ускающей никаких комментариев ясностью вскрывающем  не прикрытую никакими
фиговыми  листками   дискриминацию   ученых-евреев   (иногда  она   стыдливо
прикрывалась  прозрачным  и дырявым покрывалом).  Следователя моя информация
очень   обозлила.  Но   он  обрушился   не  на   Медгиз,  допустивший  такую
беззастенчивую дискриминацию,  а  на Глазунова,  рассказавшего  об  этом,  с
угрозой  по его адресу: как он  смел  это рассказать! Я не  боялся  подвести
Глазунова  -- он  из коллегиальных соображений  вынужден был  разъяснить мне
причины моего и Шабада устранения из авторского коллектива, чтобы снять вину
с  себя. Кроме того, никто не обязывал его (к тому же беспартийного) держать
в секрете всю эту историю с изгнанием  из литературы  двух ученых  -- членов
КПСС, тем более что истинные пружины изгнания были совершенно очевидны и без
его  разъяснения.  Конечно, следователь,  как и  можно было ожидать,  только
бахвалился  угрозой по  адресу  Глазунова,  понимая, что  с  того -- "взятки
гладки".
     Попутно хочу рассказать еще об одном эпизоде, хотя не  фигурировавшем в
следственном  материале,  но   возникшем  в  этот  период  и  иллюстрирующем
обстановку в  период  подготовки к "делу врачей" в медицинском  мире. Еще во
время  войны  мной  было  издано учебное руководство  "Курс патологии".  Оно
завоевало  популярность и  было  несколько  раз переиздаваемо  в  Москве,  в
союзных  республиках  (Украина, Грузия,  Эстония)  и  за  рубежом (Болгария,
Китай). Очередное издание  в Москве  вышло  в 1950  году.  В мае 1953  года,
вскоре  после моего  освобождения, я получил из  Медгиза  (просто для  моего
сведения) рецензию на это  издание. Авторы рецензии -- кандидаты медицинских
наук А. К.  Юхлов и А. Г. Эйнгорн. Первого автора я не знал и никогда ничего
о  нем не  слышал,  второго  знал.  В  бытность мою зам. директора Института
морфологии он был аспирантом института и работал в лаборатории профессора А.
И.  Струкова.   Он  был   известен  в  институте  как  разгильдяй,  какой-то
разболтанный,  с  очень  средними  способностями.  Вскоре  после  завершения
аспирантуры он был мобилизован в армию на преподавательскую работу.
     Рецензия,  которую написали эти два "корифея", датирована декабрем 1952
года, по-видимому, она специально понадобилась спустя два  года после выхода
книги.  И, как  в дальнейшем подтвердил Эйнгорн,  была им специально  срочно
заказана. Авторы  проявили  много усердия,  о чем  свидетельствует не только
содержание  рецензии,  но  и ее  объем (11  страниц машинописи).  По  общему
смыслу,  особенно  для  того  времени,  это  была  не  рецензия, а донос.  В
конкретных  вопросах  патологии  авторы не ограничивали  себя необходимостью
мало-мальски добросовестного освещения соответствующих текстов книги. Это --
обычный прием  "торговой критики", по  Белинскому: навязывать автору то, что
им  хотелось бы видеть у него, а затем подвергать  это  разгрому. Но даже  и
здесь  они  проявляли невежество  как  в анализе материалов  книги, так  и в
рекомендациях автору. В  вопросах теоретической патологии они были на уровне
невежественных завихрений  того периода.  Однако их псевдонаучная  дребедень
несомненно мало  интересовала заказчиков  рецензии;  она нужна была только в
качестве  псевдонаучного  прикрытия  основной  цели  рецензии.  А  эта  цель
заключалась в доказательстве того,  что автор книги -- заклятый вирховианец,
протаскивающий в учебнике вредную методологию. Рецензия у  меня хранится как
документ эпохи, а книга была еще раз издана после 1953 года.
     В следующем,  1954 году летом была  в Ленинграде Всесоюзная конференция
патологоанатомов. В перерыве между  заседаниями в  фойе  ко мне подходят два
человека в военной форме (один в чине  подполковника,  другой -- майора) ; в
одном  из  них  я  узнаю   Эйнгорна.  С  радостью  на  лице  последний  меня
приветствует и представляет своего спутника -- начальника кафедры и называет
его  фамилию.  Я  отвечаю,  что фамилия  мне  знакома,  и вижу  на его  лице
радостное удивление; он полагал, по-видимому, что его фамилия мне знакома из
научной  литературы.  Я быстро  разочаровал  его,  сказав, что  единственный
литературный источник,  где  я встретил его фамилию, это -- рецензия на  мою
книгу.  Оба  смущены и  несколько  растеряны. Но я подбодрил их  своим тоном
полного доброжелательства. Я сказал им, что  благодарю за совет освободиться
от  вирховианства  и  в порядке  взаимности  хочу дать  им свой совет:  хоть
что-нибудь заимствовать от вирховианства,  если имеют намерение хоть немного
овладеть  основами  патологии.  На  этом  "дружеская  встреча"  закончилась.
Неожиданно,  спустя почти 5 лет, мне были раскрыты тайные движущие силы этой
рецензии,   о   которых   я   подозревал.   Произошло   это  при   следующих
обстоятельствах. В это время по приглашению академика А. Н. Бакулева я занял
место заведующего лабораторией  патоморфологии в организованном им Институте
сердечнососудистой  хирургии  (теперь  носящем  его  имя).  Мне  нужны  были
сотрудники для работы в  лаборатории; было объявлено в газете о  конкурсе на
места  старших и младших  научных  сотрудников. Неожиданно ко  мне  является
Эйнгорн  с сообщением, что  его направил  ко мне профессор  А. И. Струков *.
Эйнгорн сообщил,  что он в ближайшее время будет демобилизован, возвращается
в  Москву  и  хотел бы  занять место  старшего научного  сотрудника  в  моей
лаборатории. Его бесстыдство меня не удивило. Поэтому он  искренне  удивился
моему  категорическому отказу принять его в  мою лабораторию. Я  ему заявил,
что не только  не поддержу его  кандидатуру, если он подаст на конкурс, но и
буду  активно  возражать  против  нее,  и  на его  недоуменный  вопрос  (он,
по-видимому, искренне ожидал, что я его  приму с распростертыми объятиями) я
мотивировал  свое отношение следующими аргументами. Прежде всего, его низкой
квалификацией,  ничтожные  размеры которой, полученные им  в аспирантуре, он
растерял во  время  многолетнего  пребывания  на военной  службе,  с чем  он
согласился. Далее я  сообщил  ему, что  не забыл его подлой рецензии, что он
понимал, что  значила в то время  такая рецензия: автор  рецензируемой книги
подлежал если  не физическому, то  полному  научному уничтожению. Для такого
утверждения  у меня  были полные основания не  только в  общем опыте  многих
прошлых  лет  расправы  с учеными,  выпадающими  из  русла  торжествующего и
воинствующего  невежества,  но  и  в  персональном  опыте,  приобретенном  в
Лефортовской  тюрьме,  о чем я  еще скажу  несколько  слов ниже.  Удивленный
Эйнгорн рассказал  мне  историю этой рецензии в искреннем убеждении, что его
вины  здесь  нет, он был только  исполнителем поручения, данного ему главным
редактором Медгиза  -- А.  И. Струковым. Уточняя,  он рассказывал следующее.
Однажды осенью 1952 года его  вызвал с места службы А.  И. Струков и поручил
ему  и его начальнику кафедры написать разгромную рецензию на мой учебник  и
преподал  общий инструктаж об  основном содержании рецензий.  Когда рецензия
была  написана,  их  вдвоем  снова вызвали  в  Москву  к  директору  Медгиза
профессору Банщикову.  Тот,  ознакомившись бегло  с  рецензией, сказал,  что
очень  важно ее срочно опубликовать в "Архиве патологии", и  она  была сдана
вне  очереди в набор. Уже были получены гранки печатаемой рецензии, но в это
время меня арестовали. По  правилам того  времени, имя арестованного в любом
контексте,  даже отрицательном, подлежит  забвению,  его труды  изымаются из
библиотек, даже хранение их в лабораториях или в домашних условиях считалось
предосудительным,  категорически  воспрещались  ссылки  на  них  в   научных
работах. Память  об арестованных должна быть  стерта.  Мне  известен случай,
когда  обнаружение  при обыске произведений  расстрелянного государственного
деятеля   (например,  книги   Вознесенского)   приравнивалось   к   хранению
нелегальной литературы. После  моего ареста рецензия  была изъята из печати,
набор  ее  рассыпан, и только арест оградил  меня от  литературной мерзости.
Хороша  защита  от  нее! Несмотря на  это  разъяснение,  я  не  амнистировал
Эйнгорна.  Так он и  не понял,  чем  он мне не нравится.  Ведь он был только
исполнителем, а не инициатором!
     * А. И. Струков, выдающийся ученый  патологоанатом,  академик АМН СССР,
Герой  Социалистического  Труда. Он принимал участие  в  работе центрального
партийного  аппарата.  Это,  конечно, накладывало на  него  обязательства  к
выполнению указаний свыше, касающихся медицинской науки и ее учреждений.

     Вопрос  о  моих  научных  убеждениях  неоднократно  возникал  во  время
допросов.   Следователю  они  были  хорошо   известны  через  многочисленных
осведомителей.  В объемистом  двухтомном  моем досье  содержались не  только
общие  материалы,  характеризующие  меня с  этой стороны,  но  и  содержание
отдельных  выступлений. Так, например, следователь  однажды в  обличительном
негодовании  сказал:  "Вы понимаете,  до  какого  падения  Вы  дошли,  чтобы
сравнить величайшего ученого  современности -- Бошьяна -- с дохлой лошадью".
Я забываю содержание  многих своих  аналогичных  выступлений, но следователь
мне напомнил об этом. Оно, действительно,  было в  аудитории  анатомического
корпуса  на  Моховой,   где  обсуждались  в  присутствии  многих  слушателей
злободневные  в  то время вопросы медицинской  науки.  Говоря об  "открытии"
Бошьяна,   я  держал  в  руках  его   тощую  монографию.   Крупный   деятель
здравоохранения,  держа  также  в руках эту книгу,  провозгласил ранее перед
многочисленной аудиторией: "Старая микробиология кончилась,  вот  вам  новая
микробиология"  (как  новое  евангелие  медицины).  В  этой книжонке неуч  и
шарлатан  Бошьян разнес  вдребезги учение Пастера  на основе  своих  грязных
опытов.  Впоследствии  он  был  разоблачен  как  невежда  и шарлатан,  лишен
присужденных ему высших  ученых  степеней и канул в неизвестность. Так  вот,
этого  гения  я  сравнил  в  своем выступлении  с  дохлой  лошадью  в  таком
контексте: "Я  не  касаюсь вирусологической  части этой книжки,  это не  моя
специальность.  Но здесь автор приводит протоколы вскрытия павших лошадей, и
здесь я, как патологоанатом,  должен засвидетельствовать, что  эти протоколы
писал не патологоанатом, а сама лошадь перед тем, как издохнуть. Это -- бред
издыхающей  лошади".  Вот  до  какого  падения,   в  патетическом  обличении
следователя, я дошел!
     Найдя  у  меня  среди изъятых материалов фотографию О. Б.  Лепешинской,
следователь  спросил:  "Откуда  у  вас при  вашем  отношении к  ее открытиям
фотография Лепешинской?" Эта фотография была дарована мне  О. Б. Лепешинской
с  дружеским  автографом  на  обороте.  В  ответ  на  вопрос  следователя  я
рекомендовал  ему прочесть автограф  на  обороте  фотографии  (кстати, я  ее
сфотографировал у себя на даче), чтобы убедиться, что я ее не купил.
     История  моих  отношений  к  О.  Б. Лепешинской  и  ее открытиям  имела
неожиданное продолжение на  расстоянии 6 000 километров  от  Москвы в городе
Фрунзе  (Киргизия),  и,  по-видимому,  следователь  знал  о   ней,  дополняя
известные  ему по московским материалам данные. О  фрунзенском варианте этой
истории мне  рассказал мой близкий знакомый -- К-н. Это образованный историк
и  крупный  знаток   истории  США.  В  1948  году  он  опубликовал  книгу  о
послевоенной истории  США. Книга чем-то  не понравилась  в "верхах",  на нее
появилась разгромная  рецензия в  партийном  журнале,  в результате  чего он
отбыл  во Фрунзе для преподавания  там  политической экономии  в медицинском
институте (репрессия относительно мягкая). В силу обстановки  К-н погрузился
в медицинский мир со  всеми его  интересами  и нравами того времени. Как это
нередко бывает в провинции, там еще  более тщательно, чем в  Москве, следили
за всеми новыми веяниями  в медицине, идущими из руководящих  органов. Одним
из  таких злободневных  веяний  (помимо  перманентного:  "Сталин  -- великий
корифей медицинской  науки") был захлебывающийся восторг перед  "гениальными
открытиями"  Лепешинской. Профессора обязывались в каждой лекции говорить об
этих открытиях,  и дирекция  и  партийная  организация  института  регулярно
посылали  специальных  наблюдателей,  чтобы контролировать  выполнение  этих
обязательств. Эти наблюдения  были перекрестными, и мой друг  К-н  тоже  был
привлечен  к участию  в  них. Каждый  профессор вынужден был усердствовать в
прославлении Лепешинской в меру своей  научной совести.  У К-на установились
дружеские  отношения со многими профессорами Мединститута  и  среди них -- с
профессором гистологии  Б.  Последний,  как  и  все, каждое свое выступление
начинал с религиозного восторга перед "гениальными  открытиями" Лепешинской,
и его специальность обязывала его к этому, может  быть,  больше, чем других.
К-ну  же  в  частных  беседах  он сообщал  свое  подлинное  мнение  об  этих
открытиях, как о совершеннейшей ерунде, продукте абсолютного невежества. К-н
укорял его в научном лицемерии и двуличии и приводил  ему в качестве примера
отстаивания  интересов  подлинной науки мои публичные выступления  по  этому
поводу.  Он  случайно  также  был свидетелем  той  перепалки  между  мной  и
Лепешинской у меня на даче, когда я ей с полной и резкой откровенностью  и с
большой  долей  запальчивости  изложил свое  мнение  об ее  "открытиях",  --
перепалки, закончившейся полным разрывом наших отношений. К  ее чести должен
отметить, что с ее  стороны  никакого непосредственного возмездия за это мое
"инакомыслие"  не  последовало.  В  одной из  бесед  на эту  тему с  К-ном я
пожаловался ему в  несколько вольных выражениях на общую  обстановку  вокруг
учения Лепешинской, говоря: "Мало того, что  из  этого г-на сделали конфету,
так  еще  требуют  от  всех  лакомиться  этой  конфетой".  К-н  эту  формулу
процитировал профессору Б. со ссылкой на меня как на автора.
     Почти  одновременно  со  мной К-н  был арестован  во Фрунзе.  Перед его
арестом  в  местное  управление  МГБ  вызывали  по  очереди ряд  профессоров
Мединститута  --  членов КПСС,  с которыми  К-н особенно близко  общался. Их
информировали о том, что он  будет в  ближайшие дни  арестован ввиду наличия
бесспорных  материалов о  его шпионской  деятельности  в пользу США, но  что
"органам" надо разоблачить всю его антисоветскую деятельность,  для чего они
просят дать соответствующие материалы на основе непосредственного контакта с
ним. Некоторые категорически  отказывались давать  такие материалы,  говоря,
что  ничего  предосудительного  за  ним не  замечали.  Один  из  профессоров
поплатился  за  это  жизнью   от  инфаркта  сердца,  наступившего  во  время
обсуждения  его  "беспринципной"  позиции  по  этому  вопросу  в   партийной
организации.
     Профессор Б., однако, дал ряд компрометирующих К-на сведений. Среди них
была информация о  том,  что он регулярно слушает по радио "Голос Америки" и
неодобрительно отзывается об  "открытии" Лепешинской. При этом профессор  Б.
воспроизвел  в  подлинности  с указанием автора приведенную выше мою формулу
оценки  деятельности  Лепешинской,  как оскорбительную не  только  для этого
великого ученого, но и для высоких организаций, декретировавших  величие  ее
открытия. В этой формуле усматривалось  грубое  порицание  деятельности этих
организаций, что само по себе является государственным преступлением,  и она
была документально зафиксирована по показаниям профессора Б.
     К-на  судили  уже после апреля 1953 года. Он был приговорен к 8-летнему
заключению.  Интересна  дальнейшая судьба этой формулы.  Спустя год К-н  был
возвращен  во Фрунзе  для пересмотра на месте его  дела.  Местное  партийное
руководство в лице секретаря ЦК  КПСС  Киргизии Раззакова оказывало давление
на  следственный  аппарат, производивший пересмотр  дела,  поскольку он  дал
санкцию (а может быть, и указание) на арест профессора, старого  члена КПСС.
Реабилитация  К-на  могла  нанести  удар  по  престижу этого провинциального
сатрапа.  Ввиду этих  обстоятельств  из  Москвы был командирован специальный
следователь для проверки  обстоятельств  и поводов для  приговора  (Раззаков
вскоре  был отстранен от политической деятельности и канул в неизвестность).
Московский  следователь  стал  вызывать  всех  свидетелей, давших  показания
против К-на. Почти все  они снимали  свои показания, как данные под нажимом.
Профессор Б.  также отказался от ряда своих показаний, но  на  достоверности
двух  настаивал: на  слушании "Голоса  Америки"  и  на  "конфете  из  г-на".
Московский следователь, по-видимому,  уже знал, из какого материала  сделана
научная конфета Лепешинской, но до Фрунзе это еще не  дошло. Он, безусловно,
знал  также,  что профессор Рапопорт был освобожден с полной  реабилитацией,
несмотря на то, что следствию было известно его авторство в  этой "конфете".
Во всяком  случае,  следователь сказал  профессору  Б.  в  присутствии К-на:
"Профессор Рапопорт поступает как ученый, отстаивающий свои научные взгляды,
а Вы  в своих выступлениях говорите одно, а за  глаза -- совсем другое". Так
был посрамлен Б.  и  реабилитирована "конфета". Дело К-на было пересмотрено,
он был полностью реабилитирован,  восстановлен в партии с сохранением стажа,
здравствует и подарил советскому обществу и науке три интереснейших тома.
     Весь этот эпизод может показаться смехотворным, но, по существу, это --
мрачный штрих  эпохи. Он является демонстрацией того, чем занимались органы,
имеющие  своей задачей, судя по их  титулу, охрану безопасности государства;
на   что   тратилась  человеческая  энергия,  средства  связи,  материальные
средства. Я должен  извиниться перед возможным  будущим исследователем эпохи
за свою озорную формулу, для выразительности которой была принесена в жертву
культура русской  речи, но  которая все же в какой-то мере отображает аромат
эпохи. Да я и не предполагаю, что озорная формула может служить когда-нибудь
материалом для хроники времен Сталина...
     Моя  научная   уголовная   биография  оказалась   чрезвычайно  богатой.
Следствию  известны  были не только мое  отношение  к  открытию Лепешинской,
Бошьяна, но и мои выступления  в  диспутах о "вирховианстве", в дискуссиях с
проповедниками  "нового   направления   в  патологии",  с   борьбой   против
"неврологического  деспотизма"   в   медицине,  с  выступлениями  в   защиту
исследований Л. С. Штерн. Следствие считало меня активным противником учения
И.  П. Павлова.  По-видимому, у меня была такая агентурная репутация, хотя в
действительности я был только против  опошления  этого учения его эпигонами.
Перечислив  все  мои  научно-методологические грехи,  следователь "успокоил"
меня, что они не являются уголовным преступлением, предусмотренным уголовным
кодексом. По-видимому, он считал, что у меня достаточно большой запас других
преступлений, чтобы в  качестве  довеска не присоединять к ним  и эти грехи.
Если не иметь в виду отсутствие  необходимости в  этом, то и эти грехи могли
быть трансформированы  в тяжелое политическое преступление, как  это было  в
делах генетиков, микробиологов, поэтов, писателей, работников искусства. Мои
научные грехи  в  моем уголовном комплексе играли только  роль фона. Как мне
заявил  мой куратор, они  только  важны  следствию в качестве характеристики
моей общей антисоветской физиономии, как яростного врага передовой советской
науки и защитника реакционных учений Вирхова, Штерн.  Так откликнулось мне в
стенах Лефортовского замка мое донкихотское ауканье в схватках с невеждами и
торгашами наукой.
     Необходимо, однако,  вернуться к основному содержанию следствия. Каждый
сеанс  его,  после  введения  меня  в  кабинет  следователя,  открывался  им
следующим диалогом: "Ну". -- "Что -- ну?" (с повторениями). "Рассказывайте".
-- "Что рассказывать?" -- "Вы сами знаете, что рассказывать". -- "Мне нечего
рассказывать из того, что вам нужно". Эта