еристику этому следователю. Он отрекомендовался помощником  начальника
следственного  отдела;  почему  меня им почтили --  не знаю.  К  нему  часто
приходили для каких-то консультаций другие  следователи, и  я с нескрываемым
любопытством разглядывал их.  Это была молодежь,  несомненно, с  юридическим
образованием,  и  у  нас были общие  знакомые  среди профессуры.  Посещавшие
моего, следователи  были люди с обычными человеческими лицами,  во внешности
которых  не  было  ничего  звериного;  это  вызывало  мое удивление  в  силу
диссонанса между такой  внешностью  и тем гнусным  людоедским делом, которое
они  делали.  Звериная   внешность  --   это,  по-видимому,  сценическая   и
кинематографическая   стилизованность   подобных   деятелей.   Многие  самые
отъявленные душегубы, самые жестокие  и бессердечные  гестаповцы часто имели
обманчивый  вид херувимов.  Один из следователей, посещавший моего,  молодой
парень с фурункулезом, был следователем жены Вовси. Я просил его передать ей
привет (что  он выполнил)  и  просил не очень  ее  мучить.  Он запротестовал
против самого факта  мучений и  спросил у меня, почему я так внимательно его
рассматриваю. Я ответил, что из  любопытства, что он  напоминает мне кого-то
из моих студентов и что его внешний облик  плохо вяжется с его функциями. Он
мне ответил: "А что,  мы разве другие люди?" Они действительно считали  себя
людьми и, мне кажется, могли бы ими быть в другой общественной формации и  в
другой  профессиональной  области.  Мой  "херувим"  был  сложным  парнем  --
неглупым, хитрым, разбитным, с скудными, поверхностными, но все же какими-то
сведениями  из  разных  областей  литературы и  биологической  науки.  Может
показаться странным, но у меня не осталось чувства озлобления или  ненависти
по  отношению  к  нему.  Более того,  я  до сих пор  храню некоторые чувства
благодарности ему  за  те  проявления  человечности,  которые у  него иногда
проскальзывали, за те некоторые контакты и беседы  на вольные  темы, которые
он иногда допускал и которые были  для меня  какой-то отдушиной в  одиночном
заключении. Иногда  мне казалось, что в нем прорезывались какие-то  элементы
сочувствия  к  моей судьбе.  Но  при всем  этом  он  был следователем МГБ  и
старательно выполнял свою  роль: добиваться признания того,  чего не было, и
тенденциозно интерпретировать, соответственно заданию, то, что было.
     После  его информации о принципиальных основах наших взаимоотношений, я
у него спросил о том, где я нахожусь. Он ответил: "В Лефортовской тюрьме". Я
внутренне  похолодел  и понял, что  мое дело --  плохо. Лефортовская  тюрьма
имела самую ужасную репутацию среди всех  московских тюрем. Считали, что  из
нее никто не выходил, что само заключение в эту тюрьму --  это уже приговор,
это -- обреченность  на самое ужасное.  У  моей  жены был  мистический страх
перед этой  тюрьмой, одно название которой повергало ее в  ужас.  К счастью,
она  не  знала, что я в ней нахожусь,  и думала,  что я --  на  Лубянке. Она
позднее  говорила,  что  не  выдержала  бы,  если  бы  знала,  что  я  --  в
Лефортовской тюрьме.
     Мне трудно сравнивать эту  тюрьму с другими, на Лубянке я пробыл только
сутки (об этом важнейшем  эпизоде я ниже  расскажу)  и уловил лишь разницу в
том, что там пищу приносила  в камеру официантка в белом переднике и с белой
наколкой  на  голове  и  что  в  камере  не было  санитарных  приспособлений
лефортовской одиночки,  которые я  высоко ценил. Но Л.  С.  Штерн, проведшая
около  трех  лет  на  Лубянке и  привезенная  для устрашения в  Лефортовскую
тюрьму,  где  провела 20  суток, вспоминая этот период, назвала Лефортовскую
тюрьму преддверием ада. Все познается в сравнении! Мне сравнивать было  не с
чем, и я  был доволен, что все заключение провел в "одиночке",  а не в общей
камере. Я предпочел быть один, чем в обществе чужих, незнакомых товарищей по
несчастью,  каждый из которых мог  оказаться провокатором. Лучше  физическое
одиночество,  чем скованное одиночество в людском коллективе. Таким образом,
хотя сие  от меня не зависело, но один из пугающих факторов режимной  тюрьмы
--  "одиночка"  -- совпал  с  моим  желанием  назло  авторам режима.  Трудно
сказать, насколько сохранилось бы это желание при длительном заключении.
     Итак, начались ежесуточные ночные бдения с перерывом в воскресные  дни,
когда мой куратор, как  и всякий трудящийся Советского Союза, имел право  на
отдых.  Бдения начались, как я уже говорил, с  определения взаимоотношений с
следователем, информацией о месте моего  обиталища  и  с  одной очень важной
информации.  Бодрым  тоном, имеющим  целью, по-видимому, вселить бодрость  в
меня, мой куратор перед переходом  к допросу  предупредил меня, что расстрел
мне  не  угрожает.   Это  --  своеобразное   начало  следствия.  В   обычном
судопроизводстве  определение  наказания  вытекает  из   хода   следствия  и
завершается  вердиктом  суда.  У  советской Фемиды сталинской эпохи все было
поставлено с ног на голову --  все было предопределено с самого начала, даже
приговор. Впрочем, может  быть, таким ободряющим прогнозом мой куратор хотел
добиться от меня полноты и многообразия признаний без боязни расстрела, даже
если эти признания будут чудовищным самообвинением в страшных преступлениях.
Освободить  меня  от этой боязни, вероятно,  нужно было  еще  и потому,  что
статьи уголовного кодекса, по которым  я был арестован (58,8; 58,10; 58,11),
предусматривали расстрел. Я  совершал свои преступления не  в одиночку,  а в
организации  (ст.  58,  11)  и,  следовательно,  мог  без  боязни  расстрела
раскрывать и  свое  мнимое участие  в  преступной организации и  выдавать  и
оговаривать других ее участников. В дальнейшем, однако, куратор решил лишить
меня сознания, что я не буду расстрелян. Впрочем, этого сознания у меня и не
было, несмотря на ободряющее  предупреждение. Я знал, где я нахожусь, с  кем
имею  дело,  а смысл статей  уголовного  кодекса,  за  преступное  нарушение
которых  я был  арестован, и  причитающееся  за  них наказание мне разъяснил
куратор.  Я  не  видел  оснований,  почему  для  меня  могло  быть   сделано
исключение.  Статья  58, 10  --  антисоветская  пропаганда, статья 58, 8  --
активные  террористические  действия, статья 58,  11 -- усиливающая значение
предыдущих   статей  коллективным  характером  преступлений,  совершенных  в
преступной организации.  58  статья -- самая страшная в  советском Уголовном
кодексе,  ею  широко  пользовались  в  годы  сталинского  террора.  Чем  она
угрожает,  я  знал и до  разъяснения следователя. По  ходу  следствия  и  по
результатам допросов он  убедился, что не достиг успеха  в признании мной не
только участия в террористических актах  группы "врачей-убийц", но и в самом
существовании этих актов. Тогда он пустил в  ход следующую  аргументацию. "У
Вас  репутация  умного  человека,  а  ведете   Вы   себя   как  дурак".  Эту
характеристику я недавно  слышал и от моей восьмилетней  внучки, возмущенной
тем, что  я дал пьянице-плотнику деньги за намеченную работу  вперед; деньги
он, конечно, немедленно пропил и исчез. Внучка изрекла  почти дословно слова
следователя:  "Дедушка с виду  умный, а поступает как дурак". Я не обиделся,
признав заслуженность  характеристики,  и вспомнил  следователя. Следователь
подкрепил  эту характеристику ссылкой на М. С. Вовси в  качестве примера для
меня.  "Вот Вовси ведет  себя как умный человек и, может быть, сохранит себе
жизнь, а Вы ведете себя как дурак". Я напомнил ему его заявление, что мне не
угрожает расстрел,  на что он ответил: "Это -- как народ потребует!"  Народ,
конечно, потребует казней. Эту оптимистическую перспективу, кстати, я слышал
от моего  следователя и  его  коллег, обсуждавших  вслух  в моем присутствии
намечаемый  ритуал казней, совпадающий  с тем, который я слышал, находясь на
свободе до моего ареста. Не получив важнейших признаний обещанием сохранения
жизни,  он, по-видимому,  решил достигнуть их угрозой казни. Должен, однако,
сознаться,  что, в  силу особенностей моего характера, я не представлял себе
реально эту угрозу. Для меня она была абстракцией, и в конкретную реальность
превратилась  бы,  вероятно,  непосредственно перед ее реализацией. Впрочем,
может  быть, этот  психологический  настрой не  является  моей  персональной
принадлежностью,  это -- жизненная сила в одной из ее форм. Перейду к ночным
бдениям.  Передать  все фантасмагорическое  содержание  их  в  виде связного
повествования чрезвычайно трудно. На протяжении многих ночей жевалась одна и
та  же тема с многочисленными  отвлечениями  от  нее в сторону к неожиданным
вопросам куратора  --  неожиданным  для  меня,  но, по-видимому, им  заранее
подготовленным.  В технику  допроса, вероятно,  входили такие неожиданности,
рассчитанные на растерянность допрашиваемого с тем, чтобы "подловить" его на
этой  растерянности. Эту  же цель, вероятно, имел возврат к уже пройденному,
авось и  здесь  образуется  какая-нибудь щель,  в  которую  следствие сможет
влезть  и  расширить  ее  до  размеров  признания того,  чего  не было.  Эти
следовательские приемы неоднократно  освещены  в художественной литературе с
разной степенью таланта  следователя, разным  интеллектом  подследственного,
разным  талантом  писателя.  Мне  трудно  сопоставить  в  моем  деле  талант
следователя  и  интеллект  подследственного.  Должен, однако,  заметить  без
излишней  скромности, что последний  "органами" был оценен высоко,  как в их
агентурной характеристике,  так и в оценке одного из крупных деятелей МГБ (я
не  знаю  его  фамилии,  по  многим  признакам  он  был  в  чине  генерала),
присутствовавшего на одном из допросов. Агентурная характеристика, с которой
познакомил меня следователь,  гласила,  что я -- крупный  ученый,  с  именем
широко известным в СССР и за рубежом, умный,  хитрый, требующий внимательной
настороженности при допросах. Таково  же было  и впечатление генерала, о чем
мне  сообщил  следователь.  Что  касается  агентурной  характеристики, то  я
ответил  на нее  следователю, что  произошла  роковая для меня ошибка:  была
переоценена моя роль и мое место и  в преступном, и в научном  мире, имевшая
следствием мой арест.
     Все  же вопросы, бывшие  предметом  обсуждения ночных бдений,  весь  их
сумбур,  доступны  систематизации.  Они  касались  двух  основных   тем:  1)
еврейский  буржуазный  национализм;  2)  участие  в  террористических  актах
организации "врачей-убийц". Обе эти  темы  взаимно связаны и  соподчинены  в
реальной  преступной деятельности автора  и других  членов злодейской шайки.
Как  и  в первой  встрече, беседа  на конкретные темы началась с предложения
куратора рассказывать о моих  преступлениях. Самостоятельно конкретизировать
их я не мог, так как никак не мог уразуметь, что такое  еврейский буржуазный
национализм. Мой следователь мне помог, зачитав  показания одного из  видных
обвиняемых, касающиеся меня. В этих показаниях я  был обрисован как защитник
евреев  --  сотрудников  Института  морфологии  Академии  медицинских  наук,
подвергавшихся гонению.  Это  показание соответствовало действительности,  я
старался оказать  посильную  поддержку сотрудникам института, национальность
которых была единственным поводом для создания для них  тяжелых служебных и,
следовательно, жизненных  ситуаций. С этого момента в следствии началось мое
прозрение, я понял, что такое еврейский буржуазный национализм и почему я --
еврейский  буржуазный  националист,  враг  советского  народа.  Оказывается,
создавать для евреев совершенно откровенно и беззастенчиво тяжелые служебные
и моральные ситуации, как  это делал, в частности,  начальник отдела  кадров
Академии медицинских  наук профессор  Зилов,  -- это не  преступление,  хотя
соответствующая статья (антисемитизм) в нашем Уголовном кодексе имеется, и в
двадцатых годах были случаи ее применения, А выступать в защиту обижаемых по
национальному признаку и даже только сочувствовать им  -- это  преступление,
имеющее название  --  еврейский  буржуазный национализм. Я не  стал отрицать
своих  взглядов по  этому  вопросу,  я не считал их преступными.  Вообще моя
линия поведения в следствии была совершенно четкая, хотя следователь однажды
сказал, что  он не может  ее  понять. А линия была  простая: признавать свои
взгляды и  действия, в которых не было ничего предосудительного (разумеется,
с  моей  точки  зрения),  и  категорически  отрицать  то,  чего  не  было  в
действительности. Вот этой линии следователь никак  не мог  понять: почему я
признаю и развиваю некоторые взгляды,  квалифицируемые по пунктам 58 статьи,
а другие, квалифицируемые  по тем  же пунктам, категорически  отвергаю.  Он,
видимо,  никак не мог понять, что я в своих показаниях нигде не лгу, хотя  я
не считал себя обязанным излагать  все свои мысли по поводу  окружавшей меня
на свободе действительности. А  эти мысли были, особенно в последний период,
очень мрачными.
     Став на стезю "еврейского буржуазного национализма", я с полным знанием
вопроса излагал многочисленные факты  ограничений, которым подвергались люди
еврейской национальности в различных областях советской жизни и которые были
мне известны.
     Следующий  допрос  начался   с   заявления  следователя,  продолжающего
"беседу"  накануне.  "Вот  Вы сказали,  что имеются вузы, в которые евреи не
были приняты. Это -- возможно; но это не потому, что они -- евреи, а потому,
что никто из них не отвечал строгим социальным требованиям для поступления в
этот вуз". По всей вероятности, он получил инструкцию о таком разъяснении во
время коллективного  обсуждения в следственном отделе материалов предыдущего
допроса всех  обвиняемых по данному делу, допрос  и показания которых  часто
были перекрестными. Выслушав это "разъяснение"  следователя,  я  сказал, что
нахожу  его очень интересным  и  что  если будет  суд, то я заявлю,  что, по
разъяснению следователя, при приеме в  вузы социальный  отбор  превратился в
национальный.   Следователя   это   почему-то   задело,   поскольку   он   с
запальчивостью воскликнул:  "Вы  меня  передергиваете!" Я невольно улыбнулся
такой  переоценке моих возможностей  и  моих  намерений в такой  ситуации. Я
привел также  те указания, которые  мне, как заместителю директора Института
морфологии,  передавала зав. отделом кадров института. Эти указания, которые
она  должна  выполнять   и  вынуждена  была   меня  об  этом  информировать,
заключались в препятствиях в приеме на работу сотрудников-евреев.
     Я привел в качестве  аргументации несомненной дискриминации евреев, как
государственной  политики,  а не  как  местного партизанского  антисемитизма
(таковой,  по-видимому,  никогда  не  был  заглохшим),  эпизод  с   изданием
руководства  -- справочника по гистологической диагностике опухолей. В таком
справочнике была крайняя необходимость, учитывая исключительную практическую
важность в правильной характеристике опухоли, особенно в материалах биопсий.
Об  этом  я  уже  писал  выше  и   должен  еще  раз   отметить  колоссальную
ответственность   перед   больным,   которую   несет    патологоанатом   при
гистологическом  заключении  о существе  опухоли.  Необходимо было вооружить
патологоанатомов  справочником,  который  помог   бы  им  в  гистологической
диагностике  опухоли.  Такого  справочника в нашей медицинской литературе не
было.  Я взял  на себя  инициативу издания в русском  переводе американского
справочника, составленного  крупнейшим знатоком морфологии  опухолей  Футом.
Этот справочник был  издан  у нас в 1950 году под моей  редакцией и  с  моим
предисловием.  Он был немедленно буквально расхватан из книжных  магазинов и
скоро превратился  в  библиографическую  редкость, хранимую  прозекторами  в
сейфах.  Наряду с  откровенной, а также и скрываемой благодарностью  за этот
справочник со стороны массы патологоанатомов не было недостатка и в шипениях
(большей  частью  все  же  скрытых)  по  поводу  моего  "космополитического"
поступка. Даже ходили слухи  о том,  что  я имел  крупные неприятности из-за
издания   Фута.  Издание  руководства  Фута  на  русском  языке  подстегнуло
необходимость издания  собственного,  аналогичного руководства,  написанного
советскими  авторами.   Организация  составления  такого  руководства   была
возложена  на   Ленинградский  институт  онкологии,  и  персонально  --   на
заведующего  патологоанатомическим  отделением этого института профессора М.
Ф. Глазунова, крупного  специалиста в области  морфологии опухолей.  Область
морфологии опухолей чрезвычайно  обширна.  Один автор,  как бы  опытен он ни
был,  практически  не  в  состоянии  овладеть всем  многообразием  структуры
опухолей, зависящим  и  от строения органа, в котором развивается опухоль, и
от многочисленных вариантов структуры самой опухоли в одном и том же органе,
от степени ее зрелости, добро- и злокачественности и т. д. Поэтому произошла
известная  специализация патологоанатомов в какой-либо  определенной области
онкологии при практической необходимости давать заключения по  разнообразным
материалам биопсий. Сам М. Ф. Глазунов, будучи разносторонним специалистом в
области морфологии опухолей, все же известен был как знаток опухолей женской
половой сферы.  В  силу этих  обстоятельств создание  руководства, о котором
идет  речь, могло  быть  выполнено коллективом авторов,  имеющих специальный
опыт в морфологической  характеристике определенной  группы опухолей.  М. Ф.
Глазунов  обратился  к  ряду  специалистов  с  просьбой  принять  участие  в
составлении руководства соответственно их персональному опыту,  и среди  них
-- ко мне и  к академику Академии медицинских наук  Л, М. Шабаду, известному
онкологу-теоретику.  Оба  ответили  согласием  на просьбу  М. Ф.  Глазунова,
указали  разделы руководства, написать и иллюстрировать которые мы берем  на
себя,  и получили  благодарное  подтверждение авторства по этим  разделам  с
указанием их объема.  Это происходило  в  1951 году. В  дальнейшем  Глазунов
хранил  молчание   в  течение  всего  1952  года,  которое   мне  показалось
подозрительным.
     Точно  помню  дату  -- 6  января  1953  года  -- я  неожиданно встретил
Глазунова   на  заседании  Общества  патологоанатомов.   Мы   поздоровались,
обменялись любезностями, но о руководстве он не проронил ни звука, как будто
этого вопроса  и  моего участия в нем не существует. Сидя  рядом  с  ним  на
заседании,  я спросил у него о цели  его приезда из Ленинграда.  Он ответил,
что  приехал  для  заключения формального  договора с  Медгизом  на  издание
руководства,  и  опять  хранит  молчание  о  моем  авторстве.  Мне все стало
абсолютно  ясным, но  я  решил  получить от него  самого  подтверждение моих
подозрений и задал явно провокационный вопрос:  "Значит, писать?" В ответ М.
Ф.  Глазунов сделал какой-то  неопределенный жест  рукой,  смысл которого не
оставлял никаких сомнений. Я  спросил: "А  "Шабаду?" Он  ответил  лаконично:
"Никакого  исключения". После заседания он информировал меня о подробностях.
Когда   он  явился  к  директору  Медгиза  профессору  психиатрии  Банщикову
(разговор   происходил  в   присутствии   главного   редактора  издательства
профессора А. И. Струкова), Банщиков вычеркнул из списка авторов  книги меня
и Шабада (только два еврея в этом  списке и были). Возражение Глазунова, что
это ставит под  угрозу издание всего  руководства  в целом, Банщиков оставил
без  всякого  внимания. Глазунов информировал немедленно об этом  президента
Академии медицинских наук академика H. H. Аничкова, но тот, как выразился М.
Ф. Глазунов: "Был не счастливее меня". Так это руководство и не было издано,
и  патологоанатомы в  течение почти 25 лет  пользовались  зачитанным до  дыр
"Футом". Лишь  спустя 25  лет был написан и издан соответствующий справочник
по гистологической диагностике опухолей.
     Я  рассказал   следователю  об  этом  эпизоде,  с  исчерпывающей  и  не
доп