язанными  с  ее двумя  внучками-подростками.  Она  была  патологоанатомом,
вторым профессором кафедры 1-го Московского медицинского института (кафедрой
заведовал  академик  А.  И.  Абрикосов)   и  одновременно  была  прозектором
Басманной  больницы.  Эта  больница  была  базой  для  некоторых клинических
кафедр, в том числе базой кафедр профессоров М. С. Вовси и Л. И. Дунаевского
(известного уролога). После Отечественной войны она не вернулась на кафедру,
ее оттуда вытеснили другие, молодые  патологоанатомы.  Она оставалась только
прозектором   Басманной   больницы,    где   пользовалась   профессиональным
авторитетом, и смогла установить личные  связи с рядом сотрудников больницы,
в том числе с М. С. Вовси и Л. И. Дунаевским, особенно с первым. Характер Е.
Г.  оставлял  желать  лучшего.  Она  была  завистливым и  недоброжелательным
человеком,  и мне  лично  в  моей  молодости  доставила  одну  очень крупную
неприятность, движущими силами которой  были только отмеченные выше черты ее
характера. На кафедре Медицинского института она была в центре многих склок.
Дополнительной  чертой  ее  характера  была  нечистоплотность   в   денежных
вопросах, жертвой которой в больших размерах стал в 1952 году и М. С. Вовси.
Были у Е.  Г. и более мелкие проявления денежной нечистоплотности, о которых
уже после ее смерти рассказывали сотрудники прозектуры Басманной больницы.
     У  меня лично  никакой, ни  профессиональной,  ни  тем  более душевной,
близости с Е. Г. не было. Я не забыл ее  поступка в отношении меня (это было
в 1929  году), но  злопамятность --  не  выдающаяся  черта  моего характера.
Поэтому,  когда  Е.  Г.  обратилась  ко мне с просьбой помочь  ей вступить в
жилищный кооператив "Медик", я, по мере моих  возможностей, помог ей в этом.
Она получила квартиру в том же подъезде, что и я.
     Зимой  1951  года  (или  весной  1952  --  не помню с  точностью) Е. Г.
устроила  нечто вроде новоселья, на которое  пригласила  меня, М. С. Вовси с
женой, Дунаевского -- тоже ее сослуживца (помогшего ей вступить в кооператив
(А.  И. Каштана она почему-то не пригласила). Мы  все приняли приглашение Е.
Г. только из любезности,  из нежелания обидеть ее отказом, так  как близкими
друзьями  ее не  были, и самое приглашение вызвало  у  нас удивление, но  не
подозрение. Тогда мы  были  еще далеки от  мыслей о подлинных задачах  этого
приглашения. Кроме  нас была ее приятельница рентгенолог Басманной  больницы
Е.  Э.  Абарбанель. Участники  этого "сборища",  кроме  Абарбанель,  были  в
дальнейшем арестованы.
     Это новоселье не оставило сколько-нибудь заметного следа в моей памяти,
я  отнесся  к  нему  без  всякого интереса,  как  к  долгу вежливости;  была
обыкновенная скука. Тем  более  меня поразил  интерес  следователя  к  этому
событию, которое в  его  словах вырастало в событие политического  значения.
Хотя  уже  можно было привыкнуть к любым нелепостям в  исполнении МГБ,  но я
никак не мог ассоциировать образ Е. Г. -- ее общий облик, круг ее интересов,
ни  в малейшей степени не включающий проблемы общественного  и политического
порядка, с ее участием  в политической, да еще террористической организации.
Написав эти строки, я подумал, а почему ему соответствовал образ профессоров
Вовси,  Виноградова,  Гринштейна,   Фельдмана   и  других   арестованных,  в
большинстве --  пожилых  интеллигентных людей? Но  все  же тут  был какой-то
резкий  контраст с этой  беспомощной старухой (такой я ее себе представлял),
да  и  упоминание  ее  фамилии казалось  каким-то  нелепым  вторжением своей
неожиданностью в круг этих  уже арестованных людей. Я был  поражен и выразил
это следователю в ответ  на его вопрос следующими  словами: "Какое отношение
эта несчастная  больная старушка,  занятая только заботами о своих  внучках,
могла  иметь  к  любой  политической  организации?"  В   ответ  он  зарычал:
"Несчастная  больная старушка? Эта сволочь сдохнет тут у нас. Вы  еще, может
быть,  выживете,  вы  здоровый мужчина, а  она сдохнет здесь!" Казалось  бы,
можно было ко всему привыкнуть, но тут я был потрясен еще раз переходящей за
все грани нелепости ролью Е. Г. как политической  деятельницы.  На повторный
вопрос  о разговорах  на "сборище" у Е.  Г. я никак  не мог вспомнить, о чем
говорили  на этой  скучнейшей ассамблее.  Я  сказал,  что пили  за  здоровье
хозяйки,  одобряли  ее  квартиру,  говорили  ей  обычные  для  таких случаев
банальные  комплименты.   Я  не  мог  вспомнить   каких-либо  разговоров  на
политические темы, вероятно, их не было. В ответ на это следователь  сказал,
что им  и  без  меня  известно,  за  чье  здоровье пили,  какие  комплименты
говорили. Дальнейшего развития в допросах эта тема не получила.
     Я  был  уверен,  что  Е.  Г.  арестована,  и  по  возвращении домой  из
заключения  одним  из  первых вопросов, заданных  жене, был  вопрос  о  том,
вернулась ли Е. Г. из тюрьмы. Жена даже вначале и не поняла моего вопроса, а
поняв, о каком возвращении идет речь, ответила, что Е. Г. никакому аресту не
подвергалась и находится дома. Я опять был удивлен, так как она не только не
"сдохла"   в  тюрьме,  согласно  предсказаниям  следователя,  но  все  время
благополучно жила у себя дома. Я  отказывался интерпретировать этот факт, но
М. С.  Вовси и Вера  Львовна Вовси  давали ему определенную интерпретацию, в
которой роль Е.  Г.  была не очень благовидной. Они уверяли, что организация
"новоселья" была продиктована свыше и что не случайно были приглашены только
те  "гости" (кроме  Абарбанель), которые вскоре  были арестованы.  Вообще, в
практике  МГБ была  организация  домашних  праздников,  как один из  методов
"уловления душ", но  имел ли "праздник" у  Е. Г. такое назначение  с  полной
убедительностью  ответить могла бы только она сама. Но я вспомнил застолье у
"угля", о  желательности моего участия  в нем, высказанном  полковником  при
вербовке меня в стукачи.
     Среди  заданных  мне  невзначай  вопросов  был  и  такой:   "Вы  знаете
профессора  Мошковского, что вы  о нем  скажете?" Я ответил: "Это -- крупный
ученый  с мировой известностью, глубоко преданный своему делу и  безупречной
порядочности  советский человек".  В  ответ  я  получил:  "Что-о?  Советский
человек? Да он б-дь еще большая, чем вы". Из этого я понял, что я -- единица
измерения,  метрический  эталон б-ди, а  Мошковский по этому эталону  больше
одной единицы б-ди. По возвращении из заключения я был  более обрадован, чем
удивлен,  застав "б-дь, большую чем я", в полном здравии и невредимости, как
и "буржуазного  еврейского националиста" Топчана. Либо до них еще очередь не
дошла,   либо  все  эпитеты  были  "ужимками"  следственного  процесса   для
дезориентации подследственного.
     Вообще  же  я  не  мог  должным образом  оценить  глубокий  смысл  ряда
задаваемых  мне   вопросов,  как,  например,  следующего:  "Сколько  раз  вы
приезжали на дачу  летом 1952 года?" В это лето мы у себя на даче не жили, и
всей семьей провели  большую часть лета в Прибалтике,  в  Пярну.  Поэтому на
дачу я  приезжал только по каким-то хозяйственным делам, на несколько часов.
Числу этих поездок  я не  придавал такого значения, как мой  куратор,  и  не
считал  их. Но,  напрягши память о цели поездки, насчитал их две, но был тут
же уличен следователем в обмане: не две, а три. Я настаивал на своем, потому
что никак не мог вспомнить цель  третьей поездки, а следователь настаивал на
своем: не две, а три. Пререкания по этому вопросу, значения которого я никак
не мог понять, продолжались долго. Наконец,  я вспомнил, что, действительно,
была третья поездка в самом конце лета, во время которой я навестил семью М.
С. Вовси, жившую на снимаемой ею даче у Е. Г. По-видимому, это и  определяло
важность  третьей  поездки  для  следствия. Конечно,  если бы я наперед  мог
предвидеть  значение  для  следствия  таких важных событий в моей преступной
биографии, как  число поездок  на дачу, я, идя навстречу будущему следствию,
тщательно регистрировал бы эти события. Но  по недостатку  предвидения я это
не  делал, поэтому на многие  вопросы не мог ответить при полном  напряжении
памяти, что расценивалось как запирательство.
     Я  долгое  время терялся в  догадках  о  том, каким путем  МГБ получало
информацию  о числе  моих  поездок на дачу летом 1952 года, и почему они  их
интересовали. Непрерывная слежка за мной за год до  ареста (или еще  раньше)
--  казалась  маловероятной.  И лишь  недавно, и то  по подсказке,  я  понял
интерес МГБ к этим  поездкам, и особенно -- к третьей, и источник информации
о них. Ведь моя дача находилась непосредственно против дачи Е. Г., которую в
то лето  снимала  семья  Вовси.  Отсюда ясен  и источник  информации о  моих
поездках  без  необходимости  непрерывной  слежки.  Укрепились  и  приобрели
характер  уверенности подозрения об истинной  подоплеке "новоселья" у  Е. Г.
Весьма вероятно, что угрожающая перспектива в ее  адрес "сдохнуть" в  тюрьме
была  формулой,  маскирующей  ее  подлинную  роль. Впрочем,  в свете  судьбы
многочисленных  сотрудников  этой организации,  которые  уничтожались  после
выполнения ими грязных,  особенно кровавых,  поручений, угроза в адрес Е. Г.
могла оказаться не только  маской. В связи с убеждениями М. С. и В. Л. Вовси
о неблаговидной роли Е. Г.  в "деле врачей" я возвращаюсь к  одному эпизоду,
бывшему в течение многих лет загадкой для меня. Прошли десятилетия, и вдруг,
как вспышкой, озарило меня существо одного  странного эпизода, связанного  с
ней,  смысла   которого  я   не   понимал  на   протяжении   десятилетий.  В
профессиональной  памяти патологоанатома я  возвращался к нему неоднократно,
как почти к каждому наблюдению из моей практики, природа которого оставалась
для меня не раскрытой до конца.
     Я   безошибочно   устанавливаю  время   этого   эпизода  по  совершенно
достоверному хронологическому сопоставлению с другими памятными событиями.
     Это было осенью 1952 года, т. е. незадолго до памятного "дела врачей" и
в  период его подготовки в  недрах КГБ. Однажды мне позвонила по телефону Е.
Г. с просьбой проконсультировать с ней непонятный ей медицинский случай.
     В среде  патологоанатомов взаимные  консультации по сложным наблюдениям
вообще являлись, да и до сих пор  являются,  обычными, и к просьбе Е.  Г.  я
отнесся, в общем, как к нормальной.
     Е. Г. рассказала  мне о произведенном  ею на днях вскрытии,  оставившем
загадочной  болезнь,  приведшую  к  смерти.  Речь  шла  о  молодой  женщине,
находившейся  на  излечении  в  гинекологическом отделении  6-й  Моск.  гор.
(Басманной)  больницы. На  фоне вполне благополучного состояния у нее  вдруг
возник  понос  и явления  общей тяжелой интоксикации, и в течение суток  она
погибла. Причины поноса и интоксикации остались  для врачей загадочными, все
бактериологические  исследования  (дизентерия  и др.)  были  отрицательными.
Патологоанатомическое вскрытие также оставило, как сказала Е. Г., совершенно
неясной природу болезни, вызвавшей быстрый смертельный исход,  и она  пришла
выслушать мои соображения по этому  вопросу.  Описываемую  ею  клиническую и
патологоанатомическую  картину я  признал  совершенно типичной  для  острого
отравления  мышьяком;  она в  деталях  описана  в  руководствах по  судебной
медицине. Я  решил, что ей не пришла в голову возможность острого отравления
мышьяком больной, находившейся в больнице  на излечении, и поэтому она и  не
анализировала  ее  под  этим углом зрения.  Своим  ученикам и сотрудникам  я
настойчиво рекомендовал в сомнительных и  подозрительных случаях прибегать к
помощи судебной химии.
     Я  рекомендовал   Е.  Г.  немедленно  направить  на  судебно-химическое
исследование любые материалы, оставшиеся  от  трупа  (мышьяк  обнаруживается
химически в ничтожных  следах его, даже в волосах отравленного). Она обязана
была  это сделать,  и заверила, что  немедленно это сделает. Согласившись  с
моим  мнением о возможности криминальной  природы болезни  и  смерти, Е.  Г.
подтвердила  эту  версию следующими  подозрительными  деталями,  похожими на
банальный детектив.
     Медицинская сестра  гинекологического отделения,  за  время  пребывания
больной  в  нем,  стала  любовницей  мужа больной  --  полковника  КГБ.  Сам
полковник, выясняя у Е. Г. результаты вскрытия, как она мне сказала, проявил
больше интереса к ним, чем горести  о смерти жены, и сказал Е. Г. с какой-то
иронической издевкой: "Эх вы, не можете распознать причину смерти!"
     Встретив  Е. Г. спустя некоторое время, я  поинтересовался результатами
судебно-химического исследования и был крайне поражен тем, что она к нему не
прибегла. Это было резким (и даже профессионально преступным) расхождением с
элементарным поведением  патологоанатома, мне совершенно непонятным в данном
случае.  Ведь  здесь, несомненно,  она  покрывала возможное преступление.  Я
приписал это боязни  E.  F. связываться с КГБ, полковником которого был  муж
погибшей. Такая боязнь мне  казалась  преувеличенной, хотя ничего необычного
для  общей  обстановки того времени я в ней не усмотрел.  На мой недоуменный
вопрос Е. Г.  ответила какими-то совершенно невнятными словами,  и я остался
под  впечатлением  непонятного  мне поведения  патологоанатома, с  отнюдь не
миролюбивым общим и профессиональным характером.
     В  больнице,  где  она   была  прозектором,  она  была  известна  своей
придирчивостью к  клиницистам  для  утверждения  допущенных  ими в  процессе
лечения  больного ошибок  диагностики и лечения. А в данном случае  -- явное
нежелание "докопаться" до  медицинской  истины, наоборот,  желание  избежать
этой истины, хотя раскрытие ее --  требование  элементарной профессиональной
добросовестности. При этом Е. Г. в протокольном описании материалов вскрытия
и  в общем заключении о природе болезни  и причине смерти  должна была бы их
более  или менее правдоподобно замаскировать  вымышленным заключением,  либо
написать,  что  случай  остался неясным (к  чему изредка  вынужден прибегать
прозектор). Неужели даже тень КГБ, которая в лице полковника падала  на этот
случай, так подействовала на ее профессиональный долг?
     Меня  интересовало, как же  вышла  из щекотливого  положения Е.  Г. Под
каким заключением она  представила,  по  меньшей мере,  сомнительный случай?
Вопрос этот не переставал интересовать меня много лет.
     Возможность  раскрыть его представилась,  когда Е.  Г. скончалась, и ее
место прозектора больницы занял мой ученик. Я попросил его изучить протоколы
вскрытий  за весь  период  времени, в течение которого  мог быть описываемый
случай. При этом  следовало иметь в виду, что хотя и может быть искажено его
описание, но все же не до такой степени,  чтобы быть  полностью упрятанным в
какое-либо  гинекологическое заболевание. Фамилии умершей  я не знал. Однако
при  самых   тщательных  исследованиях   протокольных  материалов   не  было
обнаружено случая, хоть  в какой-либо степени похожего  на  описанный,  и ни
одной смерти  в гинекологическом  отделении  за  указанный  период  не  было
вообще.
     Я ничего не понимал в этом загадочном эпизоде.
     Озарение наступило у меня спустя более 30 лет.
     Я  внезапно  понял,  что  случай,  о  котором  мне  рассказала  Е.  Г.,
интересуясь моей интерпретацией, никогда в  действительности не существовал.
Не было больной  из гинекологического отделения, не было ее странной смерти,
не было медицинской  сестры-любовницы полковника КГБ.  Все это было сплошным
вымыслом.   Единственным  реальным  лицом  был,  вероятно,   полковник  КГБ,
продиктовавший  Е.   Г.  ее  роль  и  совместно   проработавший  с  ней  всю
последующую, примитивную, по существу, инсценировку "консультации". Она была
"прощупыванием" меня в свете предстоящего моего участия в "деле врачей", где
отравление больных было основным "криминалом".
     Сразу  все встало на свои  места. Неясной  только  остается  цель этого
"прощупывания". Для  чего  оно  понадобилось?  Более или менее  убедительный
ответ  на  этот  вопрос  дает разрабатывавшийся  в тот период  в недрах  КГБ
сценарий намечаемого "дела врачей" и моей роли в нем. По этому сценарию, как
выяснилось  в   дальнейшем,  я  при  патологоанатомическом  вскрытии   жертв
"врачей-убийц"  покрывал их преступления. Весьма вероятно, что у сценаристов
возникла  мысль проверить на всякий случай степень  моей профессиональной  и
научной компетенции как для  выявления, так  и для сокрытия подлинных причин
смерти несчастных  жертв врачей-убийц.  (Вспомним задание, данное  генералом
КГБ А. И.  Абрикосову  при  вскрытии тела  Менжинского, --  обнаружить в нем
следы действия "казаковского зелья"). Это  было поручено  Е.  Г., для чего и
был состряпан весь  грубый  сценарий  с  участием полковника КГБ  на  уровне
балагана. Тайный смысл крупных и мелких сценариев КГБ, как правило, с трудом
доступен  логическому пониманию, но  об этом  тоже не заботились мудрецы  из
КГБ. Даже  наоборот: чем бессмысленнее, чем головоломнее, тем таинственнее и
поэтому -- устрашающе.
     Так и в данном случае -- бессмысленно доискиваться логического смысла и
цели во всей постановке спектакля с Е. Г. в роли главного действующего лица.
Мелькнула мысль у полковника в  поисках какой-нибудь активной  деятельности,
-- дано  соответствующее поручение агенту, каковым, теперь  уже вне  всякого
сомнения,  была  Е. Г.  Их  обоих  не интересовала моя реакция  на  всю  эту
детективную  галиматью, так  как она  должна  была  утонуть в ожидавшей меня
судьбе,  о которой они  оба, конечно, были информированы. У  меня  возникала
иногда  мысль  сообщить моему следователю  об  этом событии и  участии в нем
полковника КГБ,  "непогрешимого" ветреного любовника, но  я это не сделал из
донкихотской боязни осложнить положение Е. Г. Ведь ее могли вынудить сыграть
позорную для патологоанатома и для каждого человека роль.
     Я  никак не смог также вспомнить какие-либо достойные внимания факты из
моей прозекторской деятельности,  объяснения которых требовал следователь. Я
вспоминаю  его  настойчивый  интерес  к  вскрытию  какого-то  новорожденного
младенца, произведенному моей сотрудницей Р. М. Коган (теперь -- прозектор в
1-й Градской больнице). Я не помню этого младенца, ни  что с ним  было, но в
процессе вымогания криминальных  материалов  мой куратор  впал  буквально  в
истерический транс. Он рвал на себе воротник  кителя, задыхался, у него были
рвотные движения от  надрывающего  кашлевого харканья. По-видимому,  во  мне
настолько  силен мой врачебный  стереотип, что  я  испугался за  него, хотел
кинуться к нему на  помощь, от чего он меня удержал жестом (а вдруг задушу),
и, памятуя  его  внимание ко мне  в начале одного из допросов, о чем я писал
выше, спросил  у него, не нужно ли позвать врача. Сейчас мне кажется смешной
эта   парадоксальная  ситуация:  арестованного  взволновало  состояние   его
тюремщика, но в тот момент я над этим не задумался, как  врач, я пожалел его
-- ведь мучается человек!
     Одержимость господствовавшей в МГБ идеей раскрытия заговоров охватила и
моего куратора.  В  самом деле --  если  высшее  начальство раскрыло заговор
глобального  масштаба в виде "дела врачей", то почему же ему не раскрыть (т.
е. сочинить) "свой"  заговор под его единоличным авторством, соответствующий
по  масштабу  его чину,  званию и служебному положению?  Ведь это  --  сразу
продвижение по  служебной лестнице. И вот однажды  мой куратор, по-видимому,
выключив  из своего сознания присутствие одного из заговорщиков, т. е. меня,
стал с увлечением рисовать схему раскрытого  им (в  перспективе) заговора  в
1-й  Градской больнице.  Точно  видя  перед  собой  аудиторию,  с  интересом
слушающую его доклад, он изрекал в  быстром  темпе: "В центре -- Топчан,  от
него нити тянутся..." --  он стал называть фамилии евреев -- работников  1-й
Градской больницы (частью уже  арестованных). Так может  молодой  начинающий
ученый  переживать  в  воображении