ными,
воскрешающими  самую отвратительную бульварную антисемитскую  прессу периода
еврейских   погромов  1904--1905   годов  особо  выделялись   статьи   Ольги
Чечеткиной,  разводившей  чернила "слюною  бешеной собаки".  Вспоминается  и
отвратительное  впечатление  от  статей Густы Фучиковой, вдовы  легендарного
героя Чехословакии, Юлиуса  Фучика, автора  бессмертного "Репортажа с петлей
на шее". С  трудом ассоциируются те нежные строки, которые  посвятил Фучик в
"Репортаже"  своей  подруге  и  увековечил  ее  в  них  ореолом  чуткости  и
благородства, -- с звериной злобой, выраженной в ее литературных откликах на
"дело" с терминологией бандитского дна. Не верилось, что это  писала нежная,
интеллигентная  женщина,  друг Фучика, а  не уголовник-бандит,  если  только
Фучик  в  своих  тюремных  воспоминаниях  о  ней  не   идеализировал  ее.  К
организации антиеврейского  народного гнева были привлечены и неарестованные
евреи  в  лице их видных представителей  в  советском  мире: крупные ученые,
известные музыканты, композиторы, артисты, военные и  т. д. Они должны  были
заклеймить   письмом  в   редакцию  газеты   "Правда"  своих   собратьев  по
национальности,  оказавшихся извергами рода человеческого. Организация этого
письма,  как  мне  передавали,  была  поручена тройке  евреев: их  имена мне
называли, но я не привожу их,  т. к. не  могу  ручаться за достоверность. Да
это и не имеет значения, они -- тоже жертвы.
     Текст письма мне известен только  со слов  некоторых из  них,  кто  его
подписал,  будучи призван к этому. Содержание его не блещет оригинальностью,
вкратце оно сводится к  следующему: "Евреям советская власть открыла широкий
доступ  во  все  области,  дала свободу  развития  всех  их способностей,  а
презренные  изверги отплатили за это потрясающим вероломством. Отмежевываясь
от этих выродков, подписавшиеся требуют  для них самой высокой кары". Это --
смягченный  текст  письма.  Как  мне рассказывал  один из  подписавших  его,
дискуссия  развернулась  не  вокруг  его основного  содержания, а вокруг тех
эпитетов, которыми следует заклеймить "извергов".  Предлагался разнообразный
их  ассортимент. Почти все  призванные подписать этот документ безоговорочно
это сделали, некоторые даже не читая, отнесясь с равнодушием к его тексту. Я
не  называю имена тех, кто подписал этот гнев евреев против  евреев. В числе
их -- известные всему миру имена. Они такие  же жертвы этой эпохи, как и те,
на  кого  они  излили  гнев,  отштампованный  в редакции  "Правды". Один  из
подписавших (композитор Блантер) говорил мне, что у него каждое утро дрожали
после  этого  руки,  когда   он   получал   "Правду",  ожидая  увидеть  этот
омерзительный  документ  с  его подписью  под ним. Но я считаю  обязательным
назвать  имена тех, которые имели мужество  отказаться  или уклониться  дать
свою подпись. Это -- народный артист СССР Рейзен, герой Отечественной войны,
командир  казачьего  конного   корпуса  генерал-полковник  Крейзер  и   Илья
Эренбург,  композитор  И.  О.  Дунаевский.  Конфуз произошел с  композитором
Глиэром. Когда ему, приняв его за еврея, предложили подписать это письмо, он
не возражал против того, чтобы дать свою  подпись, но заявил,  что он --  не
еврей, что его  отец -- немец, а мать -- украинка. После  такого разъяснения
ему было отказано в чести дать свою подпись.
     Документ  этот  света  не увидел. То ли решили, что "хороших" евреев не
должно быть (особенно в связи с намечаемыми последующими акциями против всей
национальности),  то ли публикация письма по каким-то причинам задержалась и
утратила актуальность после смерти Сталина. Но самый факт подготовки  такого
документа -- лишний штрих к моральной панораме сталинской эпохи.
     Москва всегда была  во всем  примером для всего Советского Союза. Стала
она  примером  и  в  организации  "дела  врачей".  В  каждом крупном и  даже
провинциальном центре находили своих "убийц в белых  халатах". Не  отставать
же  от Москвы! Поэтому  определить  точное  число арестованных врачей  могут
только МГБ и судебные органы. Списки, опубликованные в газетах  арестованных
и затем реабилитированных  4 апреля  1953 года,  были  далеко не полными. Из
известных мне арестованных профессоров и врачей в опубликованных списках  не
было, например,  фамилий В. Ф. Зеленина, Б. И. Збарского,  Э. М. Гельштейна,
Г.  X.  Быховской,  М.  Я. Серейского, И.  И.  Фейгеля, В. Е. Незлина, Н. Л.
Вилька,  моей  и многих других, не  говоря  о  женах арестованных. Сокращать
список,  по-видимому,  было  необходимо, иначе  проще было  бы  опубликовать
фамилии оставленных на свободе. В ряде крупных центров, особенно на Украине,
были  уволены  из  медицинских  институтов  профессора-евреи,  уцелевшие  от
арестов (в дальнейшем большинство их было восстановлено).
     Был и  пример,  близкий  нашей семье.  Брат  моей  жены, Г. Я. Эпштейн,
известный  ученый-травматолог, был последовательно уволен со всех занимаемых
им  в  Ленинграде  должностей:  зав.  кафедрой травматологии  Ленинградского
государственного института усовершенствования врачей и руководитель большого
отдела  в  Ленинградском  институте  травматологии  им. Вредена.  Оказавшись
безработным,  он  приехал   в   Москву  в  Управление  кадрами  Министерства
здравоохранения  РСФСР  просить  какое-либо   назначение  по  специальности.
Принявший   его   начальник  Управления  кадров  Трофимов  (теперь   министр
здравоохранения РСФСР) предложил  ему  участок в  Якутской  области.  Обычно
такие места замещаются оканчивающими медвузы при распределении их на работу.
На  вопрос  профессора  Г. Я.  Эпштейна  о том,  считает  ли Трофимов  такое
назначение  правильным использованием его научного уровня, профессионального
уровня  и его  возраста (57 лет), тот  ответил без обиняков: "Таким,  как Вы
(!!), я ничего другого  предложить не могу. Советую принять это предложение,
т.  к.  в скором  времени я и  это  Вам  дать  не смогу". В этих словах  был
откровенный намек на то,  что в  ближайшее  время евреев ждет  более суровая
судьба.
     Мне передавали следующий  факт,  с ручательством за его  достоверность,
подтверждающий,  подготовку   к   этой   акции.   Речь   идет   о   киевском
профессоре-педиатре, лечившем  детей  крупного государственного и партийного
деятеля  Украины;  врач   был   много  лет   домашним  врачом  этой   семьи,
пользовавшимся  ее расположением и симпатией. После 13  января он был уволен
из медицинской системы, обслуживавшей государственную  и партийную верхушку.
Спустя некоторое время после этого ему позвонила жена этого государственного
деятеля и  попросила его навестить ее заболевшего ребенка, хотя врач уже  не
состоял  в соответствующей  лечебной  организации, о чем он  ей сказал.  Он,
естественно, не отказал ей в этой  личной  просьбе,  навестил ребенка  и дал
необходимые лечебные  указания. Его несколько удивило, что  мать ребенка  не
отпустила  его и попросила немного задержаться.  Он заподозрил,  не хочет ли
она  заплатить ему  за  его, уже частный, визит.  Спустя некоторое время его
пригласили  в  кабинет,  где был,  по-видимому,  специально  прибывший  отец
ребенка.  Не  объясняя  ничего, он спросил у профессора,  имеется ли  у него
возможность уехать  из  Киева  и поселиться  в  каком-либо  глухом небольшом
городке  или  селении  не районного  масштаба,  и  в  случае  наличия  такой
возможности -- сделать  это безотлагательно.  В этом вопросе скрывался совет
врачу  и предупреждение об  участи, которая  ждет его в Киеве. Профессор  не
успел  воспользоваться   советом  этого,  несомненно  порядочного  человека,
рисковавшего  многим,  если  совет  этот  получит огласку.  Вскоре,  однако,
произошел неожиданный благополучный финал "дела врачей", и необходимость для
врача укрыться отпала.
     Общественная ситуация, сложившаяся после правительственного сообщения о
"врачах-убийцах",  да   и   внутренняя   подоплека   этого   дела   является
незаконченным   советским   изданием   так   называемых  "холерных  бунтов".
Укоренившееся название "холерные бунты" дано  волнениям, возникшим несколько
раз  в прошлом  веке  в  различных областях царской  России.  Они охватывали
широкие    крестьянские   массы   во   время   жестоких   эпидемий   холеры,
присоединявшихся  к   и   без  того  бедственному   положению   голодающего,
бесправного,  невежественного  крестьянства.   Вспышки  ярости,  накопленной
годами  нищеты  и  бедствий  озлобленных  человеческих  масс,  были  вначале
направлены  против  медицинского  персонала, отряды  которого самоотверженно
боролись с ужасной болезнью.  Необразованные темные массы приписывали врачам
распространение холеры и обрушивали  на них  первые  вспышки  своей  ярости,
жертвами которой пали  многие врачи. Заодно в дальнейшем они обрушивали свою
ярость на своих вековых  угнетателей -- представителей власти, помещиков,  и
бунт принимал такой широкий социальный  размах, что его подавление требовало
специальных  карательных мероприятий. "Не  приведи бог видеть русский  бунт,
бессмысленный и беспощадный", -- писал А. С. Пушкин о Пугачевском восстании.
     "Дело врачей" -- 1953 -- это тот  же "холерный бунт", перенесенный в XX
век в условия  сталинской империи.  Разница  заключалась  лишь  в  том,  что
"холерные  бунты"  XIX  века  были  стихийным  выражением  народной  ярости.
Советский  же  "холерный  бунт"  был   организованным,  а  возникшая  ярость
советского народа была направленной и регулируемой. Как и в XIX веке, в 1953
году  первыми  и главными  объектами  народного  гнева  были врачи,  которым
приписывались чудовищные преступления.  Как и в холерных  бунтах XIX века, в
1953 году озлобление народа, оболваненного соответствующей пропагандой, было
от  врачей распространено  на интеллигенцию вообще  (вспомните  высказывание
моей  лаборантки: "Кувалдой их, интеллигентов, кувалдой!"), а открытые всеми
государственными средствами пропаганды каналы  антисемитизма были  приняты с
особым воодушевлением, подготовленные всей длинной предысторией.
     Согласно  общим  закономерностям,  история  повторяется, но  в  формах,
соответствующих  новой  исторической  обстановке.  "Дело   врачей",  по  его
целевому назначению,  --  это  сталинский  "холерный  бунт",  заключительный
аккорд сталинской "неоконченной симфонии".
     Второй  формой  реакции  на публикацию  ТАСС был  панический ужас перед
медициной,  охвативший   широкую  обывательскую  массу.  В   каждом  медике,
независимо от  ранга, видели вредителя,  обращаться к  которому за  лечебной
помощью было рискованно. Муссировались "достоверные" слухи  о многочисленных
фактах  ухудшения  здоровья  и течения  болезни у больных  после  применения
назначенного врачом лечения. Вообще, ничего невозможного в этом нет, так как
назначенное лечение вовсе не всегда приводит к немедленному резкому перелому
течения  болезни в сторону выздоровления.  В ряде  случаев  происходит  даже
нарастание симптомов  болезни до  критического перелома  ее  и  при активных
лечебных  мероприятиях. В  описываемый  период напуганный обыватель  в  этих
фактах видел преступную руку "убийц в белых халатах".
     Передавались  из  уст в уста "достоверные" сведения  о  случаях  смерти
больного  непосредственно  после визита врача, якобы арестованного и  тут же
расстрелянного. Во  многих  родильных домах  были якобы  умерщвлены  врачами
новорожденные  младенцы.  Не  было  той нелепости,  которую бы ни изобретала
изощренная  изуверская   обывательская   фантазия.  Резко  упало   посещение
поликлиник, аптеки  пустовали в  результате  массы слухов  о фактах  резкого
ухудшения  болезни  после   приема   безобидных  и  банальных  медикаментов,
содержащих, однако, яд. Помню такой  эпизод:  в Контрольный институт,  где я
тогда  работал,  пришла  мать  ребенка,  молодая  женщина,  и  принесла  для
исследования  пустой флакон из-под пенициллина. Ребенок ее болел воспалением
легких,  и после инъекции  пенициллина  его состояние, по  ее словам,  резко
ухудшилось; подобные  аллергические реакции  на антибиотики бывают  нередко.
Эту  реакцию она приписала яду,  содержащемуся в пенициллине,  и потребовала
исследования  остатков  содержимого  флакона.  При  этом  она  заявила,  что
прекращает какое-либо  лечение  ребенка,  и  на  мое указание, что  этим она
обрекает  ребенка  на  возможную  гибель  от  пневмонии, она  с исступленной
категоричностью сказала, что она к этому готова, но никаких лекарств  давать
ребенку не  будет: пусть умирает от  болезни, а не от яда, который ему дали.
Были среди врачей  и дополнительные  к  арестованной группе  жертвы  идеи  о
"врачах-вредителях".
     Над врачами, особенно еврейской национальности, тяготел страх уголовной
ответственности за  свои  действия,  которые  больному или его родственникам
покажутся преступными.  Некоторые граждане  проявляли  особую  готовность  к
реализации  такой  угрозы.  Я  сам  был свидетелем  предусмотрительности  со
стороны  одного  мужа,  доставившего свою  жену  в  приемное  отделение  1-й
Градской больницы для госпитализации.  Держа  в руках  блокнот и перо, он  с
грозной  невозмутимостью  допрашивал  персонал  и  записывал  фамилию врача,
принимавшего больную, No отделения  и палаты, куда направят больную, фамилии
заведующего  отделением, палатного лечащего  врача, не скрывая, что  это ему
нужно для наблюдения за их действиями и  вмешательства прокуратуры  в нужный
момент. Разумеется,  вся эта обстановка не повышала  обычной ответственности
врача;  она  только  нервировала его и настораживала  к  возможной уголовной
ответственности и  к  перестраховке от нее.  Врач должен  был действовать  с
оглядкой на прокурора,  что  навряд  ли  способствовало  созданию атмосферы,
необходимой  для  нормальной  врачебной  деятельности.  Не  поддаются  учету
подобные физические и моральные издержки "дела врачей"!

     ПРЕДВЕСТНИКИ АРЕСТА.  АРЕСТ, ОБЫСК, РЕАКЦИЯ ОКРУЖЕНИЯ. ЛУБЯНКА,  ПЕРВЫЕ
ВПЕЧАТЛЕНИЯ
     Нарастали  события  в  личном плане.  Смысл  некоторых из  них мне стал
понятен только после ареста. К  ним относится вызов в райвоенкомат в декабре
1952 года, т. е.  за несколько недель до ареста. Незадолго до  моего  вызова
приглашение явиться  в военкомат (одного и того же -- Ленинградского района)
получил мой  близкий друг, о котором я уже писал, профессор Э. М. Гельштейн.
К  этому  времени  он  уже  был  уволен  из  2-го  Московского  медицинского
института, где занимал кафедру факультетской терапии, и находился на пенсии.
Он  перенес два инфаркта (развившихся  у  него  в  процессе  принудительного
освобождения  от кафедры),  перешедших  в  хроническую  аневризму  сердца  и
сделавших  его  инвалидом. С  удивлением  рассказывал  он  мне  о  том,  что
происходило в  военкомате.  Ему  заявили,  что  он вызван  для  медицинского
переосвидетельствования,  как  бывший  участник  Отечественной  войны.   Для
облегчения задачи комиссии он  информировал ее о состоянии своего здоровья и
принес  электрокардиограммы,  регистрировавшие   тяжелое  поражение  сердца.
Впрочем,  тяжелое состояние сердца было очевидным и  без кардиограмм.  К его
удивлению, врачебная комиссия признала его годным к несению военной службы в
мирное л военное время, т. е. полностью здоровым. В нем заговорила не боязнь
призыва в армию; он видел  в решении комиссии грубую врачебную ошибку и, как
опытный врач,  указал им на это. Тогда  для решения  вопроса они  пригласили
"военкома". Вошел полковник, который, глядя на профессора Э. М.  Гельштейна,
сказал: "Он  хорошо выглядит, годен к военной службе". На Э.  М. Гель-штейна
все это произвело впечатление какой-то странной инсценировки, смысла которой
он  не  понимал.  Особенно  поразило  его,  что  решение  было предоставлено
полковнику, удовлетворенному его внешним видом. Конечно, это был не военком,
а полковник МГБ. Спустя несколько  дней вслед за ним и я получил приглашение
в  военкомат.  Принявший  меня  молодой  капитан  сказал  мне, что  в  армии
необходимости  во  мне в данное  время * и в  ближайшем  будущем нет  и  что
военкомат  хочет  снять  меня  с  учета,  но для  проформы мне  нужно пройти
медицинское переосвидетельствование (перед демобилизацией весной 1945 года я
был  признан  ограниченно  годным  к   несению   военной  службы  вследствие
гипертонии и после  травмы на  фронте). Я  несколько  удивился, зачем  нужно
переосвидетельствование, раз имеется предварительное решение о снятии меня с
военного учета, но решил, что это  -- формальная  процедура,  каких  в армии
много. Врачебная комиссия, состоявшая из нескольких  человек (в числе их  --
одна женщина),  приняла меня  с приветливостью,  побеседовали  о  гипертонии
вообще,  не производя никакого  медицинского  освидетельствования,  и я  был
отпущен с впечатлением о выполненной какой-то формальности,  не  требовавшей
врачебной  компетенции. Каково же  было мое удивление, когда в  возвращенном
мне  на следующий день моем военном билете, вместо отметки о снятии с учета,
стоял штамп: годен к  военной службе в военное и мирное время.  Я  ничего не
понимал.  Лишь  позднее,  после  событий   1953  года,   я  понял,  что  все
"переосвидетельствование"  имело свои  задачи  и что штамп "годен к  военной
службе" означал пригодность по состоянию здоровья к пребыванию в  тюрьме. То
же  относилось,  конечно,  и к  профессору Э. М.  Гельштейну,  арестованному
одновременно со мной.
     *  Во  время  Отечественной  войны   я  был   главным  патологоанатомом
Карельского и 3-го Прибалтийского фронтов.

     14 января, на следующий день после опубликования сообщения ТАСС, я  был
вызван к главному врачу (директору)  1-й  Градской  больницы, который вручил
мне  приказ  по  больнице  об  освобождении  меня  от  занимаемой  должности
прозектора больницы,  как  работающего по совместительству.  Было совершенно
очевидным,  что  мотивировка  увольнения  была  формальной  отпиской,  т. к.
большинство заведующих отделениями больницы в ранге профессоров числились на
основной  работе в  учреждениях,  где занимали профессорские  должности. При
этом  главный врач (Л. Ф. Чернышев) в категорической форме  рекомендовал мне
не оспаривать  этот приказ  нигде, давая понять, что он согласован с высшими
инстанциями или  продиктован ими. Но и  без этой рекомендации мне и в голову
не приходила  мысль о  каком-либо оспаривании  приказа. Я прекрасно оценивал
всю ситуацию и подлинные мотивы изгнания из больницы авторитетного ученого и
компетентного специалиста, каким я уже тогда был, члена  КПСС, награжденного
орденами  Советского Союза, в том  числе орденом Ленина. В прозектуре еще до
моего прихода  знали об этом  приказе. Я застал там настоящий траур, причина
которого мне еще не была известна, а  сотрудники  хранили молчание. Особенно
поразили  меня  слезы  моего  старого  лаборанта, фельдшера Е.  X.  Рожкова,
проработавшего со мной около 30  лет. Он рыдал, не скрывая это, догадываясь,
конечно,  об  истинном смысле этого события. Я  передал все дела заместившей
меня моей сотруднице Н. В. Архангельской.
     Дня  через  два  после  моего увольнения  мне позвонили по  телефону из
больницы  и  просили  быть  на митинге, посвященном сообщению  ТАСС  о "деле
врачей", в  котором упоминается в  качестве  одного  из активных  вредителей
профессор Я.  Г. Этингер. Клиника до  его изгнания  находилась на территории
больницы. В ней же до войны находилась и клиника арестованного профессора В.
Н. Виноградова. Не состоя уже в коллективе больницы, я мог бы  отказаться от
приглашения.  Однако  именно потому, чтобы не быть обвиненным в сознательном
уклонении  от выступления  (а  его, несомненно, ожидали,  имея  в  виду  мои
деловые и личные  контакты с Я. Г. Этингером), я решил приехать на митинг. Я
не помню его содержания, вероятно, оно было  стереотипным  для того времени.
Бесновалась  Золотова-Костомарова -- совершенно невежественная в  научном  и
профессиональном отношении,