едственно   за
освобождением "извергов", происшедшим в ночь на субботу, пришел  первый день
пасхи  --  Христово  Воскресенье!  Для  очень  многих,  и  не   только   для
освобожденных  и близких им людей, это был в подлинном смысле слова  светлый
праздник, и они так символически  и  восприняли его. Для немногих же  он был
омрачен неожиданной осечкой спущенного курка.
     Были некоторые предвестники предстоящих событий, но  они не  могли быть
поняты  теми, к  кому  были  направлены,  и  интерпретированы  ими  в  такую
сверхоптимистическую  сторону.  Вся  многолетняя  предыстория не  давала для
этого никакой основы. Таким предвестником был неожиданный звонок по телефону
моей  жене  за  несколько  дней  до   освобождения.  Мужской  голос  любезно
поздоровался  с ней. осведомился о ее здоровье,  предварительно сообщив, что
говорят  из  Министерства  госбезопасности. Говоривший поинтересовался также
здоровьем  и  общим  состоянием  членов  семьи,  ссылаясь  на  то, что  этим
интересуется Яков  Львович и что он  беспокоится о  семье.  Жена дала вполне
успокаивающие ответы, даже просила  мне  передать, что у нее имеется работа,
что она получила заказы на рефераты иностранных научных статей и на переводы
(жена  --  физиолог,  доктор  наук)  и   что  это  дает  ей  заработок.  Она
осведомилась,  разумеется, о  моем состоянии и получила вполне  утешительный
ответ  ("Яков  Львович здоров,  хорошо себя чувствует"). Жена  спросила,  не
нужно ли передать  мне демисезонное пальто (была весна, а ушел  я в зимнем),
на что собеседник ответил, что в этом нет никакой необходимости. Этот звонок
и этот разговор (кто был собеседником -- не знаю до сих пор) несомненно были
проявлением той же предупредительности, с которой был обставлен весь процесс
освобождения, но жена поняла  его по-своему. До  ее  сознания  даже не дошел
смысл ответа ее собеседника на предложение передать мне демисезонное пальто,
в  котором,  по  его словам, нет  нужды. При некотором  оптимизме можно было
расценить  этот  ответ как  благоприятный  симптом, как сигнал о предстоящем
возвращении,  но  почвы  для оптимизма  в  советской  действительности  того
времени не было. Исходя из печального опыта прошлых лет, когда бывали случаи
подобных звонков в  награду  или в поощрение узнику за его  покладистость во
время следствия и за признание  вины, жена решила, что  разговор идет в моем
присутствии и что это -- тоже  мне награда от  следователя за облегчение ему
его цели -- добиться признания несуществующей вины. По-видимому, в "органах"
хотели  иметь  информацию  о  состоянии,  в  котором  я  застану  семью,  из
первоисточника, подобно  тому, как визит врача-невропатолога ко мне в камеру
имел заданием выяснение состояния, в  котором  я явлюсь  в  ближайшие дни  к
семье.
     Во  время моего  пребывания  в  институте  мне  позвонил  в  кабинет из
вестибюля вахтер, сообщивший, что меня спрашивает какой-то  военный,  ждущий
меня в вестибюле.  Меня это уже  не  испугало --  вот какой  психологический
сдвиг  произошел в  сознании  за короткое время! Я просил вахтера  проводить
военного  ко мне в кабинет. Он оказался полковником госбезопасности, который
привез все материалы, изъятые  у меня  из  кабинета при обыске в  нем  после
моего  ареста.  Он  застал  меня за  микроскопом, и,  по-видимому,  на  него
произвело  впечатление  столь  быстрое, за несколько  часов,  перевоплощение
заключенного в ученого, сидящего за своим  рабочим столом. Я слышал, как он,
информируя по телефону генерала о вручении мне изъятых  материалов, говорил,
что застал меня за работой в институте, не скрывая своего удивления и даже с
оттенком  восхищения. Я был рад, что, по вине С. И. Диденко, я  случайно мог
продемонстрировать высшим сотрудникам органов госбезопасности, что они имели
дело с учеными,  преданность науки  которых не могли сломить даже наручники.
Но это не была  демонстрация -- я действительно не мог  лишиться наслаждения
--  поисследовать  в   микроскопе   несколько   гистологических  препаратов,
изготовленных после моего  ареста и очень меня  интересовавших,  и полковник
застал меня за работой. Сесть снова за микроскоп -- ведь это  осуществленная
мечта лефортовского узника!
     Не  у  одного меня тюрьма и  все  произошедшее в ней  не  отбило  жажду
возвращения к своей обычной деятельности. М. С. Вовси в первый же день после
освобождения нельзя  было удержать, несмотря на естественную общую слабость,
от чтения лекции слушателям Института усовершенствования врачей.
     Мое общение с сотрудниками госбезопасности  никак не могло прекратиться
и остановиться на полковнике. Они не оставляли меня своими  заботами и своим
вниманием.  Вскоре после моего возвращения домой из института был телефонный
звонок из этой организации, осведомлявшийся о том, дома ли я, так как ко мне
должен  приехать сотрудник.  Все же -- как  изменилась  обстановка, если для
того,  чтобы  узнать о  том,  дома  ли я  и  смогу  ли  принять  сотрудника,
осведомлялись   по  телефону.  Только   два   месяца   тому  назад   о  моем
местонахождении   информацию  получали  через  тех  же  сотрудников,  а  для
посещения ими меня совсем не требовалось моего согласия! В данном случае оно
было дано без  колебаний и опасений,  хотя цель визита мне не была известна.
Сотрудником  оказался приятный по внешности  и любезный по обращению молодой
лейтенант, который привез в мешке все  документальные материалы, изъятые при
обыске дома. Их было много, и я предложил лейтенанту освободить от них мешок
прямо на  пол  в  моем кабинете,  чтобы  мне  легче было  потом разобрать  и
рассортировать  их  по содержанию,  что  он  и сделал. Образовался небольшой
холмик.  Захваченный  текущими волнующими  событиями,  я,  однако,  не  стал
разбирать этот  бумажный  холмик, а  распихал его по ящикам в книжном шкафу,
письменном  столе.  Ко многим  частям  этого ликвидированного  холмика я  не
прикасался в течение длительного  времени, и много  лет спустя, разбирая их,
находил  много интересных  и забытых  материалов.  С лейтенантом  у меня был
короткий и взаимно приветливый разговор, в котором проявлялось  его уважение
молодого  человека  к пожилому профессору и ученому (эту  репутацию, как мне
было известно  по ходу следствия,  я  имел  в  МГБ).  В процессе  беседы  я,
упоминая о моем следователе, сказал, что сейчас, вспоминая все,  что  я  ему
говорил,  он  должен жалеть, что  не верил  мне.  На  это лейтенант  ответил
неожиданной  и полной  какого-то смысла фразой, что если бы он верил мне, то
не был бы сейчас  в  том  положении, в  каком он находится, и  предложил мне
встретиться  с  ним,   если  я  этого  хочу.  Разумеется,  никакого  желания
встретиться с ним у меня не было, и я ответил быстрым и решительным отказом.
Я не  стал проявлять интереса к тому положению, в каком он  находится, но из
слов  лейтенанта понял,  что оно не  из авантажных и что мы с ним поменялись
если  не  местами, то эмоциями и настроениями.  В общем, я был действительно
тронут вниманием органов МВД непосредственно после освобождения.
     Остаток первого дня был  заполнен  мелкими бытовыми деталями возврата в
обычную жизнь, в том числе -- и данью медицине. На звонок жены в поликлинику
научных работников,  из  обслуживания которой я и моя семья были исключены с
момента ареста, с просьбой прислать врача,  в котором я, по ее оценке  моего
состояния, нуждаюсь, врач  был прислан немедленно. Он нашел резкое повышение
кровяного давления (высокую  гипертонию)  и признаки  исхудания, хотя потеря
четырнадцати  килограммов,  как  выяснилось при  взвешивании,  оставила  еще
достаточный для  жизни живой вес. Прописан был постельный режим (какое емкое
слово, полное  контрастов:  "режим"!),  который  трудно  было  совместить  с
ликующим  возбуждением  и  жаждой  активности,  и потому  он  так и  остался
погруженным в бездонную пучину невыполненных медицинских назначений.
     Наступил вечер  первого дня, и наша  квартира была заполнена  друзьями,
пришедшими  отпраздновать с  нами это событие и разделить радость  по поводу
него. Я встретил их пушкинским письмом к другу, начало которого мне казалось
вполне  относящимся и к настоящему событию, и  его герою:  "Я ускользнул  от
эскулапа худой, обритый,  но живой. Его  мучительная  лапа  не тяготеет надо
мной..." Многие  из друзей,  учитывая  ситуацию,  принесли с собой  скромный
гастрономический вклад в скромный по  этому  признаку стол, в  котором нашли
должную оценку и весьма пригодились тюремная колбаса, тюремный ржаной  хлеб,
луковицы, печенье; я  вспомнил  напутствие надзирателя: "Все  бери, там  все
пригодится".  Действительно, все пригодилось,  но не  "там",  где он  думал.
Пиршество,  отнюдь  не  заполненное  гастрономическими  излишествами,  почти
сомкнулось с пасхальной  заутреней. Это было воистину воскрешение из мертвых
после  символического  распятия  на   кресте.  Поразительная  символика  для
мистико-философских размышлений! Итак, -- было  утро, был вечер, день первый
на свободе! Слегка перефразированный итог библейского первого дня сотворения
мира.
     А затем  последовали  дни постепенной смены  опьяняющего угара  свободы
отрезвляющим   впечатлением   внешней   среды.    "Дело   врачей"   в    его
уголовно-юридическом содержании закончилось. Но  было  бы формальной ошибкой
закончить   на   этом  настоящее  повествование.   "Дело"   продолжалось   в
общественно-политическом  сознании,  и  эхо его раздавалось  еще  длительное
время и в общем, и в личном плане. Общий план -- дело историка и социолога с
научно-исследовательским  анализом событий.  Но это,  по-видимому, еще  дело
будущего,  как  и   разностороннее  освещение  его   языком   художественной
литературы и публицистики. В сфере моих возможностей  -- только личный план,
т. е. изложение личной информации и личных впечатлений.
     Прежде всего  на меня нахлынули информации о событиях, происходивших за
пределами  тюремных  стен  в период моего  пребывания  в  них.  Продолжалась
погромная атака на  евреев-врачей, даже находившихся  на  свободе.  Особенно
неистовствовал  "Медицинский  работник",  страницы  которого были  заполнены
разнузданной клеветой  на  того или иного  врача  еврейской  национальности,
ничем не ограничиваемой в смысле наличия хоть элементов правдоподобия.
     Материальная  нужда  заставила  мою  жену  продавать кой-какие вещи,  и
немедленно последовал донос в МГБ о продаже ею вещей, подлежащих конфискации
после   моего   осуждения.   Прибывшие  по   этому  доносу   сотрудники  МГБ
удостоверились, что она продавала только принадлежащие ей и оставленные в ее
распоряжение вещи,  но на всякий  случай рекомендовали ей  и это  не делать,
чтобы не дразнить гусей -- доносчиков.
     Я находился первое время на охранительном  режиме (это -- не тот режим,
который меня охранял в Лефортовской тюрьме) больного гипертонией; гипертония
поддерживалась не только тюремной индукцией, но и текущими стимулами внешней
среды, наслаивающимися на нее. Спустя несколько  дней после "эксгумации" мне
позвонила по телефону технический секретарь партийной  организации института
и  по поручению секретаря партийного бюро пригласила  на закрытое  партийное
собрание,  где  должен  был рассматриваться вопрос о моем  восстановлении  в
партии. Я ответил, что был исключен  из партии, а  затем восстановлен, и что
партийный  билет  мне  возвращен  при  освобождении.  Поэтому   нет  никакой
необходимости  в   восстановлении  меня  в   партии  партийной  организацией
института. На это собеседница возразила, что партийная организация института
своим  решением  тоже  исключила  меня из  партии  и  должна  по  формальным
соображениям отменить это решение и восстановить меня согласно Уставу. Я был
(да и сейчас остаюсь) не очень искушенным товарищем в уставных ритуалах,  но
знал,  что ни одно персональное дело, а тем более  исключение из партии,  не
может  рассматриваться заочно. Поэтому, ссылаясь на недомогание, я отказался
прибыть на партийное собрание и  сказал, что поскольку  меня исключили в мое
отсутствие, то и восстанавливать могут без меня. Однако здесь почему-то надо
было соблюдать ритуальную чистоту, и меня настойчиво просили  прибыть на это
специальное собрание с единственным  пунктом его повестки  -- восстановление
меня в партии. Пришлось пойти навстречу, и я приехал. Я почувствовал себя во
враждебном окружении, точно я что-то у этих людей  украл, чего-то важного их
лишил,  чем-то жестоко  обидел.  Выражение лиц  коммунистов (большей  частью
женского  пола)  было таким,  точно  они присутствуют на похоронах, а не  на
возврате  к  жизни  невинно  пострадавшего  партийного  товарища.  Секретарь
партийной  организации  с ужасом на  лице  сообщила  мне (конфиденциально) о
циркулирующих  в  институте  моих  высказываниях. Мне приписываются  (не без
основания) слова,  что только смерть Сталина  освободила  меня  и других  из
тюрьмы  и  возможной позорной  казни.  Она была  потрясена такими  мыслями и
опасностью  их  высказывания. Так силен  был  сталинский  дух  в  атмосфере,
которой  много лет  дышали  эти товарищи,  и освободить  от  которого  свой,
насквозь  пропитанный  им организм они  безболезненно  не  могли.  Секретарь
партийной  организации   доложила,   что  имеется   только  один  вопрос  --
восстановление меня в партии ввиду моей полной реабилитации и восстановления
на  работе,  и  предложила  голосовать  за предложение.  Все без  исключения
подняли  руки "за". Несколько отдохнув,  к навестил А.  И. Абрикосова, и эта
встреча   мне  очень  запомнилась   среди  всех   других.   Я  выслушал  его
повествование о том,  как  провел он период  "дела  врачей",  и эта  повесть
заслуживает  подробной передачи. Она  чрезвычайно  симптоматична  для эпохи,
особенно если учесть,  что герой  ее --  не  рядовой профессор, а выдающийся
ученый  с  мировой   известностью,  академик,  обласканный   званием   Героя
Социалистического  Труда, лауреата Сталинской премии. На стене дома, где  он
жил,  после  его  смерти установлена  мемориальная доска, его именем  назван
переулок, где находится возглавлявшаяся им кафедра, а  перед входом в здание
воздвигнут его бюст. Для него "дело врачей" началось раньше, чем оно приняло
широкий  размах. Должен напомнить,  что его жена,  Ф. Д.  Вульф, еврейка  по
национальному  признаку, была  прозектором кремлевской больницы, а А.  И. --
консультантом  этой больницы.  Оба  они  были  отстранены от работы  в  этой
больнице когда  начались аресты  среди  ее  руководства, некоторых врачей  и
консультантов. Причины этого отстранения были для А. И. неясны. В нравы того
времени не входило правило объяснять их. Тем более грозным симптомом был сам
факт, и уволенные  терялись  в догадках о  том, чем  они  разгневали грозное
начальство  и не начало ли  это более серьезных  репрессий.  Что-то зловещее
было всегда в таком немотивированном увольнении.
     Дальнейшее развитие  событий  не разъяснило А. И. все  эти вопросы, но,
естественно, вызвало  какую-то  внутреннюю тревогу даже в его уравновешенном
характере  с  философским отношением к  событиям  внешнего мира. С эпическим
спокойствием,  в  своей обычной манере, без всякой  экспрессии он  передавал
все,  что происходило в его жизни в этот период. Жили они  на Новослободской
улице  в  доме,  населенном  профессорами-медиками;  это  окружение таяло  с
большой  быстротой,  принудительно  переселяясь   в   менее  комфортабельные
тюремные помещения. Вся обстановка не поддерживала желания обычных дружеских
контактов между  представителями того  мира, каждый член которого  мог  быть
потенциальным кандидатом на переселение.  К тому же А. И.  и его  жена стали
личностями подозрительными, на их политической репутации уже тяготело темное
пятно  изгнания из кремлевской  больницы.  Поэтому  они практически  были  в
полной  изоляции  от  общения  с  запуганным  окружением.  Эта  изоляция  не
растворялась при  появлении А. И. на  кафедре, которой он руководил более 30
лет.  Скорее  она подчеркивалась изменившимся отношением  к нему  со стороны
сотрудников. Они стали реже обращаться к нему за обычными консультациями, да
и делали это  с  какой-то опаской.  Обычно непрерывно и широко  раскрываемые
двери его  кабинета в течение всего рабочего дня оставались закрытыми,  и он
проводил  большую часть его  в полном и тоскливом  одиночестве.  Фактическим
хозяином кафедры стал ближайший помощник, профессор кафедры А.  И.  Струков.
Он,  по  словам Алексея Ивановича, ревниво относился  к  возможному умалению
своего  авторитета.  Всякому  контакту  с  А.  И.,  как  они  мне  говорили,
придавалось  значение  чуть  ли  не  политического   проступка.  Человек   с
чувствительными  рецепторами  к политической  ситуации,  Струков  несомненно
руководствовался  ею  в  своем  поведении  (а  вероятно,  и  соответствующим
инструктажем) в отношении А. И.
     В  один,  как говорят, прекрасный день А. И.,  придя  утром на кафедру,
застал в  своем  кабинете  на  столе телефонограмму  от ректора Мединститута
профессора Талызина, приглашавшую его к ректору к трем часам дня. Как сказал
мне А. И.,  он  заранее  заподозрил  цель приглашения  и, получив  кой-какую
информацию, на  всякий случай заготовил письменное заявление  с просьбой  об
освобождении его от заведования кафедрой.
     Когда  он явился к профессору  Талызину, тот сейчас же вызвал секретаря
партийной организации института, в присутствии которого  произошел следующий
разговор:  "А. И., вы когда-то  высказывали  желание  покинуть  кафедру,  не
изменили  ли вы этому  намерению?"  Вопрос  этот имел  кой-какое, но  весьма
отдаленное, и  по существу, и по  времени  его  возникновения, основание. За
несколько лет до этой беседы циркулировали слухи о введении звания почетного
профессора, который  будет  освобожден  от функций  заведующего  кафедрой  с
сохранением ему  полного оклада  и возможности, при его желании, продолжения
работы на кафедре, наподобие того, как это существует в некоторых зарубежных
университетах,  и что  первыми профессорами,  которые  получат  это почетное
предложение, будут он и профессор  В.  Н. Виноградов. А. И. открыто говорил,
что он,  разумеется,  охотно примет это предложение,  которое, как он  и все
понимали,  является  наградой   выдающемуся  ученому   за  его   многолетнюю
плодотворную деятельность.  Но  это  намерение  не имело ничего  общего,  по
своему существу, с вопросом,  заданным  ему профессором Талызиным. Однако А.
И. уразумел, что ему в вежливой  форме  предлагают покинуть  кафедру,  и  на
вопрос ректора  вынул  из  портфеля  заготовленное заявление  и вручил  ему,
сказав,  что его  намерение  не изменилось. Конечно,  в  условиях реализации
этого намерения были  коренные различия:  речь  шла  не о  почетном  уходе с
большими  материальными  привилегиями,  а  просто  об  уходе  на пенсию,  но
приходилось  делать хорошую  мину при  плохой игре. Получив эту  мину в виде
заявления,  ректор  и секретарь партийной  организации  переглянулись  и  не
могли,  как  сказал  А. И.,  скрыть  своего удовлетворения таким  неожиданно
быстрым решением неприятного дела. А. И.  сказал ректору, что, вероятно, для
его увольнения потребуется приказ Комитета  по делам высшей школы (в будущем
--  Министерства  высшего и  среднего  образования),  прерогативой  которого
является  утверждение и увольнение профессоров. На  это  ректор и  секретарь
парторганизации с поспешной предупредительностью заверили А. И., что они все
сделают сами, чтобы он не беспокоился. Действительно, они все сделали сами с
потрясающей быстротой: не  успел А. И. вернуться на кафедру (прошло не более
получаса),  как  застал  на  своем  письменном  столе   приказ   ректора  об
освобождении  его  от заведования  кафедрой,  согласно  его  личной просьбе.
Просьба  была формой,  но изгнание  -- по существу; на кафедре он больше  не
появлялся, заведующим ею стал профессор А. И. Струко