ый герой, раз к нему обращен упрек за "вид у профессора", а
в  его  позе   были  только  какие-то  едва  уловимые  остатки  независимого
холуйства. Вскользь был затронут вопрос  об Израиле, но я понял, что в общем
контексте это -- вопрос второстепенный.  Я помню только, что мой собеседник,
а за ним и я не проявили особого внимания к  этому вопросу: в то время он не
имел  последующей остроты. Помню только, что  я сказал,  что мое сочувствие,
разумеется, было на стороне Израиля в период его борьбы за независимость.
     Я не  помню, сколько времени  продолжался мой возбужденный  "доклад". В
нем не было ничего по существу нового по сравнению  с тем, что я говорил  на
следствии.  Не  было  литературного  оформления следствия  в  виде  "в диком
озлоблении", "в звериной  ненависти к советскому строю" и т. д. В  свободное
изложение того, "что было", я  вложил  много совершенно понятной экспрессии.
Ведь  это  была  аргументированная защита не  только  себя,  но одновременно
советской  медицины, советской  науки,  советских  евреев и  вообще здравого
смысла.   Кажется,  мне  это  удалось.  В  отрицание   террора   со  стороны
арестованных профессоров  я вложил  всю экспрессию слов, выражений  и общего
тона. Я утверждал полнейшую абсурдность этого обвинения, несмотря на то, что
обвиняемые  признались  в  нем  (ведь генерал  сам сказал, что  "мало ли что
бывает  во   время  следствия").   Основой   для  категорического  отрицания
умышленного  вреда, наносимого  пациентам в  процессе  лечения, является мое
близкое  знакомство  со всеми  обвиняемыми  (Виноградов,  Вовси,  Василенко,
Зеленин, Этингер, братья Коганы,  Грин-штейн,  Преображенский  и  другие) на
протяжении  многих  лет.  Все они --  настоящие врачи в лучшем  смысле этого
слова. Если можно теоретически допустить, что острое безумие могло кого-либо
одного в припадке острого помешательства  толкнуть на такое преступление, то
мысль о групповом  помешательстве на  протяжении  длительного  времени может
допустить  только  сам  сумасшедший. Я  широко использовал  призыв  генерала
говорить все и не выбирал выражений, вернее -- выбирал самые острые. К  тому
же и терять мне было нечего...
     Выслушав  все  это,   генерал  задал  мне  вопрос,  на   который   был,
по-видимому,  ответ  у   него  самого:  "Ну,  а  насчет  Америки?  Были   ли
какие-нибудь  разговоры?"  В его  вопросе,  как  я  понял,  заключалось  мое
отношение к американской жизни, стремление жить там. Я  вспыхнул  и  ответил
кратко:  "Я  всю жизнь  отдал своей  стране, у меня дочери комсомолки, я сам
коммунист и об Америке никогда не мечтал".
     На этом наша беседа окончилась. Генерал  заключил ее многозначительными
словами, адресованными полковнику: "Кажется, все ясно". (Это был и  вопрос и
утверждение).
     Генерал  обратился ко мне:  "Яков Львович,  мы вас задержим  здесь  для
того, чтобы вы написали все, что вы здесь говорили", и  попрощался  со мной.
Когда я уходил из кабинета в сопровождении спутника-капитана и проходил мимо
полковника,  тот  сказал,  обращаясь  ко  мне:  "Ну,  вот,  а  еще  какие-то
наручники!"  Это  было  полуизвинение  за  наручники,  инициатором  которых,
по-видимому, был он. Глядя  на  него сверху вниз, не  только  потому, что он
сидел в кресле, но и потому, что я хотел вложить презрение в свою реплику, я
ответил: "У каждого  своя техника; у меня микроскоп, у вас наручники. Только
ничего при их помощи вы бы не добились". С этими словами  я покинул в полном
смятении чувств этот  кабинет, больше чувствуя, чем сознавая, что  произошло
что-то очень важное, какой-то коренной перелом, что в фантасмагорию ворвался
здравый смысл.
     Все последующее я  помню как сквозь сон, с потерей ощущения времени.  Я
очутился  в  обширном  помещении  без  окон,  странной   формы  неправильной
трапеции, с невысокими потолками. В центре этой камеры стояла койка,  стол с
обычной  тюремной  сервировкой и  стул. Впечатление  было,  что  это  --  не
стандартная  камера, а какое-то подвальное помещение, наспех  оборудованное,
для приема неожиданного узника  на короткое  время. На  столе было несколько
листов писчей бумаги, перо и чернила. Однако я не был в состоянии немедленно
приступить  к  литературному  оформлению  моего  "доклада" генералу.  Я  был
одновременно  обессилен  событиями  ночи  и  вместе  с  тем  взбудоражен  до
крайности. Стуком в дверь я вызвал надзирателя  и сказал ему,  что  я сейчас
писать  не могу,  что мне необходимо отдохнуть и чтобы мне разрешили поспать
днем (был уже  день). Надзиратель  ушел  и вернулся с разрешением на это. Но
воспользоваться  я им не смог, возбуждение пересилило усталость, и  я должен
был  дать  ему  выход.  Я  сел   за  письмо,  писал  страницу  за  страницей
(представляю,  каково  было "им"  читать  мои  каракули,  усиленные  нервным
возбуждением),  исписал  все  листы,  данные  мне  в  небольшом  количестве,
по-видимому, без расчета на приступ графомании. Во всяком случае, я встретил
удивленно-недовольную  реакцию   на  просьбу  принести  еще   бумаги.  Здесь
привыкли, по-видимому,  к литературному лаконизму протоколов и приговоров. Я
сейчас (да и  вскоре после этих дней) не  могу  припомнить,  чем конкретно я
заполнил  18  страниц  моего "репортажа".  Конечно,  в  основном тем, что  я
говорил генералу. Помню также, что я уделил внимание деятельности Г. П. 3. и
В. А. И., называл их черносотенцами  и мерзавцами, а также принес письменное
извинение Маленкову за то, что назвал его сволочью и сукиным сыном.
     Я написал  также об общей  обстановке  в  режимной тюрьме, о длительном
лишении сна, о наручниках с выворачиванием рук при их надевании. Писал также
о   выколачивании   нелепых   показаний   и  моем  сопротивлении  этому,   о
"художественном" оформлении в протоколах допроса совершенно невинных, с моей
точки  зрения,  событий  и  фактов.  Все  написанные  мною  листки  я  отдал
надзирателю, и  дальнейшая их судьба  мне неизвестна. Интересно  было бы мне
самому сейчас прочитать этот литературный полубредовый  залп, направленный в
основном  по  зданию,  в котором  в тот  момент  находился  автор в качестве
узника.
     Я  полагал,  что  за  этим  репортажем  последует  мое незамедлительное
освобождение. Поэтому я был крайне разочарован,  и даже  встревожен тем, что
на следующий день я был снова запакован в "черного ворона"  и очутился в уже
обжитой мной  камере  Лефортовской тюрьмы. Неужели все  это  было  очередной
инсценировкой, на которую так изобретательны были "органы"? Известно было их
увлечение  детской игрой в  кошки и мышки  с банальным финалом для мышки и с
большим творческим  многообразием, которое  кошки вносили в эту игру. Не был
ли  и я  только доверчивой  мышкой? Но  для такой  мысли нужна была в данном
случае только крайняя степень скептицизма, а я его  лишен даже в минимальной
степени.  Слишком уж  все  это было натурально. Но все же тревога была, хотя
резкое изменение климата на Лефортовском меридиане должно было снять и следы
скептицизма. Прежде всего -- прекратились допросы. Первые вечера я ждал их в
положенные часы, но часы уходили, наступал отбой, разрешавший  отход ко сну,
а вызова на допрос не поступало. Я  напоминал себе  нервного человека, сосед
которого всегда с грохотом снимал сапоги, ложась спать, а неврастеник не мог
уснуть, пока сосед не  снимет сапоги. Так я совсем разучился спать, имея для
этого  возможность.  Я  понимал логикой,  что  вызов  на Лубянку имеет  свое
значение и  должен иметь продолжение.  Отсутствует  какая-нибудь возможность
проникнуть в механизм перелома, в  его пружины и получить  хоть какие-нибудь
дополнительные  подтверждения  того,  что  он  действительно  произошел,  не
заглядывая вперед на его последствия.  Но я по-прежнему нахожусь в  режимной
тюрьме  в   строгой   изоляции  от  внешнего  мира.  Нет  контакта   даже  с
надзирателями, которые раньше заходили  три раза в день  снимать и  надевать
наручники,  а иногда и чаще, по  требованию  обстановки, нарушаемой узником.
Нет контакта со  следователем,  он исчез, общения с ним  прекращены,  хотя я
всегда  ждал  их  с  теми  эмоциями,  с  какими  ждет  неизбежной  экзекуции
приговоренный к  ней. Как получить хоть какой-нибудь намек  на происходящее,
хоть какую-нибудь паутинную ниточку, из которой  воображение и логика смогут
соткать хоть  подобие  паутины? Решил пойти на  хитрость. Стуком  в дверь  я
вызвал надзирателя  и сказал ему, что мне  нужны  очки, а разрешение на очки
может дать  только следователь  --  владыка  надо мной и всем относящимся ко
мне, как он сам информировал меня при первом знакомстве. Надзиратель сказал,
что  передаст   мое  требование   следователю.   На  всякий  случай,   кроме
необходимости в очках (это могли решить  и без следователя), я потребовал от
надзирателя вызова меня к следователю, так как должен сообщить ему некоторые
данные.  Я ожидал вызова в  ближайший вечер, но  он не произошел. Только  на
следующий  день   днем  вошел  надзиратель,  сказавший,  что  меня  вызывает
следователь. Я застал  его  в обычном  месте,  сидящим  в  шинели за столом,
следовательно, зашедшим  на  короткий  срок,  как  мелькнула у  меня  мысль,
перебирающим  какие-то бумаги, часть которых  он  рвал  в  клочья и бросал в
корзину.  Встретил он меня со злым лицом и с подчеркнутым заявлением, что он
меня не вызывал и что  я  сам  потребовал встречи с ним, чтобы я это имел  в
виду. Я тут же понял, что он уже -- не мой следователь, что  я ему больше не
нужен и что  его  роль  как моего  "куратора" прекращена.  Об этом  наглядно
свидетельствовала  и  производимая  им  в  моем  присутствии очистка  ящиков
письменного  стола  от  бумажных  накоплений.  Все   это  я  воспринял,  как
чрезвычайно  важное  подтверждение  происшедших  важных  событий.  Далее  он
спросил у меня, что мне от него нужно.  Не ему -- от меня, а мне -- от него!
Эта  перемена ролей тоже  была важным штрихом. Я сказал ему, что нахожусь  в
чрезвычайно  нервном  состоянии,  на  грани психоза, что я  не понимаю,  что
произошло, почему прекращено следствие  и чем мне это грозит. Я до сих пор с
благодарностью вспоминаю то, что он  мне сказал; все же я не ошибался: в нем
были задатки человека, к тому же  неглупого и живого. Он со злостью упрекнул
меня за некоторую якобы неправильность освещения одной из деталей его роли в
моем "репортаже", из  чего я понял, что  репортаж он читал, и что ему попало
от начальства за допущенные им  искажения моих показаний, и что мне поверили
больше,  чем ему.  Тоже важное дуновение освежающего  ветра в  Лефортово  из
Лубянки.   Затем   он,    приняв   свой    обычный   в    последнее    время
доброжелательно-веселый тон, сказал, что меня снова скоро вызовут на Лубянку
и что  все кончится очень хорошо. Большое и глубокое ему спасибо за все это!
Ведь это -- почти человек! Распоряжение выдать очки он, конечно, сделал.
     Я вернулся в камеру в еще большем смятении. Неужели все это реальность?
Сердце  может  разорваться от нетерпения  в  ожидании счастливого  конца, от
сознания того, что я уже не полуфабрикат Лубянской трупной промышленности, а
могу снова  стать  живым  человеком.  Было от чего потерять сон. В  мечтах о
вариантах  финала я  меньше всего  думал  о возможности  полной реставрации,
такого еще с обитателями Лефортовской тюрьмы  не было, тем более  что я ведь
не  совсем  чист  по  сталинским нормам:  ругал Маленкова  (слава богу -- не
Сталина -- тут расстрел обеспечен),  признавал наличие случаев неправильного
отношения  к евреям. Поэтому в  оптимальных вариантах  финала только выбирал
место ссылки и остановился почему-то на городе Гурьеве (почему  -- не знаю).
Одно только помню твердо!  Я знал  о  том шуме, который поднят во  всем мире
вокруг  "дела  врачей".  И  если предложат на выбор --  высылку за рубеж или
ссылку -- у меня колебаний не было: ссылку, из  которой я смогу вернуться  в
жизнь  в своей стране,  когда  изменятся обстоятельства, а  в  том,  что они
должны измениться, я не сомневался. Надо только дожить до этого. Эмигрантом,
да   к   тому   же   принудительным,  я   не  хотел  стать,  имея   в   виду
послереволюционных эмигрантов,  их  трудную  жизнь.  В  общем  --  парадоксы
сталинской  эпохи: "преступник" в своих радужных  мечтах  сам  себе выбирает
наказание за  несодеянное преступление! Все это --  фантастические  бредовые
мечты, которые могут возникнуть только в одиночной камере!
     После напряжения в словесных поединках на ночных допросах,  в  ожидании
трагической  развязки их, после волнующей ночной беседы на Лубянке, возврата
в "свою" камеру, встречи со следователем с оптимистическим завершением ее --
наступили  прозрачные   дни   тюремного  режима,  не   нарушаемого  никакими
эксцессами.  Узник  стал "вещью в  себе", никому не  нужной, предоставленной
своему  внутреннему миру. Он нарушался только несколько раз  в день негрубым
вторжением режима  в  положенные  часы:  подъем,  утренний чай,  обед, ужин,
отбой.  Внутренний  мир  длинных  суток  заполнялся  чтением наизусть  давно
прочитанных  книг  и  стихов,  а  иногда  -- внутренними  звуками  музыки  с
безмолвным мысленным  воспроизведением в музыкальной памяти всего того,  что
она сохранила.
     Однажды я  услышал незнакомый  до этого стук тележки, остановившейся  у
двери  камеры.  Вот отворилось окошко,  в  которое  обычно  подавалась  пища
телесная,  и в нем  показалась  рука,  державшая две  книги,  с  призывом --
"возьми".  Это  подъехала  библиотека, снабжавшая узников пищей духовной, --
трогательная забота тюремщиков о моральном состоянии  узников. Я с жадностью
набросился  на это  духовное  подкрепление  моему  внутреннему  миру.  Книги
большей  частью  были  интересные  --  классики  литературы  и  произведения
некоторых советских писателей, до того мне незнакомые. Я не мог  не обратить
внимания на несколько неожиданный для тюрьмы ассортимент книг и их  внешнюю,
издательскую  сторону. Ассортимент свидетельствовал  о  высоком литературном
вкусе, неожиданном для тюремного библиотекаря, а  внешняя сторона книг  была
часто тоже высокой.  Несколько удивляло также то,  что среди просовываемых в
тюремное  окошечко книг не было политической литературы,  которая, казалось,
была  бы так  необходима  для  политического  перевоспитания народонаселения
Лефортовской  тюрьмы.  На  воле такая  литература,  а особенно в  сталинские
времена, была несравненно более навязчивой и более назойливой. Нет сомнения,
что если бы книги могли говорить не языком  их авторов, а языком их прежнего
обладателя, они  могли  бы  много рассказать о  нем и  о том скорбном  пути,
который они проделали  из  его личной библиотеки до доставки  в Лефортовскую
тюрьму вместе с хозяином в порядке конфискации его  имущества. Таким образом
в  Лефортовской  тюрьме  я  пополнял  свою  литературную  эрудицию. Особенно
запомнилась мне встреча с польской писательницей Марией Конопницкой. К стыду
своему, я до того не знал эту замечательную женщину и замечательного поэта и
писателя.  Я буквально  влюбился в  нее, как  в женщину с  таким близким мне
духовным обликом, вероятно, с внешней привлекательностью, и в ее творчество,
Я  выучил наизусть  многие ее  стихотворения,  а для  некоторых даже изобрел
музыкальное сопровождение,  как  для  гимна или романса  (воспроизвести  его
вслух я бы не решился даже в одиночной камере). По выходе на "волю" одним из
первых   моих   движений   было  приобретение  у  букиниста  однотомника  ее
произведений,  занявшего  почетное место в  моем книжном  шкафу. Разумеется,
право выбора книг в тюремной библиотеке не входило в заботу о духовной пище,
она преподносилась по общему  принципу: "лопай, что дают". Однажды  я сказал
библиотекарю сквозь окошко, чтобы он заменил мне просунутую книгу на другую,
так  как эту я  уже читал. Он спросил: "Где читал?  Здесь?" Я ответил: "Нет,
дома".  "Ну,  так  здесь  прочтешь".  Для  него,  действительно,  книга была
разновидностью пищи; весьма вероятно, что пищу  телесную и духовную развозил
один и тот же кормилец.
     Зарешеченное  окно камеры  под  ее потолком выходило на восток.  Стояли
солнечные  мартовские дни, и с  самого раннего утра потолок камеры освещался
солнечным   лучом,   обходившим  весь  его   периметр,  чтобы   угаснуть   в
противоположном углу. Это был воистину луч света в темном царстве.
     И  так день  за днем  до 21 марта,  когда утром снова -- прогулка вниз,
снова  --  "черный ворон"  и снова -- Лубянка. Опять "коридоры в  коридоры",
украшенные  боксами, с  кратковременными "отдыхами"  в некоторых из них,  и,
наконец,  я  был введен  в зал,  где  без  особого порядка сидели  частью за
столами, частью -- просто в креслах человек  10--12 в штатских одеждах. Лишь
в центре  всей этой группы  сидел  за столом  полковник, грудь которого была
украшена значком  "Почетный  чекист". Он  вел все заседание, но это не  было
обычным заседанием,  производимым по  шаблонному, привычному за  многие годы
плану:  выступления,  вопросы, заключительное слово председателя и т. д. Это
была  свободная  беседа с  преступником, в  которой  принимали  участие  без
какого-либо  регламента все присутствующие,  в  том  числе --  и преступник.
Беседу  вел полковник (кажется, фамилия  его --  Козлов)  и давал  ей  общее
направление.  Я  не  помню,  с  чего  она  началась, но  начало  ей  положил
полковник. По-видимому, с обращения ко мне с  "просьбой" рассказать все, что
имеет отношение  к  моему  аресту и к  материалам  следствия. Разумеется,  в
центре  моего "доклада" был опять проклятый "еврейский"  вопрос, поскольку я
был  "еврейским буржуазным националистом". Я в  свободной форме  рассказал о
своем  возмущении  теми  проявлениями  дискриминации, свидетелем  и объектом
которой я  был. Я рассказал об  известных  мне многочисленных фактах  отказа
способным людям в  приеме на работу  в  научные  учреждения (я только и знал
непосредственно  обстановку  в  них).  Привел в  качестве  примера историю с
приемом на  работу в  мою  лабораторию  в качестве  младшего сотрудника моей
очень способной  ученицы  Т.  Е.  Ивановской (в  настоящее время  --  видный
ученый,  профессор,  заведующая  кафедрой  патологической  анатомии  во  2-м
Московском  медицинском  институте). Ее  девичья  фамилия  Марухес. Отец был
крещеный  еврей, женившийся на  христианке. В дореволюционные  времена браки
между  евреями  и христианами запрещались, и  один  из  брачующихся  (еврей)
должен был перейти в христианскую веру. Зав. кадрами профессор Зилов обратил
внимание на  ее девичью  фамилию  --  Марухес (Ивановская  она -- по  мужу),
выдававшую ее частичное еврейское происхождение, и в утверждении в должности
отказывал. Но Ивановская, оказывается, была даже крещена  после  рождения  в
церкви,  и  у  нее  имелось  метрическое  свидетельство,  данное настоятелем
церкви.  Узнав об этой пикантной детали,  я уговорил Ивановскую, несмотря на
ее сопротивление, отнести Зилову это метрическое свидетельство с ссылкой  на
то, что я просил приобщить его к делу. Зилов сделал возмущенный вид, что ему
этот документ не нужен,  но тем не менее  на следующий день  Ивановская была
зачислена   на    работу.    Я   привел   другие   многочисленные    примеры
дискриминационных актов по отношению  к лицам  еврейской национальности  при
приеме  их на  работу  в  научные учреждения  и при  сокращении штатов,  что
возмущало меня  как коммуниста-интернационалиста. Собеседование  на эту тему
было  оживленным,  в   нем   приняли  участие  многие  из  присутствовавших,
подававшие  различного  рода  реплики,  но  когда  выяснилась  невозможность
отрицания или опровержения самих фактов, тогда полковник задал мне следующий
вопрос  общего  принципиального  характера: "Считаете ли  вы правильным, что
имеются научные институты, где 50 % сотрудников -- евреи?" Я на это ответил:
"Если  бы, меня  спросили,  считаю  ли я  правильным,  что  имеются  научные
институты, где