мысловой  и  текстуальной  передачи  с необходимостью заменить  из
уважения  к  бумаге и  читателю многие  слова и  выражения многоточиями  или
адекватными по смыслу формулами, приемлемыми для нежного "девического ушка",
как это делала сама Л. С. при рассказе об этом допросе. "Ты  старая б-дь, --
сказал следователь,  -- мы знаем, зачем ты каждый год ездила за границу.  Ты
там  вступала  со  всеми  в  половое сношение". Все это  было  сказано,  как
говорила Л. С., в циничных выражениях, о смысле  которых, как она  говорила,
"я только догадывалась". Л. С., пытаясь обратить, со свойственным ей юмором,
всю эту гнусность в шутку, возразила:  "О некоторых женщинах говорят, что до
40 лет  им платят, а после 40 -- они платят. Ведь  мне  уже далеко за сорок,
если бы было  так, как вы говорите, то у меня не хватило бы никаких средств,
чтобы расплатиться..." Действительно, ей в эту подлую пору было уже много за
70,  но мало  изобретательный цинизм  сотрудников  МГБ  не пощадил  и старую
женщину-академика.  Продолжаю  рассказ Л.  С.  В  ответ  на  реплику  Л.  С.
следователь начал: "Мать твою... мать  твою... мать твою... мать твою..."  Я
ему говорю: "При чем тут мать, она давно умерла, какое она имеет отношение к
антифашистскому комитету?" Он продолжает свое: мать твою, мать твою. Тогда я
ему говорю: я догадываюсь, что вы хотите скомпрометировать мою мать, но хоть
бы вы разъяснили  смысл вашего, как мне  кажется, циничного  выражения. А он
продолжает  свое:  мать  твою,  мать  твою..." Площадная  ругань -- один  из
стереотипных   приемов    следователей   МГБ,    доведение    до    сознания
подследственного, что он не академик, даже не человек, а "г-но собачье". Мне
рассказывал  В.  В.  Парин,  что  в  период  пребывания  Н.  И.  Вавилова  в
Саратовской  тюрьме, когда в общую камеру поступал новый заключенный, Н.  И.
Вавилов представлял ему себя следующим образом: "Вавилов, бывший академик, а
теперь говно  собачье".  Вероятно,  эту  мерзость  внушал  ему  следователь.
Впрочем, и  все остальные бесконечные дни и  ночи, проведенные во внутренней
тюрьме МГБ, далеко не были ни физическим, ни моральным санаторием. Для этого
надо  знать  и  представить быт  этого учреждения  с его  парашами и прочими
аксессуарами режима.  В частности,  можно легко представить  трудности этого
режима  для   слабосильной   старой  женщины   в  возрасте   около  75  лет,
справлявшейся с бытовыми трудностями в нормальных условиях только  с помощью
близких ей людей. В камере, где она некоторое время пребывала в обществе еще
двух заключенных женщин, она с трудом  справлялась с требованиями к ней мыть
полы,  убирать   камеру,  выносить  парашу,  когда  на  нее  падала  очередь
выполнения этих мероприятий. Немало издевательств  и  упреков в неопрятности
со стороны односидельцев пришлось вынести  старой женщине-академику за много
лет проживания в камере подследственной тюрьмы МГБ.
     Самым страшным эпизодом многолетнего  пребывания Л. С. в заключении был
ее  перевод в Лефортовскую тюрьму, где она пробыла 20 суток.  Это --  тюрьма
спецрежима,  как мне разъяснил мой  следователь, и Л. С. охарактеризовала ее
как "преддверие  ада". По-видимому, она  побывала в карцере, поскольку,  как
она  говорила,  были  дни, когда  она  могла  только  стоять,  да  и сидячее
положение в одиночной  камере этой тюрьмы (я провел в ней два месяца) только
розовый оптимист назвал бы комфортом.
     Дело  Еврейского  антифашистского комитета,  как известно,  закончилось
смертной  казнью всех его  членов. Они были застрелены 12 августа 1952 года.
Вне этой кары осталась, вероятно, только Л. С.  Штерн.  Чем  объяснить такое
снисхождение  к  ней -- сказать невозможно. Но несомненно, что были какие-то
(отнюдь не гуманные, конечно) соображения  ее  пощадить. Она была осуждена к
высылке  в Среднюю Азию  на 5 лет  без конфискации  имущества. Ей предложили
указать  пункт, где она хотела бы провести ссылку. Она назвала Алма-Ату, где
она  была  в  эвакуации   во  время  войны,  но  в  этом  ей  было  отказано
(по-видимому,  столицы  союзных республик исключались из места ссылки).  Так
она попала в Джамбул. Ей были возвращены  изъятые при аресте драгоценности и
деньги.
     При ее  расторопности  и ориентации  в  вопросах  быта, да еще в  чужом
городе, можно представить, какие все это создавало для нее трудности. При ее
доверчивости  к  проходимцам  ее  обволокли  какие-то  люди  (кажется,  тоже
ссыльные) и обворовали  дочиста, забрав все драгоценности, а их было немало.
Так замкнулась  цепь пророчеств, которыми ее  напутствовали  друзья в Женеве
при  отъезде  в Советский Союз.  Единственное ошибочное звено в этой цепи --
ссылка не в Сибирь, а в Среднюю Азию...
     После возвращения  в  Москву ей была возвращена ее  жилплощадь из  двух
комнат в общей квартире на  Староконюшенном переулке, бывшая в течение всего
периода ее отсутствия  опечатанной. Тучи моли заполнили комнаты до раскрытии
шкафов, где  оставались  носильные вещи Л. С. Ей была  возвращена ее дача  в
академическом поселке "Мозжинка", и постепенно  восстановился ее быт. Она не
была исключена из  состава  академиков  Академии  наук  СССР.  За  время  ее
отсутствия накопилась огромная сумма  денег за звание  академика  (500 р.  в
месяц), которая была ей выдана.
     Гораздо   медленнее  шло  политическое  восстановление.   Она  была  не
реабилитирована,  а  амнистирована, и  процесс восстановления  в партии  шел
медленнее, пока амнистия не была заменена реабилитацией. В конце концов, все
же было восстановлено ее  политическое  и  общественное лицо. Постановлением
президиума   Академии   ей  разрешено   было  организовать  лабораторию  для
продолжения  ее научных исследований с надлежащей помощью  для этого.  Такая
лаборатория  была  организована,  к  ней  вернулись  ее  старые  сотрудники;
лаборатория  весьма  продуктивно   работала,   завоевала  прочную  репутацию
научного центра, где  разрабатывалась проблема барьерных механизмов, которой
была посвящена почти вся научная жизнь Лины Соломоновны Штерн. Этой проблеме
было  посвящено несколько  всесоюзных  конференций, имевших большой  научный
успех. Лина  Соломоновна  скончалась весной  1968 года, не  дожив нескольких
месяцев до 90 лет.
     Осенью   1978   года   состоялась   специальная  широкая   конференция,
посвященная столетию со  дня  рождения Л.  С. Штерн, память о которой хранят
немногие оставшиеся в живых ее ученики и сотрудники.

"Живое вещество" и его конец.
Открытие О. Б. Лепешинской и его судьба.
     Кому  из советских людей середины двадцатого столетия не  было известно
имя  О.  Б. Лепешинской?  Его  воспевали поэты,  ему  были  посвящены  пьесы
невзыскательных и падких на сенсацию драматургов, спектакли  в драматических
театрах Советского Союза. Это имя входило в учебники средней и высшей школы,
как автора крупнейшего открытия в  биологии, а самое существо открытия  -- в
обязательную программу  преподавания в  курсе дарвинизма! Вознесенное  волею
сталинской эпохи  на вершину научной славы, оно в то же время стало символом
позора, в который была ввергнута советская наука.
     Носитель  этого имени --  Ольга  Борисовна  Лепешинская,  --  старушка,
небольшого  роста,  хромая, всегда  поэтому  не  выпускавшая палку  из  рук.
Маленькое,  острое  личико  с глубокими крупными морщинами украшено  очками,
из-под которых бросался подслеповатый, то  добродушный, то рассерженный (но,
в общем, незлой) взгляд. Старушка  была,  по-видимому,  плохо ухожена в быту
даже в рассвете своей славы. Одета чрезвычайно просто и старомодно. На кофте
медная заколка, изображающая наш корабль "Комсомол", потопленный  испанскими
фашистами во время гражданской войны в Испании  в 1935--1936 годах. Я как-то
сказал Ольге Борисовне, что этот корабль нашел не очень тихую пристань у нее
на груди. Шутку она терпела, относясь к ней снисходительно.
     О. Б.  Лепешинская  -- человек  сложной  биографии  и  сложной  судьбы.
Рассматривать  их надо  в двух планах,  до известной степени независимых, но
все же  связанных  между  собой.  В  таких двух планах надо рассматривать ее
характерологические черты.
     Один план -- это  биография члена партии почти  с момента ее основания,
впитавшего черты старого большевика и традиции партии. Жизнь ее и ее мужа --
Пантелеймона Николаевича  Лепешинского -- в разные  периоды переплеталась  с
жизнью  В.  И. Ленина, личными друзьями  которого и Н. К.  Крупской оба они,
особенно Пантелеймон Николаевич, были. Она неоднократно выступала в докладах
и  в  печати с  воспоминаниями о  встречах с В. И.  Лениным  и  внесла много
интересных материалов для его характеристики, как живого человека.
     В   непосредственном   общении  с   Ольгой  Борисовной   подкупала   ее
демократичность  без дифференциации  чинов  и  званий,  может  быть,  только
несколько подпорченная табелью  о рангах  сталинской империи. Большевистская
закалка   проявлялась   в  прямоте   и  резкости  суждений  и   полемических
высказываний,  независимо  от  ранга  оппонента,  в  отвращении  ко  всякому
проявлению антисемитизма; высшая  мера отрицательной характеристики человека
в  ее определении была "он юдофоб"  (она употребляла дореволюционный синоним
антисемита  --  юдофоб,  юдофобство).  Простота  в  обращении  сочеталась  с
приветливостью.  Она,  несомненно, была человеком незлым и отзывчивым, может
быть,  даже добрым в  бытовом понятии. Она воспитала многих бездомных  детей
(кажется, человек 6--8) в качестве  приемных внуков,  дала  им образование и
путевки  в   жизнь.   Большевистская   закалка   проявлялась  в  упорной   и
бескомпромиссной борьбе, которую она длительное время вела с  могущественной
в научном отношении  группой  ученых, научной элитой, при отстаивании  своих
научных концепций. Правда, здесь  она была не  одинока, имея  могущественную
поддержку  всесильного в то время Т. Д. Лысенко. По законам диалектики черты
большевика, его боевитость, обернулись  в О. Б. Лепешинской против подлинных
интересов науки.
     В научное исследование была  вовлечена вся семья  Ольги Борисовны -- ее
дочь  Ольга   Пантелеймоновна,  ее  зять   Володя   Крюков,  даже   приемная
10--12-летняя  внучка Света. Это  была  семейная научная артель,  в  которую
только не  был  вовлечен Пантелеймон  Николаевич  (скончавшийся  до  бурного
финала  "научных"  достижений  семьи). Более  того,  он  не  скрывал  своего
скептического и  даже  иронического  отношения к  научным  увлечениям  своей
боевой супруги. Однажды мы  случайно встретились в вагоне  дачного поезда, и
Ольга Борисовна  всю  дорогу  посвящала меня в курс ее научных достижений со
свойственной ей экспрессией. Пантелеймон  Николаевич  равнодушно слушал  все
это,  и никаких эмоций на его добром, интеллигентном  лице с небольшой седой
бородкой не было  заметно. Только вдруг, обращаясь ко мне, он произнес своим
тихим, мягким  голосом: "Вы ее не слушайте; она  в науке ничего не смыслит и
говорит сплошные глупости". Ольга Борисовна никак  не отреагировала  на  эту
выразительную рецензию, по-видимому, она для нее не была неожиданностью.
     Супружеская  пара  --  дочь  и зять  --  не  проявляла большой  научной
активности, они были  спутниками  своей вулканической  матери, входя в  штат
научных  сотрудников  лаборатории цитологии  Института морфологии  АМН СССР,
возглавляемой   Ольгой   Борисовной.  Неясно   даже,  имели  ли  они  высшее
специальное образование;  возможно, его имел  только Крюков  (в  описываемую
пору каждому из них было  около 40 лет). Что касается Ольги Пантелеймоновны,
то  она  в  непосредственном  контакте  производила  впечатление   человека,
лишенного  научной  эрудиции в  области, в  которой  она  числилась  научным
исследователем.
     Обстановка,  в  которой творила эта  научная артель, была  в  подлинном
смысле семейной. Лаборатория О. Б. Лепешинской, входившая в состав Института
морфологии   Академии   медицинских   наук,   помещалась   в   жилом   "Доме
Правительства"  на Берсеневской  набережной, у  Каменного  моста.  Семейству
Лепешинских,   старых  и  заслуженных   членов  партии,  было  отведено  две
соседствующих   квартиры,  одна  --  для  жилья,   другая  --   для  научной
лаборатории.  Это было сделано,  исходя из  бытовых удобств Ольги Борисовны,
чтобы  она  и  ее  научный  коллектив  могли  творить,  не отходя  далеко от
кроватей. Разумеется,  эта  обстановка  мало  походила на обычную обстановку
научной  лаборатории,  требующую  сложных  приспособлений, особенно для  тех
задач, которые ставила идейный вдохновитель коллектива.
     Однажды  я,  как  заместитель директора  по  научной  работе  Института
морфологии,  где директором был А. И. Абрикосов, по настойчивому приглашению
Ольги Борисовны посетил эту лабораторию. С  Ольгой Борисовной меня связывало
давнее   знакомство,   но  в  данном  случае  само  посещение  и  подготовка
лаборатории к нему были  продиктованы пиететом к моему служебному положению.
Прием  был,  как  и следовало  ожидать, очень радушным, по-видимому,  к нему
готовились, чтобы  произвести хорошее  впечатление  на официальное  лицо. От
меня,  однако,  не ускользнул  бутафорский характер подготовки к  приему.  Я
застал  лабораторию  в  состоянии  бурной  активности, которая  должна  была
рассеять  многочисленные,  частью анекдотического  содержания,  слухи  о  ее
действительной активности. Мне показали оборудование  лаборатории, гордостью
которой был недавно полученный английский электрический сушильный шкаф (в то
время получение  заграничной  аппаратуры было затруднительным). Две  молодые
лаборантки в новых (как я заметил --  еще не стиранных) белых халатах что-то
усердно  толкли  в  фарфоровых  ступках.  На  вопрос,  что  они толкут,  они
ответили, что  толкут семена  свеклы.  На вопрос  о  цели  такого толчения в
ступке  мне ответила Ольга Пантелеймоновна,  что  оно  должно доказать,  что
произрастать могут  не только части семени с сохранившимся  зачатком ростка,
но и крупицы, не  содержащие  его, а только "живое  вещество".  Затем  Ольга
Пантелеймоновна посвятила меня в исследование, выполняемое ею самой. Привожу
текстуально эту  ошеломляющую информацию: "Мы берем чернозем  из-под маминых
ногтей, исследуем его на живое вещество", т. е. этот опыт, по-видимому, тоже
служил одним из экспериментальных обоснований зарождения живых организмов из
неживого вещества.  Я принял эту информацию Ольги  Пантелеймоновны за шутку,
но  в  дальнейшем  я  понял,  что  это  было  не  шуткой,  а  действительной
информацией о научном эксперименте.
     Ярким примером могут служить научные открытия мистификатора Бошьяна. По
его  утверждению он "открыл закономерности превращения  вирусов в визуальную
бактериальную  форму,  а  также  превращения  их  в  кристаллическую  форму,
способную  к   дальнейшей  вегетации".  Автор   провозгласил  свои  открытия
революцией в микробиологии и  в других областях биологии. Однако быстро было
установлено, что все его "открытия" -- плод глубочайшего общего невежества и
элементарного   пренебрежения  техникой  бактериологического   исследования,
необходимость соблюдения которых известна даже школьникам. Попервоначалу, до
разоблачения Бошьяна, как мистификатора и  невежды, его "открытие" произвело
оглушающее впечатление  в стиле "открытий"  Лысенко  и  Лепешинской. Однажды
один  известный  деятель  медицины  на большом форуме,  держа в руках убогую
книжонку   Бошьяна  и  потрясая  ею,  провозгласил:   "Старая  микробиология
кончилась.  Вот  вам  новая  микробиология", т.  е.  на  смену микробиологии
Пастера, Коха, Эрлиха и других пришла микробиология Бошьяна. Трудно сказать,
чем бы закончилось торжество этого мистификатора, но ему  крупно не повезло:
его не поддержали Лысенко и Лепешинская. Последняя усмотрела в его творениях
плагиат их творений. В беседе со мной о Бошьяне О. Б. Лепешинская говорила о
нем с пренебрежением крупного  деятеля к  мелкому воришке и оставила в  моих
руках  книжонку  этого  автора  с  посвящением  ей. Карьера его  закончилась
лишением его всех присвоенных ему ученых степеней и званий.
     Возвращаюсь к моему визиту в лабораторию  О. Б. Лепешинской. Я ушел  из
нее с впечатлением, точно я побывал в средневековье. И лишь спустя некоторое
время  я  узнал  из официальных сообщений, что я побывал на вершине научного
Олимпа...
     В  чем  же заключалось  существо  "открытия"  О.  Б.  Лепешинской?  Для
освещения  его  необходим краткий  экскурс  в  некоторые  основные  проблемы
биологии и медицины. До открытия клеточного строения организмов  (30-е  годы
XIX века)  существовало мистическое представление  о бластеме,  носительнице
всех жизненных свойств, из которой образуются  все ткани сложного организма.
Совершенствование  микроскопической  техники,  примитивной  с  точки  зрения
современной аппаратуры, позволило все же Шлейдену (1836) в области растений,
а  вскоре Шванку у животных (1838) открыть клетку, как основную элементарную
структурную  единицу   живого  организма.  Это  было   открытие  глобального
значения, одно из величайших открытий XIX века. В дальнейшем немецкий ученый
Ремак  установил действующий и поныне закон  новообразования и роста тканей,
согласно которому всякая клетка происходит от клетки путем  ее размножения и
не может  формироваться  со  всеми  сложными  ее деталями  из  неоформленной
бластемы.    Межклеточное    вещество   в   неоформленном   или   структурно
волокнисто-фибриллярном  оформленном  виде  является   производным   функции
клетки, но его большая роль  в физиологии  и  патологии ни в  коем случае не
отрицается.
     Германский  ученый Р. Вирхов перенес клеточный принцип в анализ природы
болезней, их существа. Свои взгляды  он сформулировал в учение, названное им
"Целлюлярная (или клеточная) патология" (1856),  имевшее революционизирующее
значение. В истории медицины стало  принятым различать в ней два  периода --
довирховский  и  послевирховский. "Вся патология есть  патология  клетки, --
провозгласил  Вирхов.  --  Она   краеугольный   камень  в  твердыне  научной
медицины".  Его клеточная  теория  происхождения болезней  пришла  на  смену
гуморальной  теории, ведущей свое начало  еще  от  Гиппократа.  Эта  теория,
лишенная сколько-нибудь конкретных обоснований, объясняла развитие  болезней
результатом    первичного    изменения    "соков"    организма.     Наиболее
последовательный  представитель гуморальной теории --  Рокитанский  признал,
что  эта теория  должна уступить  место  целлюлярной теории Вирхова,  дающей
реальный субстрат болезни  --  клетку, вместо  мистического  представления о
"дискразиях"  (изменения  соков).  В аспекте  исследований  Лепешинской  нет
необходимости    рассматривать   во    всей   широте   целлюлярную   теорию,
представляющую сложную  систему взглядов,  подвергнувшуюся  критике  еще при
жизни  Вирхова, в  частности со стороны  русских ученых, особенно  Сеченова.
Важным  является  полная  поддержка  и  развитие  Вирховым  данных Ремака  о
происхождении новых клеток  путем размножения предсуществующих, выраженная в
формуле Вирхова "Omnis cellula e cellulae" ("Всякая клетка из  клетки"). Эта
формула  была   дополнена  последующими  исследователями  словами:  "Ejusdem
genezis", т.  е.  "того же  рода".  Это  дополнение устанавливало сохранение
новообразованными клетками  видовых  свойств  материнской, детерминированных
генетическим кодом, заложенным в хромосомном аппарате клеточного ядра.
     Целлюлярная  патология Вирхова оставила  глубочайший след  в медицине и
биологической науке, дала мощный толчок к их  развитию,  и сила этого толчка
еще далеко не иссякла. Особенно  это относится к законам клеточного строения
организмов, перенесенного Вирховым в патологию и медицину.
     О. Б. Лепешинская  утверждала, что своими  исследованиями  она доказала
полную  несостоятельность  основ  клеточной  теории  и  что  носителем  всех
основных свойств  организм