, но решил,
что на случай моего неожиданного исчезновения она должна быть  информирована
о его  причине. Поэтому  я отнес моим  самым  близким  друзьям те  небольшие
денежные  сбережения,  которые  у меня были,  скромные  семейные  ценности и
предупредил  друзей  о  моем  возможном  невозвращении  из  "военкомата".  В
пустынном  помещении  военкомата я застал ожидавшего меня молодого человека,
под диктовку которого  я написал о своем  отказе от связи и сотрудничестве с
органами МГБ  и обязательство  о сохранении в тайне  переговоров, которые со
мною вели. Все это я без колебаний  подписал. На этом вся эпопея с вербовкой
в осведомители кончилась, и она снова всплыла лишь в ходе следствия по "делу
врачей".
     Процитировав меня самого, полковник дал мне ясно понять, что я у них на
виду  не  только  как  потенциальный,  но неудавшийся  сотрудник, но  и  как
потенциальный объект  их основной деятельности. Впрочем, к этой мысли многие
советские  люди  привыкли,  сжились  с  ней. Она  все  время  существовала в
подсознании, откуда сигналы обреченности периодически прорывались в сознание
"при  каждой   новой   жертве   боя".   Но  великая  сила  приспособляемости
человеческой психики допускала  "мирное сосуществование" этой  реальности  с
повседневной   работой,   с    повседневными    заботами,    с    волнениями
профессионального,  творческого  и  бытового характера. Про  себя, а  иногда
вслух в обществе близких  и  проверенных друзей я лишь цитировал ироническую
фразу  из  "Бориса Годунова"  -- "Завидна  жизнь  Борисовых  людей...".  Так
живущая  в  подсознании  уверенность  в  неизбежности  финала  естественного
жизненного пути не мешает ощущать жизнь во всей ее многогранности, сохранять
остроту  вкуса  к  ней  и радоваться ей.  Поэтому дыхание Лубянки,  в  конце
концов, вытеснилось из  эмоциональной сферы и только всплывало в памяти, как
memento mori -- помни о  смерти  (эту сентенцию некоторые шутники переводят,
как "не забудь умереть").

1-Я ГРАДСКАЯ БОЛЬНИЦА.
МЕСТО ПАТОЛОГИЧЕСКОЙ АНАТОМИИ
В СИСТЕМЕ МЕДИЦИНЫ И РОЛЬ ПАТОЛОГОАНАТОМА.
     Летом  1951   года  был   ликвидирован   Институт  морфологии  Академии
медицинских наук,  атакованный с разных сторон, в  основном -- как рассадник
"вирховианства". Многие его сотрудники очутились в положении безработных.
     Моя  личная  судьба  сложилась   следующим  образом.   Моя  лаборатория
ликвидированного  Института морфологии АМН СССР размещалась в прозектуре 1-й
Градской больницы  им.  Пирогова на Ленинском проспекте. Одновременно я  был
руководителем этой  прозектуры.  В этой  роли я и  остался  после ликвидации
Института морфологии. Однако местом  моей  основной работы  стал Контрольный
институт  им.  Тарасевича  *,  где  я  занял  соответствующую  моему  званию
профессора научную должность заведующего лабораторией патоморфологии. В этих
двух  учреждениях я  работал до самого моего ареста  3  февраля 1953 года. Я
должен описать обстановку в  этих двух учреждениях, поскольку с ней и с моим
окружением в них связан ряд фактов, непосредственно предшествовавших аресту.
     *   Ныне  НИИ  стандартизации  и  контроля  медицинских   биологических
препаратов им. Л. А. Тарасевича.

     Начну с 1-й Градской больницы.  Это  одна  из  старейших  и  крупнейших
городских больниц Москвы. В течение многих  десятков лет (с начала нынешнего
века)   отделения  больницы  служат  базой  для  клиник   2-го   Московского
медицинского института  (вначале -- Высших женских медицинских курсов, затем
Медицинского факультета 2-го Московского университета). Во главе этих клиник
стояли  выдающиеся   ученые-медики,  заложившие  лучшие  традиции  лечебной,
научной  и  педагогической  работы.   Десятки  тысяч  врачей  получили  свое
образование в этих  клиниках и  с благоговением относятся к памяти учителей,
от которых восприняли великую  мудрость  врача. В период  моей работы в этой
больнице такими учителями были терапевты -- В. Н.  Виноградов  (его сменил в
конце сороковых годов  профессор П. Е. Лукомский),  Э. М.  Гельштейн,  Я. Г.
Этингер; хирурги -- С.  И. Спасокукоцкий  и сменивший его  в 1943 году А. Н.
Бакулев;  офтальмолог М. И. Авербах; невропатологи  --  Л. С.  Минор, А.  М.
Гринштейн;    отоларингологи   --   Свержевский,   Б.   С.   Преображенский;
акушеры-гинекологи И. Л. Брауде,  И. И. Фейгель, а также я и др.  Все это --
выдающиеся клиницисты  и педагоги; многие из них  -- В. Н. Виноградов, Э. М.
Гельштейн,  Я. Г. Этингер,  А. М. Гринштейн,  Б.  С.  Преображенский,  И. И.
Фейгель  -- были  жертвами  "дела  врачей", т.  е.  в  расцвет этого  "дела"
больница была обескровлена. Если  к  этому  добавить,  что  арестованы  были
некоторые  ассистенты  этих  ученых, то на  примере  одной  этой клинической
больницы видно, какое опустошение в ряды  виднейших  представителей медицины
внесло это "дело".
     Во  главе  больницы, ее главным врачом, был  профессор  Абрам Борисович
Топчан. Одновременно он был заведующим урологической клиникой, а с 1937 года
--  ректором 2-го Московского медицинского института. Старый (по стажу) член
партии, добрый  и доброжелательный человек, с большим тактом, он пользовался
любовью  студенчества  и уважением  профессоров  и  преподавателей.  Он  был
последовательно уволен со всех должностей. При увольнении его с последней (в
1951 г.) --  ректора  2-го  Московского медицинского  института -- долго  не
могли найти более или менее обоснованную формулировку приказа об увольнении.
Наконец, когда он уже был  фактически уволен и  его место  занял бывший зам.
министра здравоохранения по кадрам Миловидов, был опубликован в "Медицинском
работнике" лаконичный, без какой-либо  мотивировки, приказ:  "Директора 2-го
Московского  медицинского  института профессора  Топчана  Абрама  Борисовича
освободить от занимаемой должности". Я тогда говорил,  что у авторов приказа
не хватило изобретательности для мотивировки увольнения. Надо было  внести в
его формулировку только одно краткое слово "как": "Директора 2-го Моск. мед.
института профессора Топчана, как Абрама Борисовича, и т. д.".
     Находясь в окружении "врачей-убийц", мне, естественно,  невозможно было
удержаться от соблазна, чтобы не  включиться в этот  круг и не внести в него
действенную  лепту своей  медицинской  специальности.  Чтобы был понятен ход
мыслей  организаторов  "дела" для включения меня  в его панораму, необходимо
осветить место  патологоанатома в клинической больнице  и его действительные
взаимоотношения с клиницистами,  непосредственными исполнителями "злодейских
замыслов". Иначе  не совсем  понятно, какое участие  в них  можно  приписать
патологоанатому.
     Патологоанатомическое  отделение  больницы (оно имеет еще сохранившееся
старое   наименование  --   прозектура,   т.  е.  место,  где   производятся
секции-вскрытия,  а  его  руководитель  --  прозектор)  в  какой-то  степени
является центральным учреждением больницы,  нити к которому тянутся из  всех
клинических отделений. Нити эти -- грустные, т.  к. они тянутся от смертного
одра,  неизбежного  там,  где  имеют  дело  с  болезнями.  Вскрытие  --  это
завершающий акт обследования больного в тех случаях, когда смерть победила и
болезнь,  и усилия врача победить  ее.  Всякая  смерть, если только  она  не
естественная, это -- какое-то поражение медицины, и  одна  из задач вскрытия
-- определить,  все  ли было  сделано,  чтобы избежать  этого  поражения,  и
оставляла  ли  болезнь  для  этого  какие-либо  возможности.  Это  в  каждом
отдельном случае --  трудная задача, решение которой требует от прозектора и
высокого профессионализма, и полной объективности.
     Основная задача  вскрытия --  проверка  точности клинического диагноза,
правильности  определения  врачом  природы  болезни,  закончившейся  роковым
исходом.  Эта  задача  решается путем  тщательного  изучения  патологических
изменений  разных   органов,  сопоставления   найденных   изменений   с   их
прижизненной трактовкой, чем определяется соотношение патологоанатомического
диагноза с клиническим, их совпадение  или  расхождение. В  последнем случае
речь идет  о  клинической ошибке диагностики, устанавливаемой  обычно уже по
ходу вскрытия и в его результате. Нередко, однако, уточнение или определение
патологоанатомического   диагноза   требует   длительного  микроскопического
исследования  частиц   органов  и   тканей,  взятых  при  вскрытии.  Попутно
выясняется    целесообразность   примененных   лечебных   мероприятий,    их
соответствие    установленной   при   вскрытии   природе   болезни    и   их
своевременность.   Особенно  это  относится   к  случаям,  где  имело  место
хирургическое  вмешательство. Эта сторона требует  от  прозектора особенного
такта.   Только   в   случаях   грубых   ошибок   прижизненной   диагностики
патологоанатом  может  вынести  суждение  о  том,  в какой  мере  эта ошибка
повлияла на  лечебные мероприятия, и, как следствие этой ошибки,--  не  были
применены рациональные лечебные  воздействия. Однако и  в этих случаях такое
суждение не может быть вынесено в одностороннем порядке. Традиционной формой
вынесения  такого суждения, сложившейся на протяжении десятков лет, является
совместное  обсуждение  патологоанатомом  и клиницистом всех данных  историй
болезни  и   патологоанатомического   обследования,  сопоставления   их   на
специальных    клинико-анатомических    конференциях,    лечебно-контрольных
комиссиях,   где  детально   и   объективно  анализируются   все  материалы,
относящиеся к данному больному, в  т