Остается  неясным,  была  ли   эта  стрела  только
направлена рукой Бернштейна, а в  действительности он был исполнителем более
мощного  вдохновителя, или же это была его  личная инициатива в  предвиденье
благосклонной  реакции на нее, которая была обеспечена всей  атмосферой того
времени. Во  всяком  случае, стрела попадала в  нужную  политическую цель, и
вслед  за  ней  в  срочном  порядке,  вне  всяких  планов  издания,   где  в
замороженном виде  годами ждали  своего выхода в свет  нужные  науке  книги,
Медгизом  была  издана книжица  того же Бернштейна  под  хлестким заголовком
"Против упрощенчества  и упрощенцев",  вышедшая  в  середине  1948  года.  С
момента  опубликования  статьи  в  "Медицинском  работнике"  Бернштейн  стал
открытым оружием расправы с Л. С. Штерн, если не был скрытым оружием до этой
статьи. Это оружие было удобным по  еврейской национальности героя, т. к. не
могло быть подозрения в его антисемитских побуждениях. Он охотно стал  таким
оружием, бесспорно  ожидая компенсации за  свою научную доблесть,  как таким
оружием стала гр-ка Б. в деле Плетнева, врач Тимошук в будущем "деле врачей"
и многие  другие.  В период подготовки брошюры  к изданию  и  в  последующий
короткий период  Бернштейн  стал героем дня. Он имел постоянный пропуск в ЦК
КПСС, входил без доклада к министру здравоохранения  СССР Е. И.  Смирнову за
директивными указаниями, а когда он входил  (также  без  доклада) в  кабинет
президента  Академии  медицинских  наук СССР академика H.  H.  Аничкова, тот
вскакивал  из-за стола  и  шел поспешно навстречу "высокому" гостю. Тот себя
чувствовал  и  вел,  как  подлинный  герой дня:  ведь  он  выполняет  важное
политическое задание -- сокрушает академика Л. С. Штерн.
     Брошюра с  разносом учения  ("лжеучения") Л.  С.  Штерн вышла из печати
летом  1948  года.  А  в  мае этого года  Л.  С. была  неожиданно  вызвана к
президенту АН СССР, в составе которой был ее институт, С. И. Вавилову (брату
Н. И. Вавилова), сообщившему ей о решении президиума передать ее институт  в
Академию медицинских  наук,  а  эта Академия  тут же  решила  (все  решения,
конечно, были подготовлены заранее) передать его в Ленинград академику К. М.
Быкову. Приехали его представители, упаковали аппаратуру и библиотеку, и все
это в хаотическом беспорядке было отправлено в Ленинград.  Каждому,  даже не
научному  работнику-экспериментатору ясно, во  что превращается  аппаратура,
собираемая годами и целеустремленно служащая тематической и проблемной идее,
определенным научным  планам  и  интересам -- при ее демонтаже  и передаче в
учреждение,  разрабатывающее  совершенно  другие  проблемы.  Эта  аппаратура
превращается в утиль, что  было и в данном случае. Таким  образом,  передача
института Л. С.  Штерн в другое  учреждение, по существу, была инсценировкой
организованного разгрома. Такого рода "реорганизации" были формой расправы с
неугодными  Советскому   правительству   того  времени  не  только  научными
институтами.  Так,  например,  была  произведена  "реорганизация"  Института
морфологии, директором  которого  был академик А.  И. Абрикосов, в  Институт
фармакологии, директором  которого был назначен  физиолог -- некто профессор
Снякин. Причина "реорганизации" -- ярлык "вирховианского гнезда", наклеенный
О. Б.  Лепешинской на институт, из которого она должна была за несколько лет
до своей "коронации" в величайшие гении уйти ввиду полного несоответствия ее
лаборатории требованиям  элементарной  науки. "Реорганизации" подверглись не
только научные учреждения, но и театры  с ярко выраженной  индивидуальностью
художественного руководителя (театр Мейерхольда, Таирова--Коонен), журналы и
пр. Такая "реорганизация" выглядела нередко так, как если бы еврейский театр
был "реорганизован" в цыганский или наоборот.
     Разгрому института Л. С.  Штерн можно дать любую из наклеек -- передача
в другое  ведомство, перестройка,  передислокация, реорганизация и т. д., но
суть  остается  одна:  институт  ликвидирован, коллектив распущен и  обивает
пороги различных учреждений в почти безнадежных поисках работы.  Безнадежных
потому, что на многих из них двойное клеймо: национальность и сотрудничество
с Л. С. Штерн, фигурой уже одиозной. Для нее самой  сохранили небольшой штат
из  четырех человек, включая ее личного секретаря. Одиозность личности Л. С.
Штерн  не  ограничилась ликвидацией  института.  Все  понимали,  что за этим
скрываются не только и  не столько научные "ошибки" академика Штерн, сколько
общее  отрицательное  и  даже  враждебное  отношение к  ней в высших  сферах
Советского государства.
     Одним из последних аккордов  и,  пожалуй, самым  громким в  музыкальной
прелюдии  к аресту  Л. С.  было  двухдневное  заседание Московского общества
физиологов,  биохимиков,  фармакологов,  посвященное научной деятельности  и
научному творчеству академика Л. С. Штерн.  Обсуждение научного  направления
исследований Л.  С. Штерн и  ее института в этом обществе было  логически не
совсем  понятным  после  ликвидации  института,  прекращения  исследований и
самого  направления.  Логика  подсказывала  бы  обратный  ход  событий.  Но,
по-видимому, для такой логики не было времени, было распоряжение и надо было
его  выполнять.  Последовавшее  же  обсуждение,  исход которого  не  вызывал
никакого  сомнения  по   опыту  организации  более  ответственных  и   более
значительных дискуссий, включая и суды над деятелями  Советского государства
и партии,  было,  по-видимому,  необходимым как  известная  форма оправдания
предпринятых  акций  и  как "оформление  через  демократию"  уже  вынесенных
решений.  Деликатности и  политического такта никто не требовал, чем грубее,
тем яснее и эффективнее!
     Это  обсуждение,  по   существу,   было   "художественным"  оформлением
выполненных репрессий в отношении Л. С. Штерн. Оно без всякого сомнения было
инспирировано  свыше.  При  общей политической  ситуации  в  стране никто не
решился бы без  риска для себя взять  ответственность  за организацию такого
обсуждения, а по существу общественного суда над академиком, членом КПСС, да
и не смог бы его организовать без одобрения свыше. Самодеятельность здесь не
допускалась в какой бы то ни было форме.
     В  организованной научной дискредитации Л. С. Штерн все было определено
по заранее  разработанному сценарию. Режиссура его  находилась  за пределами
спектакля. Главная  режиссура находилась в руках министра здравоохранения Е.
И. Смирнова, а непосредственное дирижирование было возложено на председателя
Общества  физиологов, академика Академии  медицинских наук  профессора И. П.
Разенкова,  крупного  ученого-физиолога,  человека честного и порядочного, в
общепринятом смысле этих  качеств, и доброжелательно,  или  по крайней  мере
корректно,  относившегося к  Л. С. Ему предстояла трудная  задача,  и  он ее
выполнял   с   добросовестностью  и  бесстрашием  обреченного  на   заведомо
сомнительную роль.
     Характеристика  "спектакль"  для  этого   мероприятия  употреблена   не
случайно.  Оно  и  внешне  походило  на  спектакль  в  стенах  анатомической
аудитории  на  Моховой  улице.  Аудитория,  вмещающая   600   человек,  была
переполнена, сидели не только  на  скамьях,  но и в проходе, на  ступеньках.
Места занимали заранее, т. к. не все могли вместиться в аудиторию, и большие
толпы  находились  за  пределами  ее  на  площадках  лестницы   и  в  холле.
Любопытство  к научному аутодафе академика  привлекло массы студентов (они в
основном заполняли аудиторию),  ожидавших  или интересного  побоища, как  на
ринге, или не  менее увлекательного  зрелища собачьей грызни  между учеными.
Любопытный, но  закономерный факт для того  времени: сочувствие человеческой
массы было на стороне Л. С. Штерн и ее сотрудников. Сочувствие, однако, ни в
коей  мере  не определялось  признанием высоких достоинств  исследований,  в
которых эта масса, за очень редкими исключениями, совершенно не разбиралась.
Отношение  аудитории, состоящей по  преимуществу  из  молодежи, определялось
простыми до схематичности соображениями:  раз их бьют и  преследуют, значит,
они  правы  и заслуживают  сочувствия. Это  свое отношение  она  выражала то
бурными аплодисментами (в адрес  защитников), то гулом и топаньем  (в  адрес
нападающих). Для  характеристики  отношения молодежи  к этим событиям (да  и
моральных  качеств самой молодежи)  показателен факт категорического  отказа
двух  аспирантов кафедры физиологии 2-го Московского медицинского  института
(фамилию одного  из  них помню --  Латаш)  отмежеваться и  заклеймить своего
научного руководителя  Л. С. Штерн. Они стояли  перед угрозами исключения из
комсомола и из аспирантуры, приведенными в исполнение.
     Термин  "спектакль"  правомерен   и  тенденциозным  подбором  ролей   и
исполнителей. Особенно выделялись в роли обличителей Л. С. Штерн  Бернштейн,
Асратян, Беленький, Неговский, Огнев. Более академичным  было выступление И.
В. Давыдовского, участие которого в  этом  спектакле, к тематике которого он
прямого отношения  не имел,  несколько  удивляло.  Вероятно,  и  он выполнял
определенное задание, как член  президиума Академии медицинских наук. Все же
И. В. Давыдовский,  критикуя  работы  Л. С. Штерн, закончил свое выступление
неожиданным признанием "большого дела, которое она делает", но  наносит  ему
вред  недостаточно обоснованными  заключениями и некритическим  отношением к
рекомендуемым ею практическим методам лечения.
     Основным  документом,  положенным  в  основу  дискуссии,  была  брошюра
Бернштейна, а сам автор был главным действующим лицом в этом обсуждении. Сам
он,  если  судить по его  поведению,  считал  себя  первой скрипкой  в  этом
оркестре, хотя на самом деле был только барабаном, в чем сам мог убедиться в
дальнейшем,  если был способен  правильно оценить происшедшее. Скрипок  было
много.
     Выступления  в  защиту  Л.  С. Штерн  не  носили такого организованного
характера,  как  критические,  и  не  встречали  поддержки  у  организаторов
дискуссии.  По-видимому,  они  имели указание не особенно  поощрять  их.  По
крайней мере, мое заявление о желании выступить  было встречено без восторга
председательствующим  И.  П. Разенковым.  Более  того,  он  убеждал меня  не
выступать,  ссылаясь  на  то, что я много лет не работаю  с ней. Было ли это
проявлением  дружелюбного  отношения  ко мне  и  желанием  оградить  меня от
возможных последствий выступления в  защиту Штерн  (они  в  действительности
были),  или  менее  альтруистическими  соображениями --  решить  невозможно.
Однако  его  советы  меня  не  удержали,  хотя  в  период,  предшествовавший
дискуссии, у меня был длительный разрыв личных отношений с Л. С. Я выступил,
т.  к. все  происходящее было для  меня  общественным явлением  эпохи, а  не
личной драмой Л. С. Штерн.
     Дискуссионное обсуждение научной деятельности академика Л.  С. Штерн не
получило  по ряду  обстоятельств, не  предусмотренных  намеченным  ритуалом,
своего  целевого  завершения  в  виде  соответствующей  резолюции  Общества.
Правление Общества никак  не могло собрать необходимого кворума для принятия
и подписания  такой резолюции, содержание  которой отвечало бы  поставленным
организаторами задачам, т. е. дискриминирующей  деятельности академика Л. С.
Штерн.   По-видимому,  большинство  членов  правления  Общества  сознательно
старалось избежать выполнения этой "почетной" зачади.
     Логическое завершение дискуссии состоялось в одну январскую ночь начала
1949 года.  В  подобных случаях  иногда говорят  "в  одну прекрасную  ночь",
исходя  из французского  опыта,  утверждающего, что "все прекрасное приходит
неожиданно". Однако ничего неожиданного не было в том, что около часа ночи в
квартиру  Л.  С.  Штерн (Староконюшенный переулок),  где  она  жила со своей
многолетней  работницей  Катей (от нее  узнали  о происшедшем  в  эту ночь),
явились три ночных новогодних ангела -- двое мужского пола, один -- женского
с сообщением о  том, что Л. С. приглашает для переговоров Лаврентий Павлович
Берия. По-видимому, и Л. С. было  известно дореволюционное правило, согласно
которому "когда пристав  вызывает, нельзя быть свиньей -- надо идти". Однако
по   своей  наивности   она  полагала,  что  это  --  действительно  деловое
приглашение, выполнение которого можно отложить на утро, тем более, что  она
только  что  легла  спать.  Но  ангелы с  твердостью  сказали, что  неудобно
заставлять  Лаврентия Павловича ждать, а он ждет ее. Делать было нечего,  Л.
С.  стала  одеваться,  в  чем  ей  помогла  работница и  пришедшая  женщина,
почему-то тщательно освидетельствовавшая одежду Л. С. Л. С, только несколько
удивило  чрезмерное внимание этой  женщины, заключающееся  даже  в том,  что
когда  Л.  С. зашла перед уходом в туалет, женщина вошла вместе с ней. После
завершения  одевания  все  отбыли,  и  так  закончилось  обсуждение  научных
достижений  академика  Л.  С. Штерн.  Родных у нее,  которые  имели бы право
периодически  справляться о  ней  (получая  обычно  стереотипный  лаконичный
ответ) и передавать передачи, не было. Человек канул в небытие...
     За несколько часов  до прихода ночных гостей  Л. С. получила телеграмму
от брата из Вены, где он жил  в большой нужде, уехав из США. Телеграмма была
лаконичного, но выразительного содержания: "Беспокоюсь  отсутствием писем, у
вас такие  дела". Он,  очевидно, полагал,  что это  -- законспирированная по
смыслу  формула  его  осведомленности  о  "таких   делах".  Телеграмма  была
пророческим  предчувствием  включения   любимой   сестры  в  "такие   дела".
Телеграмму, конечно, унесли визитеры.
     Прошло   почти  четыре  года,   заполненных   драматическими  событиями
последних лет сталинской диктатуры.  И вдруг неожиданно зимой 1952/1953 года
(на сей раз во французской оценке неожиданности) раздался голос Л. С. в виде
письма из Джамбула (Средняя Азия), в котором она извещала, что она находится
там  и просит кого-либо из  сотрудников приехать к ней. Никто из сотрудников
не  выразил  готовности  поехать  к  ней.  Давил  страх  перед  контактом  с
осужденной  по политическому  делу, все боялись  сложных  провокаций,  да  и
материальных  средств на  такую поездку  ни  у кого  не  было. Смысл  такого
приглашения был  не  совсем ясен.  По-видимому, здесь  был, с одной стороны,
призыв  о помощи беспомощного в такой ситуации  человека, которому к тому же
за  70  лет  и который и в обычной советской  бытовой  обстановке  не всегда
правильно   ориентировался.   С   другой  стороны,  здесь  было   проявление
свойственного Л, С. эгоцентризма, плохо учитывавшего и плохо сочетавшегося с
реальными возможностями даже  близких  ей людей.  Ясно  было также, что  она
обращается  не  просто  к близким людям, а  к  своим сотрудникам,  как будто
прошедшие четыре года ничего не изменили ни в их служебных взаимоотношениях,
ни  в их  возможностях в  новой  обстановке.  В  конце концов,  после обмена
мнениями  (осторожного в  ситуации  1952  года)  в  Джамбул рискнула поехать
старый и преданный секретарь Л. С. -- О. П. Скворцова.
     В июне 1953 года Л. С. вернулась в Москву.  Первые несколько дней после
возвращения в Москву она провела у нас, где моя жена, ученица и сотрудник Л.
С., и я окружили ее максимальным вниманием и уютом. От нее самой мы узнали о
том, что с ней произошло после памятной январской ночи. Ее информация отнюдь
не имела характера  связного  и  последовательного  повествования. Это  были
разрозненные отрывочные воспоминания, но и они  в дальнейшем были  настолько
стерты  быстро прогрессирующим  артериосклерозом, что  не  оставили никакого
следа в ее  памяти.  Спустя несколько лет она  с тревогой  говорила о полной
утрате памяти, о том, что она ничего не помнит из того периода, как будто бы
его  вообще  не  было.  Этот  провал  в  памяти  был настолько  полным,  что
производил  впечатление  психологического охранительного торможения  на фоне
артериосклероза мозга. Это было фрейдовское "вытеснение противного". В самом
же  начале  она  была крайне  подавлена,  производила  впечатление человека,
выходящего  из  продолжительного  психологического  шока.  Из  ее бессвязных
рассказов  выяснилось,   что   она  была   арестована  как  член  Еврейского
антифашистского  комитета и  осуждена к  высылке в  Джамбул. О  том,  что ей
конкретно   инкриминировалось,  она  ничего   внятного  сообщить  не  могла.
По-видимому, она даже не соображала, в каких преступлениях, как  член  этого
"преступного"  сообщества, она обвиняется и в чем состоят преступления этого
сообщества.  Упрекнуть ее  в  этом нельзя. Собственный  опыт  убеждает,  что
чудовищная   нелепость   выдвигаемых   обвинений   превращает   их   в  бред
сумасшедшего,  и как всякий бред его трудно  воспроизвести  нормальному уму.
Тем более трудно было  Л. С., далекой от политических нюансов, понять, о чем
конкретно идет речь, особенно в обстановке, где реальность тесно переплетена
с фантасмагорией. На следствии,  как она нам  сказала, она  только  признала
себя  виновной  в  том,  что,  будучи коммунистом, она  не  вникала  в  дела
комитета,  не  знала  его   действий,  не  была  бдительной,   как  подобает
коммунисту,  и потому  не  была  в  курсе  "преступных  замыслов"  комитета.
Единственное, что  врезалось ей в память, это -- "суд" (как она думала), где
присутствовали  все  обвиняемые,  т.  е.  весь  комитет  в  полном  составе.
По-видимому,  это  был не суд, а  очная  ставка  всей "преступной"  группы с
возможной  перекрестной проверкой показаний  каждого, т.  к. суда в  обычном
понимании  этого процесса в  таких  делах  в  то время не было.  Все  решала
"тройка",  и  приговор  каждому из обвиняемых  сообщался персонально.  Да  и
приговором,  как  это  удалось  от  нее  выяснить,  это  заседание  не  было
завершено.
     Л. С.  рассказывала,  что особенно тяжелое  впечатление на нее произвел
внешний  вид  Лозовского  и Шимелиовича. Они  производили впечатление  очень
измученных  людей,  а  около  Шимелиовича все  время  дежурила медсестра  со
шприцем в руках.  Он был как будто сломанный физически. Мужественно держался
Лозовский,   отказывавшийся   от  показаний,  данных  на   следствии.  Когда
председатель, справившись с соответствующим показанием, данным на следствии,
говорил, что "на следствии вы ведь показывали другое", то Лозовский отвечал:
"Вы ведь  знаете, каким образом были добыты эти  показания", но  эту реплику
председатель отвергал. В частности, Лозовский говорил: "Я не могу смотреть в
глаза академику Штерн после того,  что я говорил о ней на следствии, и прошу
у  нее  прощения  за  это",  на  что опять  следовали  стереотипная  реплика
председателя  и  стереотипный  ответ Лозовского.  По-видимому,  больше  всех
"раскололся"  Фефер:  Лозовский,  говоря  о   нем,  называл  его  "свидетель
обвинения Фефер". В частности, он подтверждал высказывания Л. С. о "родине",
ее  раздраженный  вопрос, заданный в каком-то контексте:  "Что такое родина?
Моя родина -- Рига", -- это высказывание она не отрицала, но смысл, конечно,
она вкладывала не тот, который хотело следствие и обвинение. Кстати, следует
заметить, что Л.  С. отмечала  свое рождение два раза в году: один раз -- 26
августа  -- день ее биологического рождения, второй раз -- 31  марта -- день
ее  приезда  в Советский Союз. При  этом второе  рождение она ценила гораздо
больше  первого,  говоря, что в  первом она не была  виновата,  и  всегда  с
большой  торжественностью  отмечала день  второго  рождения, которое считала
подлинным, поскольку оно было сознательным.
     Не  будем  судить  Фефера.  Он  был  такой  же  жертвой,  как  все  его
сопроцессники, и разделил их участь.
     Среди  событий монотонных дней  и ночей одиночного  заключения в стенах
Лубянки, до утомительности и отупения однообразных, Л. С. запомнился один из
допросов.  Я передам ее рассказ об этом допросе почти дословно. Я ручаюсь за
точность с