свой  будущий  доклад  о   крупном,  еще
находящемся  в  мечтаниях,  открытии   перед   восхищенной  аудиторией.  Мой
следователь  видел  не  меня,  он  в  аутоэротизированном  ослеплении  видел
внимательную и восхищенную аудиторию из генералов МГБ,  перед которой  он  с
указкой в  руке  тыкал  в  схему  раскрытой  им  панорамы заговора.  Это был
настоящий творческий экстаз. Я  не удержался и от всей души стал хохотать --
до того смешным был этот открытый полет фантазии следователя МГБ. Мой  хохот
заразил  и его. Он стал непроизвольно смеяться, но тут же быстро спохватился
и,  спустившись из своего полета в действительность, строго спросил: "Почему
вы  смеетесь?"   Я   ответил:  "Вы  с  таким  увлечением  рисовали  панораму
сочиненного  вами  заговора,  что  трудно  было  удержаться  от  смеха".  Он
профессионально  посерьезнел  и  перешел  к  очередным  скучным  делам.  Эта
коротенькая  сценка в маленьком  масштабе раскрывает механизм фабрикования и
инсценировки  заговоров  разного масштаба в стенах МГБ.  Здесь был ничем  не
сдерживаемый  полет  криминальной  фантазии,  жертвой которой пали  тысячи и
тысячи лучших советских  людей. Дела  по посмертной реабилитации  этих жертв
раскрывают механизм  творчества этой  адской драматургии, и на  моих  глазах
происходило таинство зарождения этого творчества и техники его развития. Для
меня это было почти научно-исследовательское наблюдение -- видеть заговор in
statu nascendi (в состоянии зарождения).
     Выматывание  материалов  о   террористической  деятельности  шло  своим
чередом. Я должен сам ее изобретать, а ни изобретательности, ни фантазии, ни
желания у меня  на это не хватало. Для подсказки же, по-видимому, время  еще
не  настало. Возможно, она откладывалась до очных ставок с непосредственными
*  исполнителями   террористических  актов,  подобных  той,  о  которой  мне
рассказала С. Е. Карпай. Пока же мой куратор пробавлялся "костями на собачью
сковородку",  и   не   террористическими  действиями,  а   террористическими
высказываниями. К числу их принадлежит доложенное агентурой мое высказывание
в   адрес  Маленкова:   "Чтоб   его  черт  побрал".  В  протоколе  оно  было
зарегистрировано   как  пожелание  смерти  в   соответствующем  литературном
оформлении ("в дикой злобе и чудовищной ненависти" и т. д.).  На мой вопрос,
почему это высказывание, которое в  крайнем случае может рассматриваться как
ругательное,    является    пожеланием   смерти,    мой    куратор,    делая
наивно-удивленное лицо,  сказал: "Но ведь  для того, чтобы черт побрал, надо
умереть". В творчестве следовательского  аппарата  МГБ ни одна чертовщина не
могла удивить. Но привлечь черта к преступным замыслам еврейских террористов
мог только коммунист из МГБ.  По-видимому,  его партийный атеизм не разрешал
веры  в бога, а в черта -- разрешал. На всю эту галиматью,  рассчитанную  на
совершенного дурака, я  отреагировал соответствующим образом, отрицая, что в
поминании черта я  усматриваю пожелание смерти. Следователь же  бубнил свое,
сохраняя наивное лицо: "Но ведь для того,  чтобы побрал черт, надо  умереть,
значит, вы в этом восклицании пожелали  смерти товарищу Маленкову". Еще один
пример  железной  логики!  Ну, как  опять  не вспомнить гениального  Свифта,
открывшего прототипов сталинских охранителей  государственной безопасности в
Великой Академии в Лагадо, которую Гулливер  посетил во время путешествия  в
Лапуту. "Один из профессоров этой Академии", как говорит Гулливер,  "показал
мне  обширную  рукопись  инструкций  для  открытия  противоправительственных
заговоров.  Он  рекомендует  государственным  мужам  исследовать,  пищу всех
подозрительных лиц; разузнать, в какое время они  садятся  за стол; на каком
боку  спят; какой рукой подтираются; тщательно  рассмотреть их экскременты и
на основании их цвета, запаха, вкуса,  густоты,  поноса или запора составить
суждение  об  их  мыслях  и  намерениях"  и  т. д.  Гулливер,  однако, нашел
результаты  этих  наблюдений неполными и сделал  к  ним свои добавления,  за
которые  профессор  его  горячо  поблагодарил.  Он  сказал  профессору:   "В
королевстве  Трибниа,  где  я  пробыл   некоторое  время  в  одно   из  моих
путешествий,  большая   часть  населения  состоит  сплошь  из   разведчиков,
свидетелей, доносчиков, обвинителей, истцов,  очевидцев, присяжных, вместе с
их многочисленными  подручными  и помощниками,  находящимися на  жалованье у
министров и  депутатов. Заговоры  в этом  королевстве  обыкновенно  являются
махинацией  людей,   желающих  укрепить  свою  репутацию  тонких  политиков;
вдохнуть новые  силы в  одряхлевшие  органы  власти;  задушить  или  отвлечь
общественное недовольство; наполнить свои сундуки конфискованным имуществом.
Прежде всего они соглашаются и определяют промеж себя, кого из заподозренных
лиц обвинить в составлении заговора;  затем прилагаются  все старания, чтобы
захватить  письма и  бумаги  таких лиц,  а их  авторов  заковать в  кандалы.
Захваченные письма  и бумаги передаются в руки специальных знатоков, больших
искусников  по части нахождения таинственного значения слов, слогов и букв".
Далее Гулливер приводит  примеры расшифровки их  таинственного криминального
смысла (сидение  на стульчаке означает тайное совещание; метла -- революцию;
пустая бочка -- генерала; гноящаяся рана -- систему управления и т. д.).
     Гениальный   сатирик  Свифт   через   века  проник  в   тайны   органов
госбезопасности сталинской Лапуты  и описал их как  будто с натуры, до такой
степени они копируют систему в королевстве Трибниа.
     Вспоминая эти страницы Свифта в одиночной камере Лефортовской тюрьмы, я
находил  в  них тот  заряд  юмора,  который был  необходим в  качестве  хоть
маленького морального укрытия от всей чертовщины следствия. Ведь  в ней и во
всей  обстановке можно  было  утратить  память  о  реально  существовавшем и
существующем мире за пределом этой чертовщины;  было жизненно необходимо  не
терять "связь времен", сохранить и в памяти ума и в памяти сердца весь  мир,
в котором прожил более полувека. Особенно мучительными были послеобеденные и
предвечерние часы в наступающих сумерках, в  гнетущей тишине тюрьмы, в почти
полной неподвижности  из-за скованных наручниками  рук, в ожидании очередной
галиматьи  допроса и  необходимости парировать ее. Нужен  был уход  от всего
этого, и я  его  нашел. Я стал мысленно составлять  содержание  курса  общей
патологии,  который я  давно  замышлял.  Именно  --  общей патологии,  а  не
патологической  анатомии,  так  как  курса  общей  патологии  в  медицинских
институтах нет, и материал для него я давно собирал. В частности, у меня еще
до войны  был  собран  материал  для  книги  (так и не  написанной  мной)  о
механизмах избирательной локализации  патологических процессов --  важнейшей
общепатологической  проблеме. Вот  я  и стал  читать воображаемой  аудитории
лекцию за  лекцией систематический курс общей патологии, наполняя  его своим
содержанием и материалом из своего научного опыта. Я был  увлечен этим немым
лекционным курсом,  это была интересная творческая работа. Я не мог записать
много интересных мыслей, возникших по ходу этой работы, и не только  потому,
что руки  были за спиной в  закованном виде. Я очень жалел, что в дальнейшем
растерял многие из этих мыслей. Даже в фашистском гестапо Фучик мог написать
"Репортаж с петлей на шее", в сталинских застенках это было невозможно. Хотя
Л. С. Штерн, вероятно, была предоставлена  возможность научной  литературной
работы  на Лубянке,  и она принесла  с собой написанные  там  и в  ссылке  в
Джамбуле  много исписанных  листов, посвященных  проблеме  гистогематических
барьеров,  но это ей разрешили только по окончании следствия, закончившегося
для  нее минимальным наказанием  -- высылкой в Джамбул, а не расстрелом, как
для всех ее сопроцессников.  Для  меня же следствие могло закончиться только
одним  финалом,  но оно  было прервано  в самом  его кульминационном разгаре
законами жизни и смерти.
     Кульминационное  нарастание  следственного процесса было ясно из общего
напряжения, с которым он велся. Однажды (это было в конце февраля или первых
числах марта) следователь снова меня предупредил о  том, что у меня истекают
не только  дни, но и часы для  добровольного признания. Он мне сказал в  эти
дни: "Я вам не враг", но тут же спешно поправился: "но и не друг, конечно. Я
хочу, чтобы вы знали, что за ходом следствия следит сам товарищ Сталин и что
он очень недоволен вашими показаниями. Учтите все это, а потом не пеняйте на
меня". Я  почему-то  отнесся скептически к  ссылке на Сталина, не слишком уж
большое  место,  по  моему представлению, я  занимал во всем "деле  врачей",
чтобы мной стал  интересоваться Сталин.  Лишь после XX съезда КПСС и доклада
Н. С. Хрущева на нем о "культе личности" подтвердился интерес Сталина к ходу
следствия по делу врачей, и, возможно, он обратил внимание или  рекомендовал
обратить его на упирающихся от признания своих преступлений.  Но я  посчитал
заявление следователя запугивающим приемом.
     В один из этих напряженных дней (точнее -- вечеров), когда я был введен
в кабинет для очередного допроса, следователь обратился ко мне с заявлением,
что  сегодня я нужен как  эксперт, а  не как подследственный, с предложением
ответить на ряд  следующих вопросов: "Что такое Чейн-Стоксовское дыхание?" Я
ответил, что  это одна  из  форм  так  называемого периодического дыхания, и
разъяснил его  сущность. "Когда встречается такое дыхание?" Я  ответил,  что
физиологически оно  бывает  у младенцев, а у взрослых возникает при  тяжелых
поражениях  центров   дыхания  в  головном  мозгу  --  при  опухолях  мозга,
кровоизлияниях  в  мозг, тяжелых  токсических поражениях мозга, например при
уремии, тяжелом  артериосклерозе мозга.  "Как  повлиять  на Чейн-Стоксовское
дыхание, чтобы ликвидировать  его?" Я  ответил, что влиять надо  не на самое
дыхание, а на причины, его  вызвавшие. "Может ли человек  с Чейн-Стоксовским
дыханием выздороветь?" Я ответил, что это очень  грозный,  часто агональный,
симптом  и что при  наличии его  в большинстве случаев необходимо умереть (я
так   и   сказал:  "необходимо!").  Все  ответы  он  тщательно,  с   внешней
невозмутимостью  записал.  Я  полагал,  что  речь  идет  о какой-то  истории
болезни,  фигурирующей  в  деле кого-то  из арестованных. Далее  следователь
спросил, кого из  крупных специалистов я  мог бы  порекомендовать для  очень
серьезного больного. Я  ему  ответил, что не знаю, кто из таких специалистов
находится   на   свободе,   чтобы   я  мог  его  рекомендовать.   Он  был  в
затруднительном положении, так  как ни в коем случае не должен  был  знать о
том, что  делается "на  свободе",  подследственный из  режимной  тюрьмы.  Он
повторил  свой вопрос, сказав: "Ну,  а  все-таки?" Я ответил: "Отличный врач
Виноградов, но он -- у вас. Превосходный врач Вовси, он  тоже у вас. Большой
врачебный опыт  у Василенко, но он у вас. Прекрасный  диагност Этингер, он у
вас. Серьезные врачи  оба Коганы, но один из них давно умер, а другой у вас.
Если  нужен  невропатолог,  то  самым  крупным клиницистом-невропатологом  я
считаю Гринштейна, но он  у вас. В качестве отоляринголога я рекомендовал бы
Преображенского или Фельдмана, но они оба у вас". В общем, я перечислил всех
крупных  специалистов  (это   был  длинный   перечень),  которых  я  мог  бы
рекомендовать  в качестве врачей, но все они  оказались "у вас", и предложил
назвать  мне  остающихся  на  свободе,  чтобы  я  мог  дать им рекомендацию,
соответствующую  их врачебным качествам. Он  задумался  и назвал мне  четыре
фамилии.  Ни одному из их носителей (хотя двое имели громкое имя в советской
науке)  я  не  мог  дать  рекомендации, приближающейся к  той, которую я дал
арестованным специалистам. Он очень удивился  и даже начал спорить, ссылаясь
на то, что  один  из  них -- академик  Академии медицинских наук.  На  это я
ответил,  что он просит рекомендовать опытного врача, а не академика,  и что
это  --  не одно и то же.  Лишь одного из  четверых я мог  рекомендовать как
врача, но рангом гораздо ниже арестованных.
     По  выходе  на  свободу и знакомству с газетами  февральско-мартовского
периода 1953 года я увидел, что вся "экспертиза" была посвящена бюллетеням о
болезни  Сталина  и  врачам,  подписавшим  их.  Оказалось,  что  аналогичные
"экспертизы" давали заключенные  профессора М. С. Вовси, Э. М.  Гельштейн, а
может  быть,  и  другие  сопроцессники,  и  оба  дали  совпадающие  с   моей
характеристики  врачебному  профессионализму  лечивших Сталина  профессоров.
Сложилось  впечатление,  что  соратники  и эпигоны  Сталина  хотели выяснить
прогноз его болезни, не может ли он выздороветь, не слишком ли хорошие врачи
его лечат и, не дай бог, вылечат. Моя "экспертиза" должна была их успокоить,
и  ближайшие  события   подтвердили   ее   профессиональную   безупречность:
"необходимость" умереть стала доказанной. Больной  скончался 5 марта, но я в
своей лефортовской одиночке  об этом ничего не знал и не подозревал, что эта
смерть  Сталина  спасла  мне  и  многим другим  жизнь  и радикально изменила
общественно-политический климат в СССР.
     После  "экспертизы" ничто  не  изменилось  в  моей  обстановке:  те  же
наручники,  те же допросы, только несколько изменился характер допросов и их
напряжение. Последнее я скорее  ощутил, чем осознал. Следователь стал как-то
ленивее, с  меньшей экспрессией задавал свои глубокомысленные вопросы, часто
исчезал,  оставлял вместо себя надзирателя,  дремавшего, сидя  на диване,  и
просыпавшегося с виноватой улыбкой. Я  тоже не дремал, чтобы воспользоваться
одновременно предоставившейся возможностью  подремать за своим столом. Менее
настойчивым  стало выколачивание "костей на  собачью сковородку", хотя оно и
продолжалось.
     9 марта (я запомнил эту дату) меня вдруг вызвали на допрос днем и ввели
в другой кабинет.  Там сидел какой-то полковник и мой следователь. Внешность
полковника  поразила  меня  полным  отсутствием  хоть  какой-либо  симпатии,
которая  все  же  хоть в какой-то  мере была  на  лице  моего  следователя и
приходивших к нему  часто его  молодых коллег. Маленького  роста,  щуплый, с
мордой какого-то  мелкого хищного животного -- то ли хорька, то ли крысы, на
которой была  написана злоба и ненависть  к всему человеческому.  Я подумал:
"Не дай бог попасть к нему в лапы". Допрос вел он при угодливом поддакивании
моего куратора.  Я не  могу  пересказать детальное содержание всего допроса,
где  вопросы были густо  пересыпаны  отборной  матерщиной.  Она  встречалась
иногда и у моего  следователя,  но не  носила такого злобного характера, и я
иногда,  чтобы снизить в его глазах производимое на  меня ею  впечатление от
нее, показывал, что и мне знакома "изысканность русской медлительной речи" *
и  что  я  владею  этим  лексиконом,  хотя  и  хожу в  еврейских  буржуазных
националистах.  В  "беседе"  с полковником террор занимал относительно  мало
места. Я говорил  ему, что ошибки  встречаются в  деятельности любого врача,
что  они  обсуждаются  на  открытых клинико-анатомических  конференциях  без
вмешательства  судебных  органов,  за исключением разве  тех редких случаев,
когда они были результатом преступной небрежности.  Такие ошибки встречались
в моей практике у многих крупных хирургов, в том числе и у Бакулева, и они с
полной  откровенностью  говорили  о  них,  иногда  и  до  вскрытия.  На  эту
элементарную   информацию   о   принципах   взаимоотношений   клинициста   и
патологоанатома мой  злой  оппонент  угрожающе  зарычал:  "Ну что  же,  мы и
Бакулеву покажем". Что он  "покажет", он не  доложил.  Тема о принципах этих
взаимоотношений неоднократно  звучала в  дискуссиях  с  моим "куратором",  и
когда он однажды стал утверждать непогрешимость органов МГБ (в ответ  на мое
утверждение,  что  такие ошибки  делаются и,  в  частности, они допущены и в
отношении меня  и повели к  моему аресту), я ему  ответил: "Ошибки делаете и
вы, и мы, разница между ними лишь та, что ваши ошибки  обычно ведут к смерти
ваших пациентов". Попытка дать  такое разъяснение  полковнику вызвала только
бешеную ругань,  в противоположность моему  "куратору", который  относился к
этому более спокойно, упорно утверждая только непогрешимость МГБ в отношении
меня и других моих коллег.
     Центральной темой допроса, проводимого  полковником, были мои отношения
к  Маленкову,  а  не  террористические  акты,  что  меня несколько  удивило.
Агентурные сведения приписывали  мне  высказывания, что Маленков "сволочь  и
сукин  сын", и я  не  стал категорически оспаривать возможность употребления
мной  этих  эпитетов.  Дальнейшие события  в  истории  партии  и  Советского
государства могли придать этим  эпитетам  пророческий  характер;  я  мог  бы
похвастаться,  что  я  давно  предвидел  его,  Маленкова,  соответствие этим
эпитетам. В далеко не отеческих, а больше "материнских" выражениях полковник
укорял меня за мое  отношение к Маленкову, который столько сделал для победы
над фашистской  Германией и вот -- благодарность! Я сидел с  понуро-повинной
головой -- что я мог возразить?
     Далее,  произошел диалог, который я могу передать почти дословно, такое
впечатление он оставил. "Много ли евреев он натаскал к себе?" -- обращение к
следователю. Тот угодливо: "Нет, не успел". Я вставил: "Как это не успел: за
столько  лет   работы  мог  успеть".  Полковник:  "Назовите  фамилии   ваших
сотрудников".  Я  назвал:   "Архангельская".  Полковник:  "Имя,   отчество?"
"Надежда  Васильевна".  Полковник:  "Еврейка!"  Я оторопел:  "Архангельская,
еврейка?" "Да, да, еврейка". У меня что-то помутилось: неужели Архангельская
скрытая еврейка,  и я это не видел, зная ее на протяжении  более  20  лет? В
мыслях  мелькнуло: у нее действительно  не  чисто русская внешность,  нос  с
горбинкой, может быть, действительно еврейка, и МГБ это известно, а мне нет?
Полковник: "Дальше --  фамилии сотрудников", "Березовская". Полковник: "Имя,
отчество?" "Елена Константиновна". Полковник:  "Еврейка". Я опять  оторопел,
мелькнула  мысль:  у  нее  муж  еврей, может  быть, и  она  скрытая еврейка.
Полковник: "Дальше  кто?" "Горнак".  Полковник:  "Имя, отчество?" "Клеопатра
Алексеевна". Полковник: "Еврейка!" Тут я понял,  что  разыгрывается какой-то
фарс, и не отреагировал на эту "еврейку".  Полковник:  "Кто еще?" "Баранов".
Полковник: "Имя,  отчество?" "Алексей  Иванович". Полковник: "Еврей".  (Отец
Баранова,  коренного  москвича,  был  до  революции  владельцем трактира  на
Калужской  площади).  Тут я ответил:  "Если Баранов еврей,  то у  меня  есть
только одна сотрудница русская -- Коган Рахиль Пинхусовна". Полковник: "Тебя
что -- сюда привезли издеваться над нами? (грубая матерщина). Ты нас предал,
когда  тебе предлагали  сотрудничать  с  нами,  а  теперь еще  издеваешься?"
Действительно, в моем положении только и оставалось,  что издеваться! Меньше
всего это входило в  мою  роль! До сих  пор  остается для меня неясным смысл
разыгранного фарса с евреями-сотрудниками.
     Переключение  центра  тяжести  моих   преступлений   с  терроризма   на
оскорбления  Маленкова  мне  стало  понятным  только  после  обнажения  всей
ситуации на XX  съезде КПСС, но об  этом  -- ниже. Во всяком случае я  более
чутьем, чем логикой, уразумел,  что теперь моя основная  вина заключается  в
ругани  по  адресу Маленкова,  что  тоже  является  по  канонам  тех  времен
государственным  преступлением.  Поэтому  неожиданным  для  меня  был  финал
"беседы"  с  полковником, когда  он, обратясь к моему  следователю, дал  ему
распоряжение снять с меня наручники.
     Я  терялся  в догадках, что  значит весь  этот балаган, почему удостоил
меня визитом  полковник среди бела дня. Только  для того, чтобы выяснить мои
отношения  к Маленкову? Их  знал  мой следователь и  легко  мог  протокольно
оформить  их  с поминанием  "сволочи и сукиного  сы