в. Это произошло в конце
января или в феврале 1953 года.
     Известие об уходе А. И. из 1-го Медицинского института распространилось
в среде  профессоров  и  преподавателей  (наряду  с  ложными слухами об  его
аресте). На  одном  из  заседаний  совета профессоров  одна из членов совета
(профессор  Ю. Ф. Домбровская) выступила с заявлением о неожиданном уходе из
института  одного  из  самых  уважаемых  профессоров  и  ученых,  старейшего
профессора института и  предложила  сохранить  его в составе  членов ученого
совета. Предложение было принято ввиду его невинного характера и  отсутствия
каких-либо мотивов для отказа, т. к. формальной и открытой дискредитации  А.
И.  не  было.  Узнав о том, что, не будучи уже  зав. кафедрой, он  остался в
составе ученого совета, он добросовестно явился  на ближайшее заседание, где
происходила очередная защита какой-то  диссертации.  После процедуры  защиты
секретарь   стала   обходить  членов  совета,   вручать  им   бюллетени  для
голосования. Дойдя до А. И., она, взглянув на список, обошла его и бюллетеня
ему не вручила. А. И. понял, что принятие предложения Ю. Ф. Домбровской было
простой фикцией, и больше на заседания ученого совета не являлся, не получая
к тому же формального приглашения в виде повестки.
     Следующим актом научно-общественного остракизма А. И. было изгнание его
из редакции журнала "Архив патологии", основателем  и  бессменным редактором
которого  он  был.  Однажды,  вскоре  после изгнания  из  1-го  Медицинского
института,  он получил домой телефонограмму, приглашающую его в Министерство
здравоохранения   к  заместителю  министра  по  кадрам  Белоусову.  Проявляя
трогательную  заботу о здоровье А. И., как об  единственной цели приглашения
А.  И., он обратился к нему: "Алексей Иванович, вы раньше  иногда жаловались
на состояние  здоровья (у А.  И.  была невралгия тройничного нерва),  вам не
трудно  ли  быть  редактором  „Архива  патологии", ведь  это  все-таки
нагрузка?" Рассказывая мне об этом, А. И. со  свойственным ему тонким юмором
добавил от себя: "Хотя я никогда никому не  жаловался на то,  что мне трудно
быть  редактором „Архива",  но  раз  начальство  говорит,  что трудно,
значит  --  трудно".  И  он  согласился  с Белоусовым,  что  быть редактором
"Архива",  конечно,  хоть и нетрудная,  но  все  же забота.  Тогда  Белоусов
сообщил А. И., что, учитывая это,  его решили освободить от этой заботы,  т.
е.  от  обязанностей редактора  "Архива патологии",  и  что эти  обязанности
временно возлагаются на ответственного секретаря "Архива", все на того же А.
И.  Струкова. Так  А. И. был  отстранен и от этой важной общественно-научной
обязанности. Но Струков заболел, редакция  осталась без всякого руководства,
и  зав.  редакцией в безвыходном положении  стала  обращаться  к  А.  И.  за
разрешением ряда вопросов,  в том числе и технических,  что он и  делал ради
журнала.
     Однажды академик  H. H. Аничков,  президент Академии медицинских  наук,
при случайной встрече с А.  И. на  лестнице дома, где они оба жили,  выразил
свое возмущение по  поводу отстранения  А. И. от руководства  "Архивом", что
это недопустимо, что "Архив"  не может существовать без А. И. как  редактора
его и что  он  по  этому  поводу  поговорит  с Белоусовым и  сообщит  ему  о
бедственном  положении,  в  котором  очутился  журнал.  О  результатах  этих
переговоров он сообщил А. И. Белоусов сказал H. H. Аничкову, что этот вопрос
он сам решить не может и выяснит его в ЦК КПСС. После выяснения  его  в этом
высшем органе он просил H.  H. Аничкова  передать А. И., что ему разрешается
временно текущее руководство журналом до выздоровления Струкова.
     Выслушав все  это  повествование,  я шутя сказал А.  И.:  "Ведь с  вами
обращались -- как с евреем". А. И.  шутки не принял  и с полной серьезностью
согласился: "Да, да --  как с евреем..." Трудно сказать, чем  бы закончилась
одиссея  А. И., если бы не счастливый финал "дела  врачей". Похоже, что все,
что  с ним происходило, было только прелюдией к чему-то более  грозному, его
судьба была предрешена. Случай с А. И. -- пример не молниеносной расправы, а
дробного репрессирования,  не доведенного, однако,  до логического конца  по
независящим  от режиссуры обстоятельствам. Нет никакого  сомнения в том, что
все, что  происходило с А. И., было пролонгированным, замедленным включением
его  в  кадры  "врачей-убийц",  подобно  тому,  как  аресту  академика  Лины
Соломоновны  Штерн  предшествовала  длительная  подготовка,  или,  пользуясь
медицинской  терминологией,  длительный  продромальный  период,  в   течение
которого уже имеются еще неясные, но реально ощутимые признаки надвигающейся
болезни.   За  что  же  над  головой  А.  И.   был  подвешен   карающий  меч
госбезопасности, несомненно готовый опуститься в подходящий момент? Подобный
вопрос может  быть  задан в отношении всех привлеченных к "делу врачей", а у
А.  И.  имелись  неоспоримые  "железные"  данные,  с  точки зрения МГБ,  для
приобщения его к этому делу. А. И. производил патологоанатомические вскрытия
многих крупных  деятелей  Советского государства.  Можно  напомнить, что  он
вскрывал  тело  председателя  ОГПУ  Менжинского, не  обнаружил  при вскрытии
признаков  или  следов  действия  "казаковского  зелья",  о чем  просил  его
присутствовавший  при вскрытии  генерал ОГПУ.  Был обнаружен  резкий склероз
артерий сердца, вызвавших  тяжелое поражение его  и смертельный исход. Между
тем,  по официальной  версии,  Менжинский был злодейски  умерщвлен  лечащими
врачами,  выполнителями воли "врагов народа", а Абрикосов этого не сумел или
не  хотел   обнаружить.  Он  вскрывал  тело  умершего   выдающегося  деятеля
сталинской эпохи А. А. Жданова, и даже помогавший А. И. при вскрытии опытный
служитель  анатомического театра Иван Глебович сразу  заметил вслух,  что  у
Жданова -- тяжелый склероз коронарных артерий сердца с тяжелыми хроническими
и  острыми  изменениями  самого сердца в результате  перенесенных инфарктов,
конечно,   это   констатировал  и   Абрикосов.  А   в   ряду   преступлений,
инкриминированных     "врачам-убийцам",     было     умерщвление     Жданова
противопоказанными мероприятиями. Абрикосов этого не  заметил или  не  хотел
заметить.  А.  И.   знал   истинную   причину  смерти   С.  Орджоникидзе  --
самоубийство. Нельзя было быть уверенным в его скромности, надежнее было бы,
если  бы он  унес эти  тайны с собой  в могилу. Все это делало А. И. лакомым
куском для МГБ, который они готовились проглотить. Но  для этого людоедского
акта в  данном случае необходима  была  общественно-политическая подготовка,
учитывая положение, занимаемое  А.  И.  в советском обществе.  Этот  фактор,
по-видимому, в  некоторых  случаях  тормозил  прямолинейность  действий,  по
аналогии с анекдотическими действиями одного грузинского парикмахера. К нему
пришел какой-то клиент побриться,  и парикмахер,  не найдя  кисточки, плюнул
себе  на  ладонь  и,  намылив  ее,  стал  ею  намазывать  щеки  клиента.  На
возмущенный  его протест  парикмахер  возразил:  "Зачем обижаешься?  Мы тебе
уважение делаем,  другому  прямо в  морду  плюем". А.  И., по-видимому, было
оказано   такое   уважение   другим,   уже   не  анекдотическим   грузинским
парикмахером...
     Не для всех  арестованных по "делу  врачей" оно завершилось возвратом в
ночь  на  4  апреля в status quo ante.  Действовали  типовые парадоксы  МГБ.
Объектом  одного  из  них стал  профессор Марк Яковлевич  Серейский. Это был
известный   психиатр,   разносторонне   образованный  ученый,   превосходный
музыкант-пианист.  Он  был  арестован позднее всей основной группы "убийц  в
белых  халатах",  если  память  мне не изменяет  -- в  начале  марта,  т. е.
накануне перелома в развитии "дела", вызванного смертью Сталина. Как  он мне
рассказывал, следователь добивался от него, главным образом, признания в его
преступной связи с профессором В. Ф. Зелениным, его близким другом, одним из
деятелей основной группы "врачей-убийц". Следователь добивался этого и после
того,  когда  профессор  В.  Ф.  Зеленин,  выпущенный  на  свободу  с полной
реабилитацией, отдыхал в санатории, не подозревая, что он является убийцей в
белом халате и что от М. Я. Серейского требуют, чтобы он это подтвердил. При
этом следователь не скупился на соответствующие эпитеты по  адресу Зеленина,
не оставлявшие у Серейского  сомнения в том, что если Зеленин не расстрелян,
то находится на  пути к этому. Поэтому финал  всей  этой чертовщины был  для
Серейского   совершенно   неожиданным,   без   всяких   тормозных    спусков
следственного накала. В конце апреля, вместо очередного допроса, следователь
задал ему вопрос: "Так вы отрицаете,  что  вы -- сволочь?  Тогда  убирайтесь
отсюда  вон". Ему  был выписан  пропуск, и  его выпустили  за  ворота тюрьмы
(кажется, Лубянки). У  него было ощущение, что его не  выпустили, а выгнали,
как  провинившегося  и  нашкодившего  мальчишку.  Он   не  обиделся   и   на
общественном транспорте отправился к себе домой, так и не поняв смысла всего
разыгранного фарса,  пассивным участником которого  он был. Но я  уже писал,
что  в бывшем  МГБ  театрализованные инсценировки, иногда в стиле несложного
детектива, были приняты  в системе  работы этого учреждения. Для сотрудников
его это было развлечением, наподобие  игры в кошки-мышки, где они получали к
тому же возможность проявить свою творческую изобретательность. Если бы была
возможность  собрать   все   эти  инсценировки,   то  получился   бы  пухлый
многотомник,   как  литературное  надгробие  на  бесчисленных  жертвах  этих
инсценировок. Но пока поднялся только край  занавеса: лишь в тех  процессах,
материалы о которых стали сейчас доступны, да из немногочисленных  рассказов
уцелевших жертв.
     После двухнедельного периода "акклиматизации" мы  20 апреля (т.  е. я и
жена)  отправились  в Сочи, в  санаторий Министерства культуры СССР.  С нами
одновременно  поехали  наши  близкие  друзья  --  супруги  Гельштейн  -- мои
сотоварищи  по  "делу  врачей".  Несмотря   на  все  радикальные  изменения,
происшедшие в стране и в нашей личной жизни, страх преследования и слежки, в
котором мы  жили  десятки лет,  не  мог  испариться так  быстро. Он  вызывал
подозрительность  по  отношению  к  явлениям  весьма,  вероятно,  случайным,
лишенным того  смысла  и  значения,  которое им по  психологической  инерции
придавалось. Так,  например, при нашем  отъезде перед  посадкой в вагон было
щелканье фотоаппаратов, и нам казалось, что мы  -- объекты фотографирования,
что это -- нас провожают наблюдатели из "органов",  хотя не  мы одни  были у
входа в  вагоны  и не мы одни могли быть  "жертвами" фотолюбителей  из числа
провожавших. Тем не менее "комплекс поднадзорности" продолжал свое действие.
     В  пути  в   вагоне  произошел  инцидент,  очень  нас,  особенно  жену,
испугавший,  как  симптом  той же поднадзорности.  На следующий день  нашего
путешествия в  наше купе вошла  проводница  вагона, спросившая  с  некоторой
осторожностью (продиктованной, как после стало ясным, боязнью нескромности),
не Рапопорт ли моя фамилия. Было страшно  вдруг услышать свою фамилию из уст
проводницы. Первая мысль -- каким образом проводнице может быть известна моя
фамилия, почему  она ее интересует,  и это  -- неспроста. Значит, кто-то  ей
сообщил ее, и ясно,  кем был  этот "кто-то". На  наш  подтверждающий фамилию
ответ и на встречный вопрос, почему ее интересует моя фамилия,  она сказала,
что ее  просил проверить мою фамилию один гражданин, который едет  в этом же
вагоне и который сказал, что он мой ученик, и  просил разрешения зайти к нам
в  купе, если  я действительно Рапопорт. От испуганно забившегося  сердца --
отлегло, и, разумеется, такое разрешение я просил проводницу передать нашему
соседу  по вагону.  Вскоре  он зашел  и  сам.  Он оказался судебным медиком,
занимавшим  уже  большое  положение  в  его  специальности,  и  моим  бывшим
студентом,  знавшим меня не только как своего  бывшего профессора,  но и как
автора   научных   работ  из  смежных   областей  патологии.   Встреча  была
дружественной,  и я не мог отказать  нашему спутнику в удовольствии отметить
эту встречу коньяком, несмотря на робкие протесты  жены (ведь у меня все еще
оставалась  следовая  тюремная  реакция  в  виде  гипертонии).  В  коньячное
торжество включились и спутники по купе -- свидетели радостной и неожиданной
встречи,  и  остаток  пути  прошел  под  его  градусом.  Долго  еще  пуганые
сталинские вороны куста боялись!
     Месяц, проведенный в Сочи, был месяцем встречи с весной в  природе и  с
перекликающейся с ней весной личного  возрождения. Первый день пребывания  в
санатории, как  это  нередко бывает, был  днем прохождения через  санаторное
чистилище:   темная,  неуютная   комната  с   окнами  во  двор,  наполненный
автомобильным  шумом,  кухонными  запахами,  звонкими голосами  персонала  и
радиорупором на крыше. Я плохо  провел первую ночь, и жена  без моего ведома
попросила  врача  создать  мне  более спокойную  обстановку, конфиденциально
посвятив ее в обстановку, из  которой я попал в санаторий, и соответствующий
ей  нервнопсихический  настрой.  Полное  сочувствие  и  подчеркнутая  забота
следствием имели немедленное переселение в более комфортабельные условия, и,
по-видимому, через врача просочились  в санаторное население  сведения о том
санатории, из которого  я почти непосредственно прибыл. Словесных деклараций
об этом ни с чьей стороны не  было, над всеми еще  тяготело табу на открытое
высказывание, а тем более обсуждение  подобных  тем. Однако по подчеркнутому
вниманию, предупредительности, нескрываемой симпатии и  даже какой-то нежной
заботливости,  окутывающей нас, и  особенно  меня, нетрудно было догадаться,
что  это  было  вызвано  не   какими-то  нашими  личными,  внушающими  такое
отношение, качествами. Хочется думать, что это тоже играло какую-то роль, но
ясно  было,  что  я  -- расконспирирован.  Несомненно, основную роль  играло
отношение советской  интеллигенции (а она в подавляющей массе была в ту пору
обитателем санатория) к событиям недавних дней и ко мне, как к их участнику.
Все  это  создавало  какую-то обволакивающую  атмосферу душевного  комфорта,
какой-то душевной весны, в  которую  мы были  погружены.  Словесное  табу  и
конспирация были открыто сняты отдыхающей одновременно с нами радиодиктором,
эмоциональной  и  милой  женщиной. Она сообщила всем,  что  ей известна  моя
фамилия  и  все,  что   с  ней   связано,   по  радиоинформации,   и  основа
целенаправленности  чувств  и  отношений  отдыхающих   была   демаскирована.
Совершенно  откровенным  был  инстинкт  освобождения людей  от  душевного  и
интеллектуального  гнета пройденных  лет.  Однако  от многих  предрассудков,
вошедших в  плоть и кровь  советских людей, от ряда  ее  жестоких и  нелепых
условностей  быстро освободиться было, по-видимому, так же трудно,  как коже
от   татуировки.   Я   вспоминаю   разговор   с  одной  супружеской   парой,
интеллигентных и, казалось, образованных людей (докторов наук), которые сами
были   непосредственно  затронуты   очередным   "гениальным   произведением"
"великого корифея всех времен  и народов" --  "Марксизм и  языкознание". При
упоминании  в  процессе беседы с этой парой имени одного  известного ученого
они с полной  серьезностью сказали: "В его биографии  есть темное пятно".  Я
был удивлен и насторожился,  полагая, что речь идет о каком-то неблаговидном
поступке. На  мой вопрос  о  сущности этого "темного пятна" мои  собеседники
разъяснили: "У него кто-то из родственников живет за границей". Моя горячая,
протестующая против такого аргумента реакция все  же не была понята ими; они
так и остались с своей оценкой и с признанием  правомерности таких оснований
для "темного пятна".  Но  для  нас это  было  основанием исключить эту  пару
"татуированных" из дружеских контактов, которых они искали.
     Злую шутку я сыграл с нашими друзьями и "односидельцами", с которыми мы
уехали из Сочи. Они предпочли жить в гостинице, а  не в санатории. Однажды в
один  из  наших  визитов  к  ним  наш  друг,  профессор  Г-н, был  в ванной.
Постучавшись к нему в дверь,  я сказал  императивным тоном: "Г-н, выходите с
вещами".  Бледный,  с  тревогой на  лице, он  открыл дверь,  держа  в  руках
предметы  туалета.  Я  тут  же  пожалел о своей  шутке, не ожидая  тюремного
рефлекса. Но в этом рефлексе была готовность сознания к возврату возбудителя
рефлекса, к полной  возможности  тюремного рецидива, ощущение неустойчивости
изменившейся  обстановки  и  не  сформировавшейся  еще   убежденности  в  ее
стабилизации.   Еще  один   пример   того,   с   каким  трудом   совершается
психологическая  перестройка   при   длительно  воздействовавшем   застойном
психологическом  очаге,   особенно  при  большой  индуктивной  мощности  его
возбудителя. Конечно  и здесь, как и во  всем  поведении человека,  огромное
значение  имеет  его  индивидуальный  психологический  рисунок; но  типовым,
сформированным десятилетиями  штрихом  этого рисунка был страх кролика перед
удавом.
     В  середине  нашего пребывания в  санатории я получил  письмо  от С. И.
Диденко,   директора   Института  им.  Тарасовича,  в  котором  я   работал.
Характеристика  этого замечательного человека  мной  уже  была дана  выше. В
подробном письме он писал об обстановке  в институте, о глухом сопротивлении
партийной организации  новым  веяниям,  о нежелании  активно  принять  их  и
перестроить  партийное  и  общественное   сознание,  воспитанное   в  нормах
сталинской эпохи. Он готовил меня к  той обстановке, которую я встречу после
возвращения, готовил меня  к борьбе с  ней,  необходимой как для меня, так и
для него.
     Откровенно говоря, ни в какую борьбу мне вступать не хотелось, хотелось
покоя после пережитых бурь, но обстановка для этого была малоумиротворяющая.
Семен  Иванович  посвятил  меня  в  то,  что  после моего  ареста  партийная
организация  создала   комиссию,  которая  имела  задание  обследовать   мою
лабораторию и вскрыть мою вредительскую  деятельность. Комиссия свое задание
выполнила  с  составлением  соответствующего  акта,  утвержденного партийной
организацией.  Семен   Иванович   рекомендовал   мне  потребовать  его   для
ознакомления  и  для требования отмены его. Мне было совершенно наплевать на
этот акт после реабилитации меня высшими органами власти и восстановлением в
партии.  Однако  с  этим  актом  было  связано начатое,  но  не  завершенное
персональное дело С. И. Диденко по  обвинению его  в поддержке врага народа.
Хотя  это дело повисло в воздухе, но ликвидация  его была  связана с отменой
дискриминирующего  меня акта. Этот аргумент был действенным, я совершенно не
учел его по своей слабой ориентации в  тонкостях партийного бюрократизма. По
возвращении  из  Сочи я подал  заявление в партийную организацию, в котором,
ссылаясь на  устав партии, потребовал  ознакомления меня со всеми решениями,
касающимися  меня, принятыми в период  моего  пребывания под  провокационным
арестом,  и  либо  отменить  эти  решения,  либо   пересмотреть  их  в  моем
присутствии.
     Я был уверен, что партийная организация автоматически отменит этот акт,
наивно полагая, что  самый факт реабилитации аннулирует его.  Но я не  учел,
что сталинская партийная машина еще действует и позиций сдавать не намерена.
Руководство   партийной   организации    института,   проконсультировавшись,
по-видимому,  в райкоме КПСС, заявило мне,  что акт  не  отменяется, а будет
пересмотрен в моем присутствии.  Как  потом  стало совершенно очевидным, при
этой  консультации  было дано указание  не только  не отменять акт, но и при
пересмотре  подтвердить  все  его  дискриминирующие  меня  пункты,   т.   е.
подтвердить полную  объективность  акта.  Интересный парадокс эпохи:  высшие
правительственные  и   партийные   органы  имели  мужество  дискредитир