морроя  не  расстреливают?"  Юмора  в  этом   вопросе  она,  очевидно,  не
усмотрела,  в  нем было больше  злости (в этом доме  юмор,  по-видимому, был
вообще редким гостем), и только удивленно и, как мне показалось, с интересом
на меня посмотрела. Может  быть,  она знала меня, меня  знали многие врачи и
как педагога, и как  участника многих научных конференций.  Лишь  недавно  я
догадался (и то с  чужой помощью) о  причине  такого внимания к естественным
отверстиям моего организма:  не принес ли я с собой в них ампул с ядом. А до
этого  я  шутил --  не  искала ли она там  атомную бомбу  или скорострельную
пушку.
     Что же в это время происходило у меня дома? Об этом мне рассказала жена
по  моем  возвращении   из   "мертвого  дома".  Я  это  возвращение  называл
эксгумацией,  что почти  было близко  к истине: эксгумация  -- извлечение из
могилы  захороненного  трупа.  Оставшиеся "сотрудники" приступили  к обыску.
Обыск был  произведен  также  и на моей  даче,  куда "сотрудники" поехали  в
сопровождении   моей   жены.    Он   производился   чрезвычайно   тщательно,
просматривалось  все  в  поисках  компрометирующих  материалов.  Следы  этой
тщательности я обнаружил  по  возвращении и  освобождении  запечатанных двух
комнат, где  в общую  кучу были свалены  различные  материалы  --  коллекции
научных  диапозитивов,  научные  рукописные  и  печатные  материалы,  книги.
Тщательно  просматривались в  поисках крамолы документальные материалы, но в
них, по-видимому, ничего откровенно контрреволюционного  и компрометирующего
в смысле принадлежности к  террористической организации  выявить не удалось.
Во всяком случае,  как мне сообщила потом жена, они периодически сообщали по
телефону  о  скудости  материала  обыска.  И  вдруг  --  сенсация,  всеобщее
возбуждение: найден яд! Это была  картонная  аптечная  коробочка с  ампулами
атропина   с  символической  наклейкой  для  сильнодействующего   препарата,
изображающего человеческий  череп. Атропин этот  был в домашней аптечке, как
необходимое   средство   для   срочной   инъекции   при  острой   коронарной
недостаточности  с резким приступом стенокардии. Об этой находке было тут же
сообщено по телефону "товарищу генералу" в МГБ: найден яд! Этой находке было
придано  такое  же значение,  как если  бы были обнаружены  бомбы, пулеметы,
пистолеты и другие вещественные признаки террористической деятельности. Ведь
яд   --  это  оружие  террориста-врача,  который  убивает  своих  доверчивых
пациентов ядом,  а не  при помощи огнестрельного оружия.  Сенсация  получила
широкое  распространение, и  по двору передавались слухи:  у Рапопорта нашли
яд! Страшная  коробочка  была  со  всей  тщательностью  опечатана  сургучной
печатью, и я  потом видел  ее  в  руках у  следователя.  Коробочка уже  была
распечатана,   и  одна  ампула  была  пустой;   по-видимому,  содержимое  ее
подверглось анализу, установившему  его  состав и назначение. Тем  не  менее
следователь спросил: "Зачем вам нужен был яд, хотели отравиться при аресте?"
По-видимому,  он  полагал, что  я могу  пойти  по  пути  Геббельса, Гитлера,
Гиммлера  и других  фашистов, как  их последователь. На  это  я ответил, что
травиться  у  меня не было оснований и никакой подготовки  к  самоубийству я
поэтому не делал. Да и следствию уже известен характер яда и его назначение.
Больше к этому вопросу  в процессе следствия не возвращались; то ли сенсация
безнадежно  провалилась, то ли другие вопросы на время затмили  ее, то ли он
еще  найдет свое  лицо в  обстоятельном заключении  о  моей террористической
деятельности.
     Из других  компрометирующих  вещей были  изъяты финский нож  в  кожаных
ножнах и фашистский штандарт -- красный флажок  с черной свастикой в центре.
Происхождение  этих вещей я объяснил. Финский нож (кстати,  настолько тупой,
что им  нельзя было даже нарезать хлеб) был мне подарен на Карельском фронте
одним  начальником  госпиталя. Его  сделал  санитар-умелец этого  госпиталя.
Такие "финки" имели почти все военнослужащие Карельского фронта, это был его
местный  сувенир. Пользоваться им, как  холодным оружием, было невозможно по
причине его топорной тупости, и даже ножны -- признак холодного оружия -- не
придавали ему  угрожающего  бандитского  значения.  Что касается фашистского
штандарта,  то  я  его  нашел  на письменном столе в  помещении  только  что
покинутого  немцами их штаба в Риге. Штандарт я взял  в качестве сувенирного
трофея, но  предусмотрительно, во избежание подозрений в  преклонении  перед
фашистской свастикой,  написал на  нем чернилами дату взятия трофея и место:
"Рига,  13 октября 1944  года"  (день освобождения  Риги от немцев).  Тем не
менее следователь  спросил: "Откуда  у вас немецкая свастика?  Ну, я понимаю
американский флаг,  но фашистская  свастика -- для  еврея  это уж чересчур!"
Пришлось обратить его внимание  на  мою надпись на свастике, разъясняющую ее
происхождение. Больше к этим вопросам следствие не возвращалось, хотя  и эти
материалы  могли  быть  признаны компрометирующими доказательствами --  ведь
следствие было не закончено и прервано в его разгаре...
     Такая   возможность  не  могла   быть   исключена.   Ведь  вся  история
деятельности "органов" по истреблению советских людей богата примерами того,
что  нет  той  нелепости,   которая  не  могла  бы  служить  доказательством
преступной деятельности  или преступного намерения. Этими примерами насыщены
все материалы, выявленные при реабилитации невинно  осужденных людей.  И чем
тупой  финский  нож и атропин меньшее  доказательство  преступных  намерений
владельца, чем согнутый в дугу ствол пулемета со сбитого немецкого самолета,
найденный ребятами под  Москвой  недалеко от  места  падения  и взрыва этого
самолета? Между  тем именно этот ствол  служил  вещественным доказательством
заговора группы молодежи,  раскрытого  "органами" в 1943 году, под названием
"Отомстим за родителей".  Эта группа  молодежи  (среди них сын близкой нашей
приятельницы 3. С.  К., и он рассказал  нам  после возвращения из концлагеря
все  детали дела)  были дети репрессированных и расстрелянных родителей. Они
якобы организовались для отмщения за гибель отцов.
     При обыске у одного  из них и  был обнаружен  фигурировавший в качестве
вещественного доказательства скрюченный ствол пулемета.  Под пытками  кто-то
из ребят показал, что из этого  пулемета они хотели расстрелять Сталина  при
проезде его по Арбату из окна комнаты одной из девушек -- члена этой группы.
Суд  не смутили  ни анекдотическое вещественное доказательство, ни тот факт,
что  окно, из  которого  должно было быть  выполнено покушение,  выходило во
двор, а не на Арбат. Поэтому у  меня сейчас  нет  уверенности, что  вопрос о
роля атропина,  тупой  финки  и фашистского  штандарта  был исчерпан кратким
разговором  об этих  находках,  не  получивших пока,  однако, отображения  в
протокольных вопросах-ответах.
     Что же  дальше происходило  дома? Обыск  продолжался около  двух суток,
закончился  изъятием  массы   корреспонденции  и   различных  документальных
материалов,  опечатанием  двух  комнат из  четырех,  две  были  оставлены  в
распоряжении жены и  младшей дочери-школьницы. Часть имущества, по-видимому,
подлежащего конфискации после моего осуждения, была перенесена в опечатанные
комнаты,   часть   оставлена  жене  под   расписку.   При  обыске   особенно
свирепствовал "сотрудник",  производивший  личный обыск при  аресте; другие,
молодые ребята,  держали себя более миролюбиво и даже вступали в дискуссии с
этим "сотрудником"  по  ряду вопросов. Так, например,  он требовал  переноса
пианино  в  опечатанные  комнаты,  а его коллеги возражали,  говоря,  что им
пользуется моя младшая  дочь-школьница.  Обнаружив коллекцию старых денежных
ассигнаций  царского  выпуска, он  хотел их присоединить к  компрометирующим
материалам,   мол,  я  получал  ими  плату  за   шпионскую  деятельность  от
американской  разведки,  но  остальные  его  коллеги стали урезонивать  его,
говоря, что это "Наташина коллекция". И в этих эпизодах я вижу подтверждение
моих  убеждений, созвучных утверждению поэта, что "не только собаки живут на
земле". Среди изъятых  материалов была переписка  с женой  в  период поездок
каждого из  нас отдельно  друг от друга.  Все письма  моя  жена  хранила  на
протяжении многих лет. Почерк у меня неразборчивый, к нему надо привыкать, и
мои корреспонденты  говорили, что  при многократном чтении каждого письма  в
нем  всегда обнаруживается что-нибудь новое.  Мой следователь  (я его назвал
потом куратором) однажды дал  мне прочитать какое-то непонятное ему место  в
одном из моих писем. Я ответил, что я сам не всегда разбираю написанное мною
и что прочитать мои письма хватит  работы для  трех лейтенантов до выхода  в
отставку  в чине генерала.  Забегая вперед,  скажу,  что вся корреспонденция
была мне возвращена, и, разбирая  ее, я обнаружил одно  письмо  моей жены ко
мне в Крым, датированное августом 1938 года, которое само по себе служило бы
для МГБ  тягчайшей  уликой  моей  тесной  связи  с  преступной  организацией
евреев-террористов. В нем жена пишет, что меня разыскивает М. С. Вовси.  Его
клиника  помещалась  в Боткинской больнице,  где главным  врачом  был доктор
Шимелиович,   упоминаемый  в  сообщении   ТАСС  среди   главарей  преступной
организации.  В  это время он уже был казнен (12 августа 1952 года) вместе с
другими  24 членами еврейского  антифашистского  комитета. После  13  января
имена Вовси  и  Шимелиовича были настолько одиозны, что любые формы связи  с
ними навлекали  тяжелые  подозрения. Достаточно  сказать, что даже в  дачном
кооперативе "Научные работники" (где  и моя дача) рассматривали в  правлении
вопрос об исключении  из числа членов  кооператива и изъятии дачи  у  одного
члена кооператива только потому, что  он сдавал  Вовси дачу. Правда, следует
заметить, что этот кооператив  отличался среди других открытым мародерством.
Среди членов кооператива -- владельцев дач  -было  много репрессированных  в
эпидемию  1937--1938 годов.  Едва сведения  об  аресте  достигали  правления
кооператива,  как оно исключало арестованного из  его членов, выбрасывало из
дачи оставшуюся семью, дачу  изымало и передавало  кому-либо  из знакомых по
"балансовой"  стоимости (обычно во много  раз меньше  реальной)  или даже не
только без уплаты ее, но и  с передачей ему паенакопления арестованного. Это
был открытый грабеж  обездоленных под прикрытием благородного отмежевания от
"врага народа". При  этом подобная операция производилась даже  до вынесения
приговора и включения в него пункта  о конфискации имущества. Арест уже  был
приговором в  то смутное время,  а подавленная семья, если она оставалась на
свободе, боялась протестовать, да  ни одно из судебных  или других советских
учреждений не стало  бы на ее защиту. На  собственном опыте я познакомился с
мародерскими  обычаями,  царившими  в  дачном  кооперативе,  проводниками  и
рьяными приверженцами которых были  члены партии, многие с учеными степенями
и званиями,  бессовестные мародеры, наживавшиеся на несчастье других. Едва я
был   арестован  (а   сведения  об  этом  немедленно   достигали   правления
кооператива, так  как на даче тоже производили обыск), как я был исключен из
числа его членов, а дача  передана какому-то полковнику  МГБ, приезжавшему с
женой знакомиться с подарком. Не повезло полковнику, он не успел вступить  в
фактическое владение  дачей,  иначе не видать мне ее. Выгони его потом, ведь
дача уже не моя, а передана ему, отними у него!
     Вернусь  к  письму  жены.  Она  пишет,  что  Вовси и  Шимелиович  хотят
пригласить  меня перейти из 1-й Градской в  Боткинскую  больницу  заведовать
патологоанатомическим отделением. Можно не сомневаться в интерпретации этого
намерения  следствием  МГБ:  уже в 1938  году  "они",  "террористы",  хотели
привлечь  меня  к  своим  злодейским  замыслам  в  качестве   укрывателя  их
преступлений!  Оно,  это  письмо,  могло вести на эшафот. Намерение Вовси  и
Шимелиовича не было реализовано,  так как встретило сопротивление со стороны
руководства  1-й Градской  больницы и  Медицинского института,  где я  тогда
работал.
     Реакция  макромира  на арест врачей-убийц была  изложена  выше. Как  же
реагировал окружавший  меня  и  семью  микромир  на  мой  арест?  Я  получил
подтверждение поэтического  тезиса, что "не только собаки  живут на  земле".
Общее отношение к моей жене было отношением общего сочувствия, как  правило,
молчаливого, но угадываемого  ею.  Лишь иногда кто-нибудь с оглядкой, как бы
бдительный взор не видел,  осведомлялся  обо мне, и  получал  неутешительный
ответ: "Ничего  не известно".  Были и активно  сочувствующие,  не скрывавшие
этого,  и  из  таковых  я  в  первую очередь  должен  с  глубокой  и  вечной
благодарностью  назвать  семью Беклемишевых. Это  были наши  соседи,  жившие
этажом   ниже    нас.    Глава   семьи   Владимир    Николаевич,   известный
ученый-энтомолог, академик Академии медицинских наук, принадлежал к навсегда
и  безвозвратно  ушедшему  яркому типу  русской интеллигенции, о  котором мы
знаем  из  бессмертных характеристик Тургенева,  Толстого,  Чехова и  других
писателей  дореволюционной  эпохи.  Одна внешность  его была  выразительной:
высокий,  худощавый,  прямой,  с острой бородкой  клинышком. Ему не  хватало
только "крылатки" для  литературного портрета дореволюционного  "демократа".
Поражала  широта  его интересов  и  эрудиции в  области истории, литературы,
этнографии  и глубокое их знание по источникам на всех европейских  языках и
древних  (латинском и греческом). Ко всему этому он  был глубоко религиозным
(не богомольным), и изображение Иисуса Христа было  в  его кабинете-спальне.
Всякая встреча с ним оставляла впечатление  благородства,  которое  излучали
его несколько наивные и добрые глаза, хотя простачком его  никак нельзя было
назвать.
     Прекрасным дополнением к нему была его  жена Нина  Петровна -- веселый,
жизнерадостный, общительный человек, добрый и добросердечный,  но вполне "от
мира сего", прекрасно в нем разбирающийся без потери своей лучезарности.
     На мой  арест Владимир Николаевич реагировал  по-своему. При встрече  с
женой он не просто здоровался с ней, чего избегали даже некоторые из близких
друзей,  он  снимал шляпу  и  кланялся  ей  почти земным поклоном.  И в этом
поклоне   было   не  просто  обычное  сочувствие:  это  был  земной   поклон
великомученице. Нина  Петровна  реагировала  по-своему.  Она в первые же дни
после моего ареста навестила жену, в  то время как всеобщий страх контакта с
семьей "врага народа" окружил  мой дом глухой стеной, и  даже близкие друзья
избегали посещать его. Нина Петровна участливо предложила  жене материальную
помощь, от которой жена, однако, отказалась.
     У нас много лет была няней наших  детей  тетя Ксения. По переезде в дом
ЖСК  "Медик"  мы устроили ее на работу  в этом  же  доме  лифтершей  -- труд
гораздо более легкий, чем няни  и домработницы. Ей дали  комнату  в  этом же
доме. Она выговаривала арестовавшим меня  "сотрудникам": "Как вам не стыдно,
кого вы арестовываете? Арестовали такого  человека!" Ее отношение ко мне и к
семье  было даже известно  следователю. Он  как-то сказал  мне, что у  вашей
семьи остается в доме преданная домработница. Эта  няня Ксения  обратилась к
священнику ближайшей  церкви с вопросом, может ли она молиться за еврея? Тот
ответил  утвердительно,  и няня Ксения "отмолила"  меня,  как она утверждала
после моей "эксгумации". Моления возносила к небу и наша старая  знакомая --
еврейка, пожилая  женщина, и  свои обращения  к  еврейскому  богу  дополнила
длительным  постом.  Небесные троны несомненно пошатнулись  бы,  если бы  не
достигли цели совместные усилия русского и еврейского богов по вызволению из
смертельной  опасности  одного безбожника. Как я  потом  узнал, обращения  к
богу,  за  отсутствием  возможности  обратиться   к  кому-нибудь  из  земных
всемогущих,  были  со стороны многочисленных моих друзей и просто  знакомых,
далеких от религии и признания высшего небесного начала.
     В качестве примера других этических и моральных принципов могу привести
друга нашего соседа. Это  было  в период "дела врачей". Его  дочь, ровесница
моей младшей дочери Наташи, училась с ней в  одном классе, и Наташа помогала
ей  в домашних занятиях.  Когда  меня  арестовали,  у  Наташи  оставались ее
ученические тетради, и она хотела вернуть их ей. На дверной звонок ей открыл
дверь сам папа. Увидев Наташу, он заорал на нее, -- как она, мерзавка, смела
явиться к ним. Эти слова он дополнил таким толчком в грудь, что Наташа упала
и  едва  не  скатилась  с  лестницы.  Тетради  рассыпались,  Наташа убежала,
сохранив память об этом эпизоде на всю жизнь.
     Для настроения части общества того времени характерна реакция школьного
класса,  где училась Наташа (ей в ту пору было 14 лет), на мой арест. Обычно
при  аресте  кого-либо  из  родителей  с  детей-школьников,  если  они  были
пионерами,  перед  линейкой  срывали  пионерские  галстуки  и  исключали  из
пионеров. Я случайно в 1937 году подслушал разговор на улице  двух пионеров,
смеясь,  обсуждавших  такое  событие:  "Когда  с  Гришки срывали галстук  --
ревел!" Комсомольцев на общем собрании исключали из комсомола. О моем аресте
знали многие сверстники и однокашники Наталии, жившие в одном с  нами дворе.
Но  никто  не  проронил по этому  поводу ни  слова. Это был самопроизвольный
заговор  молчания.  Он  раскрылся  лишь,  после  моего  освобождения,  когда
товарищи открыто поздравляли с этим Наташу.
     Всей  этой обстановке  известную пикантность  придавало  одно  событие,
бывшее за несколько  дней до ареста. Учительница истории и географии в школе
была особой  своеобразной  и, несомненно,  с  некоторым психическим ущербом.
Вызвав   Наташу,  прекрасно   отвечавшую   урок  об  Америке   (американская
конституция),  она  все же  поставила  ей  4. На  следующем  уроке  ученики,
возмущенные такой несправедливой  оценкой, спросили  учительницу о  причинах
такой  несправедливости,  на  что  учительница  дала  такое  разъяснение.  В
шаржированно-передразнивающем  тоне  она сказала:  "А  как  она говорила  об
Америке? Ах, какая  это замечательная страна, как там  хорошо, я  тоже  туда
поеду, у меня  там тетя".  Эту "тетю" учительница в  обличительном пылу сама
родила. Придя домой, Наташа рассказала нам об этом, и я решил, что на это я,
как  член КПСС,  должен  реагировать,  так как  такому  восхищению  Америкой
14-летней девочкой,  бесспорно, может  быть приписана родительская индукция.
Вместе с женой мы посетили директора  школы, разумную женщину.  Она случайно
присутствовала  на  уроке во  время  ответа  Наташи, и мы  спросили  у  нее,
заметила ли она  что-либо особенное в этом  ответе. Та,  не  зная о чем идет
речь  и поэтому держа себя  настороженно-выжидательно, справилась  у себя  в
записи  о посещении  этого урока  и  сказала,  что ничего особенного,  кроме
какой-то стилистической мелочи, она  не заметила. Тогда мы рассказали о цели
визита. Она осторожно подтвердила, что за учительницей числятся ненормальные
поступки, ставящие  вопрос о продолжении  ее  деятельности, и что  она с ней
переговорит.  Результатом  нашего  визита было  то,  что на  следующем уроке
учительница в присутствии класса  извинилась перед Наташей, утверждая, что в
ее  замечании ничего предосудительного  не было, и просила  передать об этом
отцу. Отец в это время уже был в  одиночной камере Лефортовской тюрьмы.  Как
торжествовала  бы  учительница, если бы  она об этом знала! Ведь это было бы
подтверждением ее политического чутья. Но класс хранил молчание.
     Еще  о  людях. До ареста моя жена  заказала какую-то деталь  туалета  у
частной портнихи  (русской национальности). Когда, уже после  моего  ареста,
она пришла за этим, необходимым ей заказом, та, зная о ее положении, наотрез
отказалась